Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей…
Живые спят. Мертвец встает из гроба,
И в банк идет, и в суд идет, в сенат…
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят.
Мертвец весь день трудится над докладом.
Присутствие кончается. И вот —
Нашептывает он, виляя задом,
Сенатору скабрезный анекдот…
Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор…
А мертвеца – к другому безобразью
Скрежещущий несет таксомотор.
В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нем – изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка – дура и супруг – дурак.
Он изнемог от дня чиновной скуки,
Но лязг костей музыкой заглушен…
Он крепко жмет приятельские руки —
Живым, живым казаться должен он!
Лишь у колонны встретится очами
С подругою – она, как он, мертва.
За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова:
“Усталый друг, мне странно в этом зале”. —
“Усталый друг, могила холодна”. —
“Уж полночь”. – “Да, но вы не приглашали
На вальс NN. Она в вас влюблена…”
А там – NN уж ищет взором страстным
Его, его – с волнением в крови…
В ее лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…
Он шепчет ей незначащие речи,
Пленительные для живых слова,
И смотрит он, как розовеют плечи,
Как на плечо склонилась голова…
И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он…
“Как он умен! Как он в меня влюблен!”
В ее ушах – нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
(55, т. 3, с. 36–37)
С. 266 – Александр Александрович, дайте папироску! – Сравните в воспоминаниях Н. Павлович: “…он трогательно баловал меня, когда я бывала у них. Обычно мой портфель оставался в передней. Он всегда тихонько клал в него какой-нибудь подарок: яблоко, папиросы, бумагу, кусочек сахару” (297, с. 484).
С. 266На этот раз о лито, о Пастернаке, об Асееве, о Брюсове. – ЛИТО здесь – это литературно-издательский отдел Наркомата просвещения РСФСР. В его литературно-художественную комиссию в Петрограде входил Блок, а в Москве Брюсов. В конце 1919 г. ЛИТО уже был упразднен в связи с организацией при Наркомпросе Госиздата РСФСР. Поэт Николай Николаевич Асеев (1889–1963) в 1920 г. жил на Дальнем Востоке. В Москву он вернулся лишь в 1922 г. Брюсов в 1920 г. занимал должность председателя президиума Всероссийского союза поэтов.
С. 266–267 – Я в молодости увлекался Брюсовым… – …считая себя недостойным такой чести, и когда… – Увлечение молодого Блока поэзией Брюсова и его книгой стихов “Urbi et Orbi” (1903) – широко известный факт биографии поэта. Сравните, например, в книге К. Мочульского: “Большим событием в литературной жизни Блока было появление книги стихов Брюсова «Urbi et Orbi». Она поразила его своей смелостью, виртуозностью поэтической техники: открыла новые страны, дотоле не завоеванные поэзией. Долгое время он не может освободиться от обаяния, почти гипноза этой властной и грузной книги” (246, с. 84).
С. 267Впрочем, теперь все его развенчали… – Рассыпается бисером перед всякими ничевоками. – В пореволюционные годы у Брюсова-критика и литературного деятеля действительно сменилась шкала ценностей: предпочтение он теперь отдавал пролетарским поэтам и футуристам разного толка. Группа ультралевых поэтов-ничевоков, возглавлявшаяся Рюриком Роком, действовала с 1920 по 1923 г. Брюсов в печати коротко высказался о ничевоках дважды – оба раза скорее отрицательно: “ничевоки (сборник «Вам», 1920 г.), среди которых единственное запоминающееся имя – Рюрик Рок” (69, с. 61); “Рюрик Рок продолжает продираться сквозь дебри своей «ничевоческой» поэтики. <…> Многое здесь от первых футуристов, многое – просто от желания сказать почуднее, но Р. Рок не безнадежен” (70, с. 69).
С. 267Вот они, эти синие очи / На его постаревшем лице. – Переиначенная цитата из стихотворения Блока “Посещение” (1910):
Голос
То не ели, не тонкие ели
На закате подъемлют кресты,
То в дали снеговой заалели
Мои нежные, милый, персты
Унесенная белой метелью
В глубину, в бездыханность мою, —
Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю…
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,
Я сквозь темные ночи – в венце.
Вот они – еще синие очи
На моем постаревшем лице!
В твоем голосе – возгласы моря,
На лице твоем – жала огня,
Но читаю в испуганном взоре,
Что ты помнишь и любишь меня.
Второй голос
Старый дом мой пронизан метелью,
И остыл одинокий очаг.
Я привык, чтоб над этой постелью
Наклонялся лишь пристальный враг.
И душа для видений ослепла,
Если вспомню, – лишь ветр налетит,
Лишь рубин раскаленный из пепла
Мой обугленный лик опалит!
Я не смею взглянуть в твои очи,
Всё, что было, – далёко оно.
Долгих лет нескончаемой ночи
Страшной памятью сердце полно.
(55, т. 3, с. 261–262)
С. 267У него глаза такие… – В них и вовсе не глядеть… – Из стихотворения Ахматовой 1914 г., посвященного Блоку:
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
(23, с. 116)
С. 267 – Маяковский кричал с эстрады… – А Есенин и Мариенгоф… – Речь почти наверняка идет о скандале между Маяковским и имажинистами, который разразился на уже упоминавшемся нами вечере “О современной поэзии” 20 сентября 1920 г. в Политехническом музее. Сравните в воспоминаниях М. Треплова:
“Сегодня выступают представители всевозможных направлений, всевозможные – исты: неоакмеисты, футуристы, имажинисты, импрессионисты, экспрессионисты и, наконец, пролетарские поэты. <…> Когда дело дошло до футуристов, публика потребовала Маяковского, имя которого значилось в программе, но его не оказалось, и его произведения читал артист Гаркави. – Затем имажинисты. Они начинают свое выступление вчетвером. Взобравшись на стол, Шершеневич, Мариенгоф, Есенин и Кусиков торжественно прокричали свое четверостишье, после чего Шершеневич выступает с программой имажинистов, очень остроумной, основная мысль которой, конечно: нет литературы, нет искусства, кроме имажинистского. В середине его речи произошел инцидент. Появляется Маяковский. Аудитория требует, чтобы он выступил. Шершеневичу приходится слезть со стола, куда в свою очередь взбирается Маяковский. Но вместо футуристических откровений он заявляет, что считает сегодняшний вечер пустой тратой времени, в то время как в стране разруха, фабрики стоят, и что лучше было бы создать еще один агитпункт (агитационный пункт), чем устраивать этот вечер. Трудно себе представить, какой протест вызвали эти слова. Свистки и крики «здесь об искусстве говорят, а не митинг» не дают Маяковскому продолжать свою речь, он спускается со стола, но в ту же минуту начинают его бурно вызывать. Он пытается говорить на прежнюю тему, но повторяется та же история. Когда Маяковский в третий раз очутился на столе, он, махнув рукой, стал читать «150 000 000» (его новая большая поэма) при одобрительных замечаниях публики «давно бы так». Немного спустя еще инцидент. Есенин в своем стихотворении допустил довольно свободные выражения, и второе ему не дают читать. Тогда Шершеневич заявляет буквально следующее: «Я стащу со стола за ноги всякого, пока Есенин не прочтет своего второго стихотворения». И делать нечего, публика, хоть и шикала, но выслушала” (205, с. 397).
Хотя Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962) и упоминается в этих воспоминаниях в качестве участника вечера, он, в отличие от Сергея Александровича Есенина (1894–1924), в этом вечере участия не принимал. По-видимому, в сознании М. Треплова и О. (но не Павлович в октябре 1920 г.) этот вечер смешался со вторым вечером “О современной поэзии”, который состоялся в Политехническом музее 23 ноября 1920 г. В нем приняли участие и Маяковский, и имажинисты – И. Грузинов, С. Есенин, А. Мариенгоф, В. Шершеневич (211, с. 668–669). Судя по всему, на этом вечере скандал между Маяковским и имажинистами вошел в свою новую фазу.
Маяковский не был автором немудрящего каламбура “Коммуна! Кому – на! Кому – нет!” Этот каламбур был широко распространен среди населения еще в годы Гражданской войны. Сравните, например, его фиксацию в “Белой гвардии” Булгакова (речь идет о событиях 1918 г.): “Елена Васильевна любит нас сильно. Кому – на, а кому – не” (74, с. 444). У Маяковского действительно была вставная челюсть, но он наверняка не стал бы хвастаться ею на публичном вечере. Сравните со свидетельством С. Эйзенштейна, который упоминает “обе вставные челюсти Маяковского (тайна, ревниво охранявшаяся у нас в недрах ЛЕФа…)” (421, с. 132).
С. 268Все надо уметь делать самому. Толстой прав… –