С. 290Приглашение на “Торжественное собрание в 84-ю годовщину смерти Пушкина” в Доме литераторов получить было нелегко. – Пушкинский вечер в Доме литераторов состоялся 13 февраля 1921 г. В президиуме сидели М. Кузмин, А. Ахматова, В. Ходасевич, М. Кристи, А. Кони, Н. Котляревский, П. Щёголев, И. Садофьев, А. Волынский, П. Губер, Н. Волковысский и К. Чуковский. Выступили Б. Харитон, Блок, Кузмин, Ходасевич и Эйхенбаум (212, с. 29).
С. 290Из-за недостатка места число приглашенных было крайне ограничено – в расчете на одну лишь “элиту”. – Тем не менее А. Оношкович-Яцына, которую в это время вряд ли можно было отнести к числу “элиты” петроградского литературного общества, ни о каком ажиотаже при получении пригласительных билетов в дневнике не упоминает и описывает получение такого пригласительного вполне буднично: “Вечером предстоит торжественное чествование памяти Пушкина в Доме Литераторов. Днем я зашла туда за билетом” (289, с. 402).
С. 290Заведующие домом литераторов Волковысский, Ирецкий и Харитон вежливо, но твердо отказывали в них рядовым членам, ссылаясь – по Диккенсу – друг на друга. – Журналист Николай Моисеевич Волковысский (1881 – после 1940) был членом Хозяйственного комитета, управлявшего Домом литераторов, а заведовал этим комитетом журналист Борис Осипович Харитон (1877–1942). О Викторе Яковлевиче Ирецком см. с. 613. Перекладывают друг на друга ответственность многие герои Чарльза Диккенса (Charles John Huffam Dickens; 1812–1870), например мистер Бамбл – на свою супругу в LI главе романа “Приключения Оливера Твиста”.
С. 290Даже солнце не без пятен… – Этот Харитон. – Это шуточное четверостишие восходит к начальным строкам стихотворения Я. Полонского “Непогрешимость” (1870):
Простительно не понимать,
Что даже солнце не без пятен,
Но… Боже! вам ли утверждать,
Что новый догмат непонятен!
(310, с. 523)
Эпиграмма на Харитона приводится и в мемуарах Г. Иванова, который сопровождает ее следующим примечанием:
“Администрация стирала надписи. На следующий день они снова появлялись. Они были несправедливы – Харитон был сама выдержка, благожелательность, мягкость.
С раннего утра Дом литераторов наполнялся посетителями. Право входа имели все, но, чтобы получить обед, надо было предъявить членскую карточку, выдававшуюся «литераторам и их семействам». Но как было определять в советские времена, кто действительно литератор, кто самозванец? Издательств, газет, редакций уже давно не было.
На прием к Харитону являлся человек, оборванный и явно голодный. «Я журналист». – «Где вы писали?» Человек мнется: «В сибирских газетах… и вообще…» Харитон раздумывает минуту (для виду), потом тянется за заповедной карточкой. «Вот… членский взнос уплатите, когда сможете… Обеды выдают с 11 дня…»” (157, т. 3, с. 257–258).
С. 292–293Появление Гумилева во фраке было действительно триумфальным. – Он пришел один. – Сравните в мемуарном очерке Ходасевича “Гумилев и Блок”:
“Во время блоковской речи появился Гумилев. Под руку с тою же дамою, что была с ним на балу, он торжественно шел через весь зал по проходу. Однако, на этот раз в его опоздании на пушкинский вечер, и в его фраке, (быть может, рядом со свитером Блока), и в вырезном платье его спутницы было что-то неприятное. На эстраде было для него приготовлено место.
Он уже занес ногу на скрипучую ступеньку, но Котляревский резко махнул на него рукой, он сел где-то в публике и через несколько минут вышел” (387, с. 125–126).
Под “балом” Ходасевич подразумевал маскарад в Институте истории искусств, состоявшийся 5 февраля 1921 г. О появлении Гумилева на этом маскараде Ходасевич вспоминал так:
“…является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный, во фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Он играет в бал. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал»” (там же, с. 123).
Дамой на маскараде в Институте истории искусств, несомненно, была О. Сравните в дневнике А. Оношкович-Яцыны от 6 февраля 1921 г.: “Вчера был маскарад в Институте истории искусств. В час погасили электричество и при свете керосиновых ламп продолжали дальше веселиться. Танцы.
Потом пришла Рада Одоевцева, и мы устроились у камина en quatre (плюс – Гумилев). И этот последний час у пылающих дров (был уже седьмой час) остался красивым в памяти. <…> А камин трещал, разбрасывая искры, освещая Гума <…> и Раду в черном платье с угловатыми белыми плечами и забавно всклокоченной милой головкой” (289, с. 397).
С. 294 – Наша память хранит… – …легкое имя Пушкина… – Сравните с зачином печатного текста речи Блока: “Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин” (55, т. 6, с. 160).
С. 294Никогда до Блока никому и в голову не приходило назвать имя Пушкина веселым и легким. – Скорее всего, эти эпитеты в речи Блока восходят к следующему фрагменту из письма самого Пушкина к Рылееву от 25 января 1825 г. (цитируем по изданию, которое было доступно Блоку): “Бестужев пишет мне много об «Онегине» – скажи ему, что он неправ: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и «Orlando furioso», и «Гудибраса», и «Pucelle», и «Вер-Вера», и «Ренике фукс», и лучшую часть «Душеньки», и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc… Это немного строго” (318, с. 89).
Сравните также в статье Д. Мережковского “Пушкин” (1896): “Таким он был и в жизни: простой, веселый<…>. Он всех заражает смехом. <…>веселостью проникнуты и сказки, подслушанные поэтом у старой няни Арины, и письма к жене, и эпиграммы, и послания к друзьям и <«>Евгений Онегин<»>” (235, с. 465, 466).
С. 294И что, говоря о Пушкине, Блок говорит и о себе. – …никто еще не знал, что Блок болен. – Автобиографичность речи Блока о Пушкине осознавалась многими современниками. Приведем здесь лишь несколько суждений.
“Устал он быть властителем – стал жертвой. Заметался в смертной тоске – и в речи своей о Пушкине (авторской исповеди, где уже ясно предсказана смерть) говорил мрачно и безнадежно уже не как властитель своей судьбы, а как жертва” (422, с. 47).
“Подошел к кафедре, развернул бумагу и матовым голосом стал читать о том, что Бенкендорф не душил вдохновенья поэта, как душат его теперешние чиновники, что П<у>шк<ин> мог творить, а нам (поэтам) теперь – смерть” (409, с. 158).
“Заключение речи – личная исповедь Блока, полная спокойного и высокого трагизма. В судьбе Пушкина таинственно предначертана судьба Блока: он это знает и принимает гибель. «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит”»” (246, с. 435).
С. 294 – Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Пушкина убило отсутствие воздуха… – С мелкой неточностью цитируется речь Блока “О назначении поэта” о Пушкине (55, т. 6, с. 167).
С. 294Да, я дышу еще мучительно и трудно. / Могу дышать. Но жить уж не могу. – Неточно цитируются финальные строки стихотворения Тютчева начала 1850-х гг.:
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит…
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу… им, им одним живу я —
Но эта жизнь!.. О, как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно…
Не мерят так и лютому врагу…
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу. (376, с. 118)
С. 294–295Блок кончил. – Александр Александрович уже ушел! – Неточность: Блок не ушел домой после своего выступления, о чем можно судить, например, по дневнику К. Чуковского (409, с. 158). Сравните также в воспоминаниях Э. Голлербаха:
“Едва закончил Блок последнюю фразу, раздались бурные аплодисменты, одобрительный гул голосов, Блок сложил тетрадку, по которой читал и сел за зеленый стол, рядом с другими членами президиума. Лицо его было немного взволнованным. Но все та же усталость, все то же равнодушие к окружающему были в его взоре, безучастно скользившем по головам слушателей. Иногда его светло-голубые глаза принимали неприятное выражение отчужденности. Овации не утихали. Блок встал, белея снежным свитером над зеленым сукном стола, с головой слегка закинутой назад, как всегда. Встал, постоял полминуты. Аплодисменты стали еще оглушительнее. Хлопали все. Блок смотрел куда-то в глубину зала пристально-холодно, не кланяясь, ничем не отвечая на шумные знаки одобрения. Потом сел” (105, с. 294).
С. 295Ее можно только сравнить с речью Достоевского на открытии памятника Пушкину. – Знаменитая речь Федора Михайловича Достоевского (1821–1881) о Пушкине была произнесена 8 (20) июня 1880 г. на заседании Общества любителей российской словесности. Блоку и самому приходила в голову эта параллель. Сравните в воспоминаниях Б. Харитона:
“Когда в Комитете Дома литераторов в декабре 1920 г. был сделан доклад о проектируемом торжественном заседании памяти Пушкина, и председатель комитета, покойный акад. Н.А. Котляревский обратился к Блоку с вопросом, согласен ли он произнести на предстоящем заседании речь, Блок, не поднимая головы, стал думать.