– После Достоевского… – медленно и тихо произнес Блок. – Я не могу сейчас решить… Я дам ответ через несколько дней” (382, с. 2).
С. 295…и – по выражению Георгия Иванова – в “самофракийскую победу” Гумилева. – Фрак Гумилева был каламбурно соотнесен в этой шутке с выставленной в Лувре знаменитой статуей победы – Никой Самофракийской (от острова Самофракия, или Самотраки, на котором эта статуя была найдена). О ней Гумилев написал стихотворение “Самофракийская победа”:
В час моего ночного бреда
Ты возникаешь пред глазами —
Самофракийская Победа
С простертыми вперед руками.
В твоем безумно-светлом взгляде
Смеется что-то, пламенея,
И наши тени мчатся сзади,
Поспеть за нами не умея.
Спугнув безмолвие ночное,
Рождает головокруженье
Твое крылатое, слепое,
Неудержимое стремленье.
(122, т. 2, с. 25)
См. еще финал стихотворения А. Радловой на с. 793. Сравните также с намеком на Гумилева в мемуарах Г. Иванова о Пушкинском вечере в Доме литераторов: “Странное торжество – кто во фраке, кто в тулупе – в нетопленом зале. Блок на эстраде, говорит о Пушкине – невнятно и взволнованно” (157, т. 3, с. 61–62). Еще сравните с воспоминаниями Э. Голлербаха о внешнем виде Гумилева на пушкинских торжествах: “…из всей публики он один был во фраке” (106, с. 587).
С. 296Имя Пушкинского Дома… – Тихо кланяюсь ему. – Со смешной ошибкой цитируются строфы из знаменитого стихотворения Блока “Пушкинскому Дому” (11 февраля 1921). У Блока: “Не пустой для сердца звук” (55, т. 3, с. 376).
С. 297…“на полдороге странствия земного”… – Начальная строка “Божественной комедии” Данте в переводе В. Брюсова (72, с. 19).
С. 297…как поется в советской песне, – “до смерти четыре шага”. — Цитата из знаменитой военной песни “В землянке” (1941), слова которой написал Алексей Сурков, считавшийся эпигоном Гумилева:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
(359, с. 9)
С. 297И вдруг, именно вдруг, неожиданно в хвосте появляется странная фигура… – …зеленый мешок и палка. – О причудливом внешнем облике прозаика Алексея Михайловича Ремизова (1877–1957), лишь отчасти обусловленном его нищетой, вспоминают многие мемуаристы, например Юрий Анненков (речь идет о 1920 г.): “Бедный Ремизов и впрямь стал походить на клошара, бродягу. Он обматывал себя тряпками, кутался в рваное трико, одевал на себя заплатанную, в цветочках, кофточку Серафимы Павловны” (13, т. 1, с. 219). Серафима Павловна Ремизова-Довгелло (1876–1943) – жена писателя (с 1903 г.).
Также смотрите в позднейших воспоминаниях Натальи Кодрянской о Ремизове в Париже: “Когда Алексей Михайлович собирался идти, было очень холодно, и он оделся не совсем обычно: поверх пальто закутался в красную женскую шаль, перевязав ее на груди, как это делают бабы, крест на крест; на голову надел еще вывезенную из России странной формы высокую суконную шапку, опушенную мехом. Сгорбленный, маленький, в очках, с лохматыми, торчащими вверх бровями, в невероятно больших калошах, зашагал в префектуру. В руках нес прошение на гербовой бумаге, расписанное им самим и разукрашенное разными заставками и закорючками…” (170, с. 15–16).
С. 298Гумилев склоняется перед ним в преувеличенно церемонном поклоне… – В изданной впервые в 1927 г. книге “Взвихренная Русь” Ремизов так описал одну из своих встреч с Гумилевым зимой 1919 г.:
“Поздно вечером шел я по трамвайным рельсам по Невскому <…>.
В необыкновенной шубе выше, чем в действительности, держась чересчур прямо, навстречу мне по рельсам же и не шел, а выступал Гумилев.
Я очень ему обрадовался: с ним у меня связана большая память о моей литературной «бедовой доле» и о его строгой оценке «слова»: он понимал такое, чего другим надо было растолковывать.
Гумилеву в противоположную сторону, но он пошел меня проводить.
Он говорил необыкновенно вежливо и в то же время важно, а дело его было просительное и совсем не литературное, а «обезьянье».
– Нельзя ли произвести меня в обезьяньи графы: я имею честь состоять в «кавалерах», мне бы хотелось быть возведенным в графы.
– Да нету такого, – ответил я, – чего вам, вы и так, как Блок и Андрей Белый – «старейшие кавалеры» и имеете право на обезьянью служку.
– Нет, я хочу быть обезьяньим графом.
«А и в самом деле, – подумал я, – графов не полагается, но если заводить, то только одного, и таким может быть только Гумилев».
– Моя должность, Николай Степанович, как вам известно, маленькая, – сказал я полуртом, боясь ветра, – я, как «бывший канцелярист обезвелволпала», спрошу.
– Очень вам буду благодарен.
И, простившись, не пошел, а проследовал по рельсам” (327, с. 255–256). О взаимоотношениях Ремизова и Гумилева подробнее см.: 355, т. 1, с. 420–426.
С. 298…с чисто московским гостеприимством приглашает Ремизов. – Писатель родился в Москве и прожил там первые девятнадцать лет своей жизни.
С. 298–299Мне кажется, что в наш трехмерный мир вдруг на минуту ворвалось четвертое измерение. Но что в Ремизове такого четырехмерного, я ни тогда, ни сейчас сказать не могу. – По устному наблюдению Е.Р. Обатниной (которой приношу благодарность за консультации по поводу ремизовского фрагмента НБН), О. может отсылать здесь к повести Ремизова “По карнизам” (1928), для которой тема четвертого измерения является ключевой.
С. 299Ремизов был живым подтверждением исконно русского “унижение паче гордости”. – Более распространен вариант “Уничижение паче гордости”, хотя встречается и форма “унижение” (например, у Лескова).
С. 299…Ремизову удалось самому создать легенду о себе. – Это общее место мемуаров и исследований о писателе. Сравните, например, с названием одной из глав мемуаров о нем Н.В. Резниковой: “Образ Ремизова, им самим создаваемый” (324, с. 133)
С. 299Меня Кикимора привела. – Кикимора – один из любимых фольклорных персонажей Ремизова. Смотрите, например, его стихотворение “Кикимора” (1903). Подробнее о кикиморе у Ремизова см., например: 332, с. 174–184.
С. 299Гумилев посыпал солью, единственной тогда приправой к картошке, поленья в печке, чтобы они “трещали, как в сказках Андерсена”. – О любви Гумилева к сказкам Андерсена см. с. 577. С описания уютного треска дров в камине начинается сказка Андерсена “Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях” (337, с. 349).
С. 300 – Через всю комнату протянута веревка, как для сушки белья. “Они” – то есть Кикимора и прочая нечисть – все пристроены на ней. – Сравните в воспоминаниях В. Милашевского о посещении квартиры Ремизова в 1920 г.:
“Через всю небольшую комнату, почти всю занятую большим обеденным столом, под потолком были протянуты две веревки или бечевки. Они тянулись по диагонали комнаты и встречались где-то над серединой стола. Перекрёст их, конечно, был неправильным, косоватым и случайным.
Так тянут веревки для белья во дворе, не считаясь с архитектурной геометрией.
На «бечевах» висели или болтались разные корешки, сучочки забавной формы! Странные, вычурные, забавные, смешные и фантастические!..
Ремизов их называл «ЧЕРТЯГАМИ».
Он произносил это слово не только почтительно, но и с благоговейной уважительностью” (238, с. 156).
Также смотрите в воспоминаниях о Ремизове В. Смиренского: “Вдоль комнаты протянута нитка, на которой висят, покачиваясь, обезьянки, пауки и всякие чудища” (339, с. 166).
С. 300А за письменным столом сидит Алексей Михайлович, подвязав длинный хвост. Без хвоста он и писать не садится. – Здесь отразилась вошедшая в предание драматическая история, случившаяся в Петербурге во время новогоднего маскарада 3 января 1911 г. в квартире Ф. Сологуба и А. Чеботаревской. К. Эрберг в воспоминаниях в числе прочих костюмированных гостей, присутствовавших на маскараде, изобразил “Ремизова, как-то ухитрившегося сквозь задний разрез пиджака помахивать обезьяньим хвостом” (263, с. 61). Несколько дней спустя обнаружилось, что хвост этот был тайно отрезан от обезьяньей шкуры (одолженной Чеботаревской только на время) А.Н. Толстым, который и вручил его Ремизову (происхождения хвоста не объясняя). Разыгрался скандал, инициированный Чеботаревской и Сологубом, имевший серьезные последствия для многих его участников (подробнее см.: там же, с. 61–77).
С. 300Открыла мне Серафима Павловна. – С ней и пустой чай пить вкусно. – Сравните со словесным портретом С. Довгелло и описанием чаепития у Ремизовых в мемуарах В. Милашевского:
“Вскоре вышла в столовую и сама хозяйка дома – Серафима Павловна. Вот это уже настоящая «славянка» – дебелая, дородная, слегка уже расплывающаяся и улыбающаяся! Она выше ростом хозяина и он где-то «при ней» или около нее! Очевидно, внутренне очень стойкая и самостоятельная. <…>
Скоро все сели за стол, и Серафима Павловна стала угощать нас чаем. Я уже не помню, был ли за столом самовар с чайником, накрытым петухом, – как тогда полагалось, – какой-нибудь невиданной красоты и оригинальности, или был один большой чайник? Память моя эту деталь не сохранила. Выдумывать ничего не хочу! <…>
– Кушайте! Кушайте! – говорил Алексей Михайлович. – Чем богаты, тем и рады!.. Это ведь присыпано толченой печенью Черного Ворона!.. Попробуйте-ка достать!” (238, с. 156, 158, 159).