С. 300Гумилев достает из кармана пиджака ярко разрисованный картонный квадратик. – Все мы безгранично уважали Ремизова. – Речь идет о придуманной Ремизовым в 1916 г. Обезьяньей Великой и Вольной Палате – полушуточном объединении, членами которого были Андрей Белый, Блок, Замятин, Сологуб, В. Розанов, Ахматова и многие другие выдающиеся деятели русской культуры. Решение о принятии в Обезвелволпал принималось Ремизовым, он же определял чин вступившего, рисовал и выдавал принятому индивидуальный для каждого знак (см. фотографии множества таких знаков: 263, с. 63, 89, 201, 237 и др.) и специальное свидетельство и / или грамоту. “«Обезвелволпал» был «обществом тайным» и знак выдавался «для ношения тайно», выдавался с большим разбором (!) и большой осторожностью (!!), а то еще, того гляди, узнают!” (13, т. 1, с. 220).
Сравните также воспроизведение реплики Ремизова в воспоминаниях В. Смиренского: “– <…> Обезьяний знак рисуется только мною, а подписывается царем Асыкой собственнохвостно.
Тут Ремизов достает лист плотной бумаги, на котором причудливо разрисован обезьяний знак. Вверху непонятная, видимо, собственнохвостная подпись. Ремизов подходит к столу и вписывает в свободное, нарочито незакрашенное место мое имя” (339, с. 167).
На сегодняшний день выявлено 345 участников Обезвелволпала (263, с. 332). Гумилев входит в этот список как “кандидат в графы В.О. и В.П.” и “граф обезьяний” (там же, с. 342), а вот сведений о принятии О. в Обезвелволпал (если не брать в расчет ее воспоминаний) пока не обнаружено. Почти все участники группы “Серапионовы братья”, на творчество которых Ремизов оказал большое влияние, были участниками Обезвелволпала. Интересно, что в одной из своих заметок 1922 г. Ремизов с подачи В. Познера причислил к “Серапионовым братьям” О. (там же, с. 211).
С. 301…“два Жоржика”, как их называли. – Приведем здесь провокационную цитату из мемуарной книги Б. Лившица “Полутораглазый стрелец” (речь идет о середине 1910-х гг.): “Лоснясь от бриолина, еще не растекшегося по всему лицу, украдкой целовали Жоржики Адамовичи потные руки Жоржиков Ивановых и сжимали друг другу под столом блудливые колени” (208, с. 513).
С. 301…какой-то молодой латышский поэт в военной форме… – Возможно, речь идет о Валдисе Гревиньше (Valdis Grēviņš; 1895–1968), одном из первых переводчиков Гумилева на латышский язык. Лекции Гумилева по поэтике слушал также тогдашний завсегдатай ДИСКа Рудолфс Эгле (Rūdolfs Egle; 1889–1947), однако его О. вряд ли назвала бы “молодым поэтом”.
С. 302Не о любви прошу, не о весне пою, / Но только ты одна послушай песнь мою. – Без ошибок цитируются начальные строки стихотворения Г. Иванова 1921 г.:
Не о любви прошу, не о весне пою,
Но только ты одна послушай песнь мою.
И разве мог бы я, о, посуди сама,
Взглянуть на этот снег и не сойти с ума.
Обыкновенный день, обыкновенный сад,
Но почему кругом колокола звонят,
И соловьи поют, и на снегу цветы,
О, почему, ответь, или не знаешь ты?
И разве мог бы я, о, посуди сама,
В твои глаза взглянуть и не сойти с ума!
Не говорю – поверь, не говорю – услышь,
Но знаю: ты сейчас на тот же снег глядишь
И за плечом твоим глядит любовь моя
На этот снежный рай, в котором ты и я.
(157, т. 1, с. 203)
С. 302…у него необычайное, “необщее” лицо… – Вероятно, отсылка к стихотворению Боратынского “Муза” (1829):
Не ослеплен я Музою моею:
Красавицей ее не назовут
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором,
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой. (67, с. 112)
С. 302Поднимет – ангел Рафаэля / Так созерцает божество. – Точно цитируются финальные строки стихотворения Пушкина “Ее глаза” (1828):
Она мила – скажу меж нами —
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет – ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
(317, т. III, кн. 1, с. 108)
С. 302Я помню, как-то еще до революции я его встретил в коридоре университета. – Сравните в устных воспоминаниях самого Адамовича: “Гумилев: вероятно, встретился с ним в университетском коридоре, в кот<ором> проходила вся жизнь ун<иверсите>та, или в романско-германском семинаре, в кот<ором> участвовали, кроме него, Мочульский, Шилейко и др.” (312, с. 144). Адамович с перерывами учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета в 1910–1917 гг., Гумилев – в 1909–1915 гг.
С. 303Второй день Рождества 1920 года, последнего Рождества Гумилева. – Речь идет о втором дне католического Рождества, 26 декабря, который считается днем подарков; именно о католическом Рождестве, описывая события этих дней, упоминает и О. Гильдебрандт-Арбенина (96, с. 458). Само католическое Рождество Гумилев провел в Бежецке, с семьей. См. в НБН чуть далее.
С. 304 – Перестаньте играть в Девочку-Неточку. – Намек на главную героиню незаконченного романа Достоевского “Неточка Незванова” (1848) (Неточка – уменьшительная, придуманная самой героиней форма ее полного имени Анна). Возможно, в этой реплике содержится и указание на постоянную посетительницу ДИСКа, поэтессу Анну Морисовну Элькан (1899–1962), которую очень часто называли Неточкой. К. Сомов в дневнике характеризует ее как “жеманную ученицу ридикюльной мамаши” (347, с. 369).
С. 304Колдовством и ворожбою… – Не спалил ему усов… – Без ошибок цитируется стихотворение Гумилева “Леопард” (1920):
Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
– Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье. —
Люди входят и уходят,
Позже всех уходит та,
Для которой в жилах бродит
Золотая темнота.
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.
– По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман,
Солнце, красное, как рана,
Озарило Добробран.
– Запах меда и вервены
Ветер гонит на восток,
И ревут, ревут гиены,
Зарывая нос в песок.
– Брат мой, брат мой, ревы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?
Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов!
Только поздно! Вражья сила
Одолела и близка:
Вот затылок мне сдавила,
Точно медная, рука…
Пальмы… с неба страшный пламень
Жжет песчаный водоем…
Данакиль припал за камень
С пламенеющим копьем.
Он не знает и не спросит,
Чем душа моя горда,
Только душу эту бросит,
Сам не ведая куда.
И не в силах я бороться,
Я спокоен, я встаю,
У жирафьего колодца
Я окончу жизнь мою.
(122, т. 2, с. 54–56)
В охотничьи подвиги Гумилева не верили многие его современники. Сравните, например, в мемуарах К. Чуковского:
“Помню: стоит в редакции «Аполлона» круглый трехногий столик, за столиком сидит Гумилев, перед ним груда каких-то пушистых, узорчатых шкурок, и он своим торжественным, немного напыщенным голосом повествует собравшимся (среди которых было много посторонних), сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы добыть ту или иную из этих экзотических шкурок.
Вдруг встает редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко – неутомимый остряк, и заявив, что он внимательно осмотрел эти шкурки, спрашивает у докладчика очень учтиво, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда. В зале поднялось хихиканье – очень ехидное, ибо из вопроса сатириконского насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилева – миф, сочиненный им здесь в Петербурге.
Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом же деле печати на шкурках были поставлены отнюдь не ломбардом, а музеем Академии Наук, которому пожертвовал их Гумилев” (137, с. 135). См. также с. 510.
С. 305–306Нашел! Забирайте Судейкина! – А Судейкина забирайте с собой. – Сравните в воспоминаниях О. Гильдебрандт-Арбениной: “В мемуарах Одоевцевой – ее неожиданный приход «на рождество» к очень печальному и мрачному Гумилеву. Он ей так обрадовался и был так ей благодарен, что будто бы снял со стенки картину Судейкина из рамы и подарил ей. Я помню потом это отверстие в стене – и мои слезы, вероятно последние, в квартире Гумилева. Я сказала: «Теперь все кончено»” (96, с. 459). В другом месте своих мемуаров Гильдебрандт-Арбенина пишет: “Ему нравился Судейкин (сам) и как художник – картина Судейкина «Отплытье на остров Цитеру» висела у него над кроватью” (там же, с. 451). По-видимому, картина Судейкина представляла собой вариацию на тему известной одноименной картины Жанна Антуана Ватто. Напомним, что название, восходящее к картине Ватто носила и первая книга стихов Г. Иванова – “Отплытье на о. Цитеру” (1912).