Ни доказательством, ни опровержением правдивости рассказа О. о встрече с Белым в Летнем саду не может служить и то обстоятельство, что абсолютно все конкретные факты, приводимые О., можно найти в других, ранее опубликованных источниках. Отметим все же, что этими источниками О. при написании фрагмента о Белом безусловно пользовалась.
С. 313…“уши вселенной”. — Вероятно, отсылка к финалу “Облака в штанах” Маяковского:
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
(233, т. 1, с. 196)
С. 313Но Ефим, слуга Дома искусств… как покойный государь на портрете Серова… – О Ефиме см. с. 617–618. Сравните с его портретом в воспоминаниях В. Каверина: “Единственный из оставшихся в доме елисеевских слуг, маленький, сухонький, молчаливый, с желтой бородкой на худом лице” (165, с. 16). В серой суконной тужурке император Николай II Александрович (1868–1918) изображен на портрете Валентина Александровича Серова (1865–1911) 1902 г. см. вкладку к нашему путеводителю.
С. 314Жаль только, что с мухой. – То есть как будто пьян. “Выражение с мухой метафорически переосмыслено применительно к характеристике состояния нетрезвого человека. Оно заимствовано из терминологии картежной игры в муху, из связанного с ней жаргона и собственно обозначало «с выигрышем, с удачей, с победой», с овладением «мухой» или с достижением «мухи»” (80, с. 88).
С. 314Я и свой лучший роман назвал “Петербург”… —…мог провалиться в небытие. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке” Андрея Белого: “…«Петербург», то заглавие романа придумал не я, а Иванов: роман назвал я «Лакированною каретою»; но Иванов доказывал мне, что название не соответствует «поэме» о Петербурге; да, да: Петербург в ней – единственный, главный герой; стало быть: пусть роман называется «Петербургом»; заглавие мне казалося претенциозным и важным; В.И. Иванов меня убедил так назвать мой роман” (48, с. 219). Отметим, что в том же четвертом номере берлинского литературного ежемесячника “Эпопея” за 1923 г., где была напечатана последняя порция воспоминаний Белого о Блоке (откуда и взят цитируемый нами здесь фрагмент), были опубликованы и два стихотворения О. (см.: с. 27–28). Этот сборник редактировал сам Андрей Белый.
С. 314Мой Петербург – призрак… параллелепипедов, кубов и трапеций. – Используются ключевые образы романа Белого “Петербург”. Сравните, например: “Дни стояли туманные, странные: по России на севере проходил мерзлой поступью ядовитый октябрь; а на юге развесил он гнилые туманы” (40, с. 104); “Он, бывало, подолгу предавался бездумному созерцанию: пирамид, треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций” (там же, с. 21).
С. 314Это не только Петру, это и мне Евгений крикнул: “Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!” — Сравните в “Медном всаднике” Пушкина: “Добро, строитель чудотворный! – / Шепнул он, злобно задрожав, – / Ужо тебе!..” (317, т. V, с. 148). Герою этой поэмы, Евгению, уподобляется один героев романа “Петербург” – Александр Иванович Дудкин.
С. 315А он взмахивает руками… – …действительно созданным им. – Это сравнение восходит к еще одному ключевому образу “Петербурга” – нетопыря (один из видов летучей мыши) над столицей. Сравните, например: “…и парили там здания; там над зданиями, казалось, парил кто-то злобный и темный, чье дыхание крепко обковывало льдом гранитов и камней некогда зеленые и кудрявые острова; кто-то темный, грозный, холодный оттуда, из воющего хаоса, уставился каменным взглядом, бил в сумасшедшем парении нетопыриными крыльями; и хлестал ответственным словом островную бедноту, выдаваясь в тумане: черепом и ушами…” (40, с. 25).
С. 315Толстой – перевоплощение Сократа… – …эфирное явление Христа… – Сравните во фрагменте черновой рукописи “Петербурга”, который был впервые опубликован Р.В. Ивановым-Разумником в 1923 г.: “Близится эфирное явление Христа <…>. Лев Толстой – перевоплощение Сократа: он пришел в Россию в нужное время для морального очищения. Ясная Поляна – звезда России” (159, с. 148–149).
С. 315Слова падают, как камни… – Все страдания… – Об антропософии Белого см. с. 532. С увлечением антропософией связал черновой фрагмент “Петербурга”, который мы цитировали чуть выше, Иванов-Разумник (159, с. 150).
С. 316–317У меня даже колесо и палочка, которой я его подгонял, были золоченые и волосы совсем золотые. – Ей и мне. – Сравните в мемуарном очерке Ходасевича об Андрее Белом:
“Меня еще и на свете не было, когда в Москве, на Пречистенском бульваре, с гувернанткой и песиком, стал являться необыкновенно хорошенький мальчик – Боря Бугаев, сын профессора математики <…> Золотые кудри падали мальчику на плечи, а глаза у него были синие. Золотой палочкой по золотой дорожке катил он золотой обруч. <…>
Профессор Бугаев в ту пору говаривал: «Я надеюсь, что Боря выйдет лицом в мать, а умом в меня». За этими шутливыми словами скрывалась нешуточная семейная драма. Профессор был не только чудак, но и сущий урод лицом. Однажды в концерте, (уже в начале девятисотых годов) Н.Я. Брюсова, сестра поэта, толкнув локтем Андрея Белого, спросила его: «Смотрите, какой человек! Вы не знаете, кто эта обезьяна?» – «Это мой папа», отвечал Андрей Белый с тою любезнейшей, широчайшей улыбкой совершенного удовольствия, чуть не счастья, которою он любил отвечать на неприятные вопросы.
Его мать была очень хороша собой. На каком-то чествовании Тургенева возле знаменитого писателя сочли нужным посадить первых московских красавиц: то были Екатерина Павлова Леткова, впоследствии Султанова <…> и Александра Дмитриевна Бугаева. Они сидят рядом и на известной картине К.Е. Маковского «Боярская свадьба», где с Александры Дмитриевны писана сама молодая, а с Екатерины Павловны – одна из дружек. <…>
В семейных бурях он очутился листиком или песчинкою: меж папой, уродом и громовержцем, окутанным облаком черной копоти от швыряемой об пол керосиновой лампы, – и мамочкой, легкомысленной и прелестной, навлекающей на себя гнев и гибель, как грешные жители Содома и Гоморры. Первичное чувство в нем было таково: папу он боялся и втайне ненавидел до очень сильных степеней ненависти… <…> Мамочку он жалел и ею восторгался почти до чувственного восторга” (387, с. 62–66).
Сравните также в мемуарах самого Белого: К. Маковский “признавался, что взял голову юной матери образцом картины своей «Невеста на свадебном пире», лицо матери служило ему моделью для «невесты», а лицо сестры жены (кажется) Е.П. Летковой (потом Салтановой) служило моделью для ревнивицы, стреляющей глазами в невесту; Леткова-Салтанова где-то часто встречалась с родителями; и ее с матерью сажали перед Тургеневым на интимном обеде в честь него, как декорум” (49, с. 80).
Знаменитая формула “Мир спасет красота” принадлежит не Достоевскому, а герою его романа “Идиот” князю Мышкину в передаче Ипполита Терентьева (130, с. 73). Замужем за художником Константином Егоровичем Маковским (1839–1915) была не Екатерина Павловна Леткова (в замужестве Султанова; 1856–1937), о которой рассказывает Ходасевич, а ее родная сестра Юлия. Картина Маковского “Боярский свадебный пир” была написана в 1883 г. Обед в честь Ивана Сергеевича Тургенева (1818–1883), на котором присутствовали Леткова и будущая мать Белого, состоялся в московском ресторане “Эрмитаж” весной 1879 г.
С. 317 – У меня в детстве только и было хорошего, что гувернантка Бэлла Радек. – Да, да, Радек, как теперешний Радек. Может быть, его сестра? – Настоящая фамилия тогдашнего члена ЦК РКП(б) Карла Бернгардовича Радека (1885–1939) была Собельсон. Псевдоним Radek был взят им в честь популярного персонажа австрийской юмористической печати. К тому же фамилия гувернантки Белого была не Радек. “По отцу – француженка, по матери – немка” (49, с. 216), русифицированный вариант имени, отчества и фамилии которой был Изабелла Осиповна Радина (Radin), прожила в семье Бугаевых с весны 1889 г. по осень 1893 г. В мемуарах Белый называет ее Белла Радэн (там же) и “мадемуазель”, признает, что “наружностью она была” очень некрасива (там же), однако посвящает ей главу с выразительным заглавием “Избавительница” и рассказывает о ней, в частности, следующее:
“…наблюдая мои нервные гримасы на людях, она не выдерживала, и, когда мы оставались вдвоем, она упрекала меня:
– Я вас не понимаю: для чего вы ломаетесь? Вы делаете все, чтобы о вас подумали с самой худшей стороны. Зачем это ломанье под «дурачка»; вы – совсем другое” (там же, с. 218).
Не вполне добровольный уход “мадемуазель” из семьи действительно переживался Белым очень тяжело. Легко подсчитать, что Белому при этом было не четыре года, а тринадцать.
С. 317–318 – Я, знаете, однажды семь дней не снимал маски… – …так и полагается сидеть в маске. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке” Белого: “…я нашел среди старых вещей маскарадную черную маску: надел на себя, и неделю сидел с утра до ночи в маске: лицо мое дня не могло выносить; мне хотелось одеться в кровавое домино; и – так бегать по улицам; переживания этих дней отразились впоследствии темою маски и домино в произведениях моих… <…> Неистовый Эллис, бывало, сидит у меня: не удивляется маске нисколько” (47, с. 187, 188). Эллис (наст. имя – Лев Львович Кобылинский; 1879–1947), поэт-символист, в описываемый годы друг и соратник Белого.
С. 318Ася… Моя жена Ася…– Свои сложные взаимоотношения с первой женой Анной (Асей) Алексеевной Тургеневой (1890–1966) Белый подробно описал в мемуарной книге “Между двух революций”. См. также с. 720.
С. 318–319А потом, когда я вырос, Нина Петровская. – …которая послужила ему моделью для его героини. – В комментируемом фрагменте О. кратко и добросовестно “законспектировала” мемуарную новеллу Ходасевича “Конец Ренаты”, открывающую его книгу “Некрополь”. В этой новелле подробно описаны взаимоотношения Белого, Брюсова и писательницы-модернистки Нины Ивановны Петровской (1879–1928). Здесь упомянут 1903 г., как отправной для всей истории: “Нина Петровская не была хороша собой. Но в 1903 году она была молода – это много” (387, с. 15). Говорится у Ходасевича и о том, что каждая любовь по “нравственно-эстетическому кодексу” символистов должна была “быть