– «Нет, решительно: вы – не приедете…»
– «Я приеду».
– «Нет…»
– «Да…»
– «Нет…»
– «Прощайте!»
И – направляюся к выходу, останавливаемый лакеем с токайским в руке; я – расплачиваюсь; Блоки, тесно прижавшись друг к другу, спускаются с лестницы; я – нагоняю: Л.Д. очень нервно обертывается; и в глазах ее вижу – испуг <…>; я думаю, что она верно думает, что я думаю – что-то недоброе; и я думаю на думы о думах: да, да, – удивительно сензитивно; но – успокойтесь: не это грозит, а – другое, о чем вы не знаете. Показалося мне, что Л. Д. показалося, что имею в кармане оружие я.
Все втроем мы выходим; расходимся перед «Прагою»; Блоки – по направлению к Поварской, я – к Смоленскому рынку.
Мы – не простились” (47, с. 185–186).
С. 328Через два часа был у Сережи Соловьева в его Дедове. Решил заморить себя голодом. Но Сережа помешал. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке” Белого: “Я через два уж часа лечу в Крюково, сваливаюсь к С. М., ни на что не похожий; С. М. со мной возится; тут нелепая мысль посещает меня: уходить себя голодом; пробую втихомолку не есть (ем для виду); и попадаюсь с поличным: С. М. Соловьеву” (там же, c. 186). Дедово – подмосковное имение бабушки С. Соловьева, располагавшееся в восьми верстах от станции Крюково Николаевской железной дороги под Москвой. Туда Белый переехал из Москвы 22 мая 1906 г.
С. 328Полумаску молотком / Приколотили к крышке гроба. – Точно цитируются две строки из стихотворения Белого “Вакханалия” (1906):
И огненный хитон принес,
И маску черную в кардонке.
За столиками гроздья роз
Свой стебель изогнули тонкий.
Над восковым его челом
Крестились, наклонились оба —
И полумаску молотком
Приколотили к крышке гроба,
Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул, и в окна хохотал
Из душного, ночного мрака —
Один – заголосил, завыл
Над мертвым на своей свирели;
Другой – цветами перевил
Его мечтательных камелий.
Туда, – где каменный карниз
Светился предрассветной лаской,
И в рдяность шелковистых риз
Обвился и закрылся маской,
В подставленный сосуд вином
Струились огненные росы,
Как прободал ему жезлом
Грудь жезлоносец длинноносый.
Прикидываясь мертвецом…
И пенились – шипели вина.
Возясь, перетащили в дом
Кровавый гроб два арлекина.
(39, с. 138–139)
Это стихотворение Белый цитирует в “Воспоминаниях о Блоке” (47, с. 187).
С. 328Тогда я вызвал Сашу на дуэль. Через Эллиса. Но Саша отказался: “Поводов нет. Просто Боря ужасно устал”. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке”:
“…высиживается решение: вызвать А.А. на дуэль; твердо знаю: убить – не убью; стало быть: это – форма самоубийства; от Эллиса прячу намерение это, но посылаю его секундантом к А.А.; он, надев котелок и подергивая своим левым плечом (такой тик у него), отправляется тотчас же – в ливень и в бурю; его с нетерпением жду целый день, он не едет. Звонок: возвращается мама; и – застает меня в маске.
На следующий лишь день появляется Эллис; рассказывает: прокачавшися в бричке по тряской дороге, под дождиком, наткнувшися у Шахматова на отъезжающую в Петербург Александру Андреевну, – встречает А.А. и Л.Д. в мокром садике, на прогулке, отводит А.А., передает вызов мой; тут он имеет длиннейшее с ним объяснение. Эллис, передавая это мне, уверяет: все месяцы эти имею превратное представление об А.А.; он – не видит причин для дуэли; А.А. – то же самое он говорил-де ему:
– «Для чего же, Лев Львович, дуэль? Где же поводы? Поводов – нет… Просто Боря ужасно устал…»” (47, с. 188–189).
Эта попытка вызова на дуэль была предпринята 10 августа 1906 г. (194, с. 307).
С. 328Наконец, уже в сентябре я могу увидеть ее. – Прилично утопиться. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке” Белого:
“Наконец: получаю записку Л.Д.; ее тон – неприятельский. <…>
Что-то было октябрьское в хмурой квартирке А.А. Впечатление это скользнуло, как сон, потому что меня охватило отчаяние: в пышных, в неискренних выражениях Д.Д. объяснила: они пригласили меня для того лишь, чтоб твердо внушить мне – уехать в Москву; А.А. тихо молчал, опустивши глаза, улыбаясь и не желая подать свое мнение, но, разумеется, внутренне соглашаясь с Л.Д. Не прошло получаса, – катился с четвертого этажа прямо в осень, в туман, не пронизанный рыжеватыми пятнами мути фонарной; и очутился у моста; и машинально согнувшися, перегибался чрез перила, едва я не бросился – о, нет не в воду: на баржи, плоты, вероятно, прибитые к мосту и к берегу (не было видно воды: только – рыжая мгла); эта мысль о баржах – остановила меня; я стоял и твердил совершенно бессмысленно:
– «Живорыбный садок! Живорыбный садок!..»
Прели запахи.
Я возвратился – на Караванную (я проживал в Меблированных Комнатах, тех же, которые посетили однажды Л.Д. и А.А. в феврале: с того времени поднялось это все: семь мучительных месяцев!)” (47, c.193–195).
Сбросить с Тарпейской скалы… – То есть с отвесного утеса на западной стороне Капитолийского холма, откуда в Древнем Риме сбрасывали осужденных на смерть государственных преступников.
С. 328–329И вот я в гостинице написал прощальное письмо маме. – …за границу. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке” Белого:
“Хотел писать матери я письмо, объясняющее все это, дождаться рассвета (тогда можно видеть, где баржи, садки, живорыбные, и – где вода)… Да в таком состоянии и пробыл часов 9 без сна. Эти девять часов медитации мне показали: самоубийство, как и убийство, есть гадость.
А утром – записка от Блоков, другая по тону: преласковая; чтоб немедленно был; уже в десять часов я был там; примирительный разговор состоялся; и даже совсем ничего не сказали: все – страшно устали; все – сразу решили, что следует год не видаться; меня уговаривали – отдохнуть заграницей; и я – согласился.
Даем обещание не видеться: год.
В тот же день уезжаю в Москву.
Через две с половиной недели я – в Мюнхене” (там же, с. 195).
За границу Белый уехал из Москвы 20 сентября 1906 г. Вернулся он в Москву в конце февраля 1907 г.
С. 329Счастье, шаг твой благосклонный / Не всегда проходит мимо. – Точная цитата из стихотворения Гумилева “Телефон” (1917):
Неожиданный и смелый
Женский голос в телефоне, —
Сколько сладостных гармоний
В этом голосе без тела!
Счастье, шаг твой благосклонный
Не всегда проходит мимо:
Звонче лютни серафима
Ты и в трубке телефонной!
(122, т. 2, с. 26)
С. 330Кроме Блока да еще Ходасевича нет никого… – Сравните с суждением Белого о поэзии Ходасевича в статье “Рембрандтова правда наших дней” (1922): “Ходасевича по размеру с иными поэтами современности сравнивать я не хочу, но – скажу: точно так же в кликушестве моды его заслоняют все школы (кому лишь не лень): Маяковский, Казин, Герасимов, Гумилев, Городецкий, Ахматова, Сологуб, Брюсов – каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят: «Да, и он поэт тоже»… И хочется крикнуть: «Не тоже, а поэт Божьей милостью, единственный в своем роде»” (43, с. 139).
С. 330Я до обморока заговариваю. – Мог умереть. – Комментируемый фрагмент – один из немногих в устном рассказе Белого, воспроизведенном в НБН, к которому не отыскивается прямая параллель в его мемуарах и в мемуарах современников, если не принимать во внимание следующий фрагмент из воспоминаний Ходасевича:
“Иногда его прорывало – он пил, после чего начинались сумбурные исповеди. Я ими почти не пользуюсь в данной статье, потому что в такие минуты Белый смешивал правду с воображением. Слушать его в этих случаях было так утомительно, что нередко я уже и не понимал, что он говорит, и лишь делал вид, будто слушаю. Впрочем, и он, по-видимому, не замечал собеседника. В сущности, это были монологи. Надо еще заметить, что, окончив рассказ, он иногда тотчас забывал об этом и принимался все рассказывать сызнова. Однажды ночью он пять раз повторил мне, одну историю. После пятого повторения (каждое – минут по сорок) я ушел в свою комнату и упал в обморок. Пока меня приводили в чувство, Белый ломился в дверь: «Пустите же, я вам хочу рассказать…»
Впрочем, из всей совокупности его тогдашних истерик я понял одно: новая боль, теперешняя, пробудила старую, и старая оказалась больнее новой. Тогда-то мне и пришло в голову то, что впоследствии, по соображению многих обстоятельств, перешло в уверенность: все, что в сердечной жизни Белого происходило после 1906 года, было только его попыткой залечить ту, петербургскую рану” (387, с. 92; сравните в мемуарах Берберовой об этом же случае – с. 694).
С. 330Вот сейчас разрешу загадку. – Самое страшное, что и загадки-то нет. – Вероятно, отсылка не столько к мифу об Эдипе, отгадывающем загадку фиванского Сфинкса, сколько к строкам из стихотворения Блока “Скифы” (1918): “Остановись, премудрый, как Эдип, / Пред Сфинксом с древнею загадкой!” (55, т. 3, с. 361) и к знаменитому четверостишию Тютчева 1869 г.:
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней. (376, с. 164)
С. 331Ах, если бы можно было… и впустило меня в себя. – Подразумевается открывающее дверь в пещеру с сокровищами волшебное слово “сезам” (принятое в языках западной Европы название кунжута) из арабской сказки “Рассказ про Али-Бабу и сорок разбойников и невольницу Марджану”, вошедшей в “Книгу тысячи и одной ночи”.
С. 331Но прошлое заперто на тридцать три поворота, и ключ брошен на дно моря. –