С. 341…успевший эмигрировать “мэтр Судейкин”. — См. с. 536. Судейкин эмигрировал во Францию в 1920 г.
С. 342Действительно, “ловко” делает… – …“Четверть девятого”. — Единственная восьмистраничная книжечка стихов Анненкова “1/4 девятого” была издана с его иллюстрациями в Петрограде в 1919 г.
С. 342Я знакома с Юрием Анненковым, как знакома с Добужинским, нарисовавшим для моей “Лунной поэмы”, помещенной во втором номере журнала “Дом Искусства”[65], заставки. – Второй номер журнала “Дом искусств”, на с. 15–22 которого была помещена “Лунная поэма” О. с заставками М. Добужинского, вышел в 1921 г., тогда как комментируемый фрагмент сама О. датирует октябрем (ноябрем) 1920-го.
С. 342Даже на собраниях “Серапионовых братьев”… я бываю редко. – См. с. 686.
С. 342Он, как всегда, в валенках, в своей голубой куртке на баране и при монокле. – Сравните в мемуарах Анненкова: “…подошла зима. Топлива не было. Зима разъярялась. Я ложился спать в тулупе и валенках, в барашковой шапке, накрываясь одеялами и коврами” (13, т. 1, с. 89).
С. 343…Козлинский… – Внешность графика и театрального художника Владимира Ивановича Козлинского (1891–1967) О. Гильдебрандт-Арбенина описывает так: “…высокий, стройный, с какой-то богемной аристократичностью” (96, с. 439).
С. 343Такая тоненькая, на длинных ножках. – Сравните, например, с мемуарной зарисовкой Л. Борисова, относящейся к этому же времени: “Черной бабочкой перелетала с места на место Одоевцева, пышноволосая поэтесса, с огромным бантом на затылке, в лаковых туфлях на породистых, длинных ногах” (цит. по: 368, с. 278).
С. 343–344Мой отец был директором большого пароходного дела… – …и разыгралась моя первая любовь. – Отец художника, Павел Семенович Анненков (1861–1920), в молодости активно участвовал в народовольческом движении, в 1881 г. в связи с убийством Александра II был арестован, посажен в тюрьму, а затем отправлен в ссылку под надзор в Западную Сибирь. После помилования в 1894 г., получив разрешение жить в Петербурге, П. Анненков служил в страховом обществе “Надежда”, где в 1901 г. занял пост управляющего транспортным отделом.
С. 345…“кланяюсь непринужденно”. — Отсылка к характеристике Евгения Онегина из первой главы пушкинского романа: “Легко мазурку танцевал, / И кланялся непринужденно” (317, т. VI, с. 7).
С. 347Лишь зимой 1921 года… Юрия Анненкова… – Речь идет о книге Анненкова “Портреты”, вышедшей в издательстве “Петрополис” в 1922 г. (см.: 12). “Петрополис” был книжным кооперативом, во главе которого стояли Яков Ноевич Блох (1892–1968) и Абрам Саулович Каган (1889–1983).
С. 347Он рисовал не только всех политических деятелей – Ленина, Троцкого, Луначарского… – О встречах с ними Анненков подробно рассказал в мемуарах (13, т. 2, с. 253–314). И Ленин, и Троцкий благоволили к отцу художника, именно этим отчасти и объясняется их согласие позировать Анненкову.
С. 348В его прихожей на Кирочной… – Согласно справочнику “Весь Петроград на 1923 год” (с. 25, вторая пагинация), адрес Анненкова тогда был: ул. Кирочная, д. 11.
С. 348Анненков показал мне уже сделанные им портреты Анны Ахматовой, Замятина и Сологуба, предназначавшиеся для его книги. Между прочим и портрет Георгия Иванова. – См. эти портреты: 12, с. 17 (Замятин), с. 25 (Ахматова), с. 81 (Г. Иванов), с. 105 (Сологуб).
С. 349…меня телеграммой вызвали в Москву к моему опасно заболевшему брату. – Речь идет о родном брате О. Петре Густавовиче Гейнике (1893—?), который жил тогда в Москве.
С. 349Но в книге в перечне портретов он указан. – Действительно, указан. См.: 12, с. 154.
С. 349Эх, привольно мы живем… – Теща в рукомойнике. – Л. Беловинский приводит еще один вариант этой частушки: “Все в Москве так уплотнились, / Как в гробах покойники: / Мы с женой в комод легли, / Теща – в рукомойнике” (37, с. 334).
С. 350Вышло четверо их… – Нанимают мотор… – О. цитирует свою “Петербургскую балладу”:
Вышло четверо их,
Хлопнула дверь.
– Улик никаких,
Ищи нас теперь.
Небо красно от заката,
Над Мойкой красный дым.
– По два карата
На брата,
Портсигар продадим.
Четверо, каждый убийца и вор,
Нанимают мотор:
“В театр и сад,
Веселый Ад,
Садовая пятьдесят!”
Кончили дело —
Гуляют смело.
Вдова моряка, говорят,
А теперь повадилась в “Ад”,
Стала любимицей “Ада”.
– Девочка что надо.
К нему подошла сама
И сразу свела с ума.
Светло кругом иль темно?
Только музыка и вино,
А помнит кровь и крик.
Кряжистый был старик.
…Петропленбеж… Партия пил.
Тракторы… Совнархоз…
Я музыку всегда любил:
“De la musique avant toute chose”.
Похожа на райскую птицу.
Спросила: – Вы помните Ниццу?
Поцелуйте меня в плечо.
Сумасшедший, не так горячо.
Чем здесь топиться в вине,
Поедем лучше ко мне.
Шоферу сказала: Мойка.
– Да что это? Постой-ка!
Туда не хочу,
Я и так заплачу!
– Голубчик, что плохо вам?
Я вам нашатырки дам.
Ну вот,
Сейчас пройдет.
Дом тот самый, второй с угла.
Стал мотор у ворот.
Эх, была не была,
Нелегкая пронесет.
– Это глупо, что я влюблена,
Ведь я живу не одна,
Но на Званку уехала мать.
Отец рано ложится спать.
Звякнули о замок ключи.
– Не зажигай огни, не стучи.
– Как я озяб. Ты мне чаю дашь?
Есть у тебя вино?
Который это этаж?
А впрочем – все равно.
– Так это правда? Ты любишь меня?
– Люблю, люблю, дорогой.
– Какая холодная простыня.
Что там за шум? Постой.
Слышишь, словно бегут по стене.
– Глупый, чего ты дрожишь?
Это вздыхает отец во сне,
Это скребется мышь.
– Что там за комната? – Кабинет.
– Слышишь, опять. Не мышь это. Нет.
Странно. Я лучше пойду. Пора.
Что ж ты вцепилась? Пусти.
– Милый, ты говорил, до утра,
А теперь еще нет шести.
Спи. Я утром кофе сварю.
– Слышишь, пусти, тебе говорю!
– Разбудишь отца. – Пусти! – Негодяй!
Больно. Руку мне не ломай.
– Куда ты идешь? В кабинет не смей,
Не то – вот, видела нож.
А, так ты думаешь – ты сильней?
Нет, врешь, не уйдешь!
Что ж ты замолкла? Зови, зови
Зарезанного отца.
На память соболь и два кольца.
Помыться… Руки в крови…
Скрипнула дверь. Незнакомый, седой,
В турецком халате старик
Вошел: Ниночка, что с тобой,
Я слышал какой-то крик.
(266, с. 2)
С. 351…а он отправился с Неймицем в черноморское плавание. – См. с. 628.
С. 351 – Как же вы меня разыскали? – По предположению Е. Степанова, временный адрес О. Гумилеву могла дать их общая знакомая, поэтесса Ольга Максимовна Зиф (1904–1963) (353, с. 145).
С. 351– Я только утром приехал и завтра пускаюсь в обратный путь, домой. – О. Гумилев разыскал 5 июля 1920 г., однако в Москву он приехал не утром этого дня, а еще 2 июля. Е. Степанов логично предположил, что Гумилев ввел О. в заблуждение, поскольку предыдущую ночь, а также предыдущие дни он провел с Ольгой Мочаловой (353, с. 145). Дату же своего отъезда в Петроград поэт сообщил точно. Мочаловой запомнилось высказывание Гумилева: “Я не признаю двух романов одновременно” (137, с. 121).
С. 351Буду вечером выступать в Доме искусств. – Здесь речь идет о московском Дворце искусств, который располагался на ул. Поварской, д. 52. Другие мемуаристы, впрочем, указывают, что вечер Гумилева 5 июля прошел в Союзе поэтов, в кафе “Домино” (Тверская, д. 18).
С. 352…и, попирая “скудные законы естества”, чувствует себя триумфатором и победителем. – См. с. 484.
С. 352Рядом со мной Сергей Бобров, автор “Лиры лир”… – Умеренный футурист, основатель группы “Центрифуга” Сергей Павлович Бобров (1889–1971), чья третья книга стихов, вышедшая в Москве в 1917 г., называлась “Лира лир”, пользовался в литературных кругах репутацией скандалиста. О. Мочалова вспоминала: “О предполагаемом вечере, где должен был быть Сологуб, Гумилев говорил: «Позовем Пастернака, он милый человек и талантливый поэт. А Сергей Бобров только настроенье испортит»” (137, с. 121).
Сильнее всего испортила репутацию Боброва легенда, которая явно бросила тень на комментируемый фрагмент и которую хорошо знавший Боброва в его поздние годы М.Л. Гаспаров излагал так:
“Больше всего мучился Бобров из-за одной только своей дурной славы: считалось, что он в последний приезд Блока в Москву крикнул ему с эстрады, что он – мертвец, и стихи у него – мертвецкие. Через несколько месяцев Блок умер, и в те же дни вышла «Печать и революция» с рецензией Боброва на «Седое утро», где говорилось примерно то же самое; после этого трудно было не поверить молве. Об этом говорили и много раз писали <…>. Я бы тоже поверил, не случись мне чудом увидеть в забытом журнале, не помню, каком, чуть ли не единственное тогда упоминание, что кричавшего звали Струве. (Александр Струве, большеформатная брошюра о новой хореографии с томными картинками.) Поэтому я сочувствовал Боброву чистосердечно. «А рецензия?» – «Ну, что рецензия, – хмуро ответил он. – Тогда всем так казалось».
Как это получилось в Политехническом музее, – для меня понятнее всего из записок О. Мочаловой, которые я прочел много позже (ЦГАЛИ, 272, 2, 6, л. 33). После выходки Струве «выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен». Кто знает тогдашний стиль Боброва, тот представит себе впечатление от этой сцены. Струве был никому не знаком, а Боброва знали, и героем недоброй памяти стал именно он” (88, с. 186–187).