С. 436За все время своего брака с Шилейко… ни на литературных вечерах. – В этот период Ахматова действительно вела почти затворническую жизнь, если не считать Пушкинских торжеств, а также вечера издательства “Петрополис” 11 июля 1921 г. (212, с. 120), о чем, например, с удивлением сообщал Г. Чулков в письме к Н. Чулковой от 12 августа 1920 г.: “Она, по рассказам, в каком-то странном заточении у Шилейко” (402, с. 136).
С. 436Принесли мы Смоленской Заступнице… – Александра, лебедя чистого… – Без ошибок цитируется финал стихотворения Ахматовой 1921 г.:
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, —
Александра, лебедя чистого.
(23, с. 198)
С. 436–437Панихида по Гумилеве в часовне на Невском. – …а она – Ахматова. – По-видимому, О. ошиблась – панихида состоялась в Казанском соборе в начале сентября 1921 г. Сравните в мемуарах В. Лурье: “Студисты Гумилева заказали в Казанском соборе на Невском панихиду по рабу Божьему Николаю. Фамилии Гумилева, разумеется, произносить было нельзя. В день панихиды я случайно встретила на улице Анну Ахматову и, конечно, попросила ее прийти на панихиду, она пообещала прийти и пришла” (137, с. 193), в записях П. Лукницкого об Ахматовой: “Говорила по телефону с Алянским, который сказал о панихиде в Казанском соборе («Казанский собор»… я поняла). Была на панихиде и видела там Анну Николаевну, Лозинского, были Георгий Иванов, Оцуп, Адамович, Любовь Дмитриевна Блок была, и очень много народу вообще” (216, с. 53), а также в воспоминаниях О. Гильдебрандт-Арбениной:
“На панихиде (около Казанского собора, ведь не было тела) Ахматова стояла у стены, одна. Аня – посередине, с черной вуалеткой, плачущая. Я подошла и ее поцеловала. <…> Одоевцева (на улице) упрекнула меня за перчатки – я их, конечно, сняла. <…>
В другой раз Аня рассказала об Ахматовой. Будто та пришла к ней и сурово заявила: «Вам нечего плакать. Он не был способен на настоящую любовь, а тем более – к вам». Я рассердилась и сказала «Отбери у нее Лурье». (Лурье, бабник, ходил к Ане.)” (96, с. 462).
С. 437Еще одно из моих немногих воспоминаний об Ахматовой… в Доме искусств. – Этот вечер состоялся 21 октября 1921 г., но не в ДИСКе, а в Доме литераторов (212, с. 191).
С. 437С ее угловатых плеч спадает знаменитая ложноклассическая шаль… – Отсылка к стихотворению Мандельштама “Ахматова” (1914):
Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос – горький хмель —
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.
(226, т. 1, с. 37)
В газетной публикации фрагментов НБН отсылка к Мандельштаму была еще более откровенной: “…с плеч ее спадала знаменитая «ложноклассическая шаль», воспетая Осипом Мандельштамом” (281, с. 7).
С. 437Да, Гумилев был прав, “назвать нельзя ее красивой”. — Отсылка к стихотворению Гумилева “Она” об Ахматовой:
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцаньи
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
Когда я жажду своеволий
И смел, и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
(122, т. 1, с. 165)
С. 437Бесшумно ходили по дому… – Прими раба Твоего… – Без ошибок цитируется стихотворение Ахматовой 1914 г., вошедшее в ее книгу “Белая стая” (1917):
Бесшумно ходили по дому,
Не ждали уже ничего.
Меня привели к больному,
И я не узнала его.
Он сказал: “Теперь слава Богу”, —
И еще задумчивей стал.
“Давно мне пора в дорогу,
Я только тебя поджидал.
Так меня ты в бреду тревожишь,
Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?”
И я сказала: “Могу”.
Казалось, стены сияли
От пола до потолка.
На шелковом одеяле
Сухая лежала рука.
А закинутый профиль хищный
Стал так страшно тяжел и груб,
И было дыханья не слышно
У искусанных темных губ.
Но вдруг последняя сила
В синих глазах ожила:
“Хорошо, что ты отпустила,
Не всегда ты доброй была”.
И стало лицо моложе,
Я опять узнала его
И сказала: “Господи Боже,
Прими раба Твоего”.
(23, с. 128–129)
С. 437–438Пока не свалюсь под забором… – Ни роз, ни архангельских сил… – Без ошибок цитируются первая и третья строфы стихотворения Ахматовой, датированного 30 августа 1921 г.:
Пока не свалюсь под забором
И ветер меня не добьет,
Мечта о спасении скором
Меня, как проклятие, жжет.
Упрямая, жду, что случится,
Как в песне случится со мной, —
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,
Войдет он и скажет: “Довольно,
Ты видишь, я тоже простил”, —
Не будет ни страшно, ни больно…
Ни роз, ни архангельских сил.
Затем и в беспамятстве смуты
Я сердце мое берегу,
Что смерти без этой минуты
Представить себе не могу.
(23, с. 204–205)
Точность цитирования в данном случае объясняется легко: О. явно сверялась с книжным источником. В газетной публикации фрагментов НБН было:
Войдешь ты и скажешь: Довольно!
Ты видишь, я тоже простил.
Не будет ни страшно, ни больно,
Ни слез, ни архангельских сил…
(281, с. 7) —
с прибавлением примечания: “Цитирую по памяти” (там же).
С. 438В пустой полуосвещенной столовой… – …и бесшумно прохожу мимо. – Возможно, речь идет об Иде Моисеевне Наппельбаум (1900–1992), которая вспоминала о молодой О. так: “Ирина была веселая, легкая, грациозная, с большим бантом в волосах, отливающих бронзой. Всем очень нравился ее быстрый, картавый говор, когда она читала свои новые баллады” (137, с. 318).
С. 438Я только один-единственный раз в моей жизни по-настоящему разговаривала с Анной Ахматовой. – В журнальной публикации фрагментов НБН О. указывает, что эта встреча произошла “летом 1922 г.” (276, с. 12). В таком случае речь далее идет о каком-то неанонсировавшемся поэтическом вечере О., поскольку ее последнее официальное выступление в Петрограде должно было состояться 29 мая 1922 г. и не в ДИСКе, а в Доме литераторов (212, с. 420). По предположению Р.Д. Тименчика, “по-видимому, к этой встрече относится запомнившаяся Ахматовой фраза Одоевцевой: «Я все знаю о стихах Н<иколая> С<тепановича>»” (366, с. 547; ср.: 216, с. 83).
С. 439Леткова-Султанова, та самая, что когда-то соперничала в красоте с матерью Андрея Белого… – См. с. 696–697.
С. 439…обнимает меня… – …на Зинаиду Гиппиус. – Сравните с воспоминаниями Г. Адамовича, которые О., вероятно, и использовала в комментируемом фрагменте:
“Помню, например, «вечер поэзии» в Доме искусств на Мойке, когда Е.П. Леткова-Султанова, долголетняя приятельница Михайловского, сидевшая рядом с Акимом Волынским, слушая Одоевцеву и любуясь ею, шепотом повторяла:
– Аким Львович, посмотрите… да ведь это совсем наша Зина! Наша Зина” (4, с. 148).
О встречах с Гиппиус О. подробно рассказала в книге “На берегах Сены” (287, с. 536–567), как обычно, идеализируя свои с ней отношения. На самом деле Гиппиус недолюбливала О., завидовала ее обеспеченности и в дневниках и письмах к общим знакомым презрительно называла Пигалицей. Сравните, например, запись в дневнике от 10 ноября 1939 г.: “Г. Ив. и Пигалица, в ожидании перебивки своей мебели желтым шелком и приемов герцогинь Цетлиных и пр. – он ходит в синема, она – в институт красоты. Грустно. Или что?” (102, с. 253).
С. 439Аня Гумилева… – …“Бездна темперамента!”… — По свидетельству О. Гильдебрандт-Арбениной (96, с. 463) Анна Гумилева после смерти мужа начала заниматься в “Студии пластического движения” дунканистки Зинаиды Давыдовны Вербовой (1901–1970). “Дуся” (с маленькой буквы) употребляется обычно как обращение к мужчине или женщине в значении “милый, хороший”.
С. 439Конечно, я знаю с виду композитора и пианиста Артура Лурье. Я знаю даже, что он живет на Литейном в одной квартире с Олечкой Судейкиной и с “самой” Анной Ахматовой… – Квартира Артура Лурье и Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной (1885–1945), в которой Ахматова долгое время жила после расставания с Шилейко, располагалась по адресу: Набережная реки Фонтанки, д. 18. Лурье навсегда уехал из Советской России 17 августа 1922 г.