В январе 1921 года Гумилев решил издавать журнал Цеха поэтов “Новый Гиперборей” – на гектографе. Стихи в нем появлялись в автографах с “собственноручными графиками” членов Второго цеха.
Всего было выпущено четыре тетрадки, все обозначенные “№ 1”. Для радости библиофилов, по определению Гумилева: “Известно – библиофил особенно ценит первый номер журнала. Вот мы ему и потрафим”. Гумилев сам шил тетрадки “Гиперборея”, хотя, как он утверждал, хуже владел иглой, чем саблей.
– А все же, – самодовольно говорил он, – красиво полу! чается!
В первом “№ 1” появились “Перстень” Гумилева, “В меланхолические вечера” Георгия Иванова и мой “Поэт”: “Белым полем шла я ночью”, явно написанный о Гумилеве.
Мандельштам, увидев мой рисунок, неодобрительно покачал своей “отягченной баками головой”.
– Польстили, не в меру польстили вы вашему мэтру! Какой он у вас молодой, элегантный!
– Я и не думала рисовать Гумилева, – защищалась я. – Я не умею схватывать сходства. Ведь мой поэт совсем, совсем не похож на Гумилева.
– Мы-то это знаем. А те, кто не видел, будут думать, что он такой. Грех на вашей душе.
Но тут возмутился Гумилев:
– Я вовсе не желаю быть похожим на вашего конфетного поэта. Даже отдаленно. Не желаю!
– Тогда, – советует Мандельштам, – подпиши под “Поэтом”: “Не с меня рисован. Я совсем не такой. Даже напротив. Н. Гумилев”.
Во втором “№ 1” “Гиперборея” были гумилевский “Слоненок” с его рисунком, “Не о весне пою” Георгия Иванова с автопортретом в снежно-чернильном раю и моя “Птица” с изображением орла.
Этот орел всем почему-то чрезвычайно понравился, особенно Мандельштаму.
Гумилев, всегда желавший всюду и во всем быть лучше остальных, заявил, что птиц рисовать легче всего, и для третьего “№ 1” дал свою “Канцону”, иллюстрировав ее петухом.
Петух получился голенастый, длинноногий и пернастый.
– Это страус, а не петух! – решил Мандельштам.
– Не страус, а петух. Самый настоящий африканский петух, – объяснил Георгий Иванов. – Ты, Осип, в Африке не бывал, так и судить об африканском петухе не можешь, и потому “Пепли плечо и молчи”!
Я в этот номер дала “Балладу о Роберте Пентегью” с девятью котами в виде иллюстрации. Георгий Иванов нарисовал закат, как персидскую шаль, к своему стихотворению “И дальний закат, как персидская шаль…”.
Мандельштам – “Я слово позабыл” и обратился ко мне с просьбой немного помочь ему в его “собственноручной графике” – прибавить к ней слепую ласточку.
Я, конечно, согласилась. Он протянул мне чистый лист бумаги.
– Вот тут, в правом углу, прибавьте ласточку.
– Лучше вы все сперва нарисуйте, а потом уже я прибавлю ласточку.
– Но ведь все уже готово, только ласточки не хватает! – Мандельштам широким жестом указал на белый лист. – Вот они, горячие снега! Не хватает только детали – слепой ласточки, упавшей на них!
Я не стала спорить с ним и нарисовала ласточку. Мандельштам остался ею очень доволен.
– Только слепой не разглядит, что она слепая, действительно слепая! – Он провел под ласточкой волнообразную черту и подписался. – Жаль даже отдавать. В рамку бы вставить мой рисунок! “Музейская вещь”, как говорит сынишка Анны Радловой. Прелесть! – восхищался он.
Четвертый “№ 1” собирался почему-то очень долго, и я не могу утверждать, что он “в соответствующем количестве экземпляров” вышел в свет. Я видела только оригинальный номер.
В нем Гумилев поместил свое “Слово”, Мандельштам – “По каменным отрогам”, Георгий Иванов – “В половине сентября”, Оцуп – стихи про гвоздь, я – “Балладу об извозчике”.
Рукописные оригиналы продавались дорого только уезжающим за границу. Остальным – по сходной цене или просто раздавались на добрую память добрым же знакомым.
Третий “№ 1” был отпечатан в пяти экземплярах, второй тоже в пяти, зато первый “№ 1” – ему повезло – в двадцати пяти экземплярах. Объяснялось это отсутствием бумаги и прочими “сложностями и техническими трудностями” того времени.
Весной “Новый Гиперборей” прекратил свое существование, надобность в рукописных журналах исчезла. Наступил нэп.
Вскоре вышел первый сборник Цеха поэтов в “нормально благопристойном виде”.
Яков Ноевич Блох основал книгоиздательство “Петрополис”, стал печатать сборники стихов в “изысканно-эстетическом оформлении”.
Он отдался своему делу всей душой и с невероятным энтузиазмом привлек к участию в нем не только поэтов, но и художников.
Начались споры о том, полезно или нет слишком эстетическое оформление для стихов?
Гумилев считал, что стихи должны издаваться классически просто и строго, без всяких художественных украшений, превращающих сборник стихов в предмет искусства.
Лозинский и Георгий Иванов, напротив, стояли за “художественное оформление”.
Мандельштам, смотря по настроению, склонялся то на одну, то на другую сторону.
Издатель “Петрополиса” разрывался от волнения и сомнений, страстно советовался с поэтами и с художниками, стремясь, по выражению Лозинского, создать “книгоиздательство, равного коему не было, нет и не будет на свете”.
Конечно, как и всякое явление тогдашней литературной жизни, книгоиздательское волнение и сомнения Я.Н. Блоха нашли отражение в комических стихах, и Георгий Иванов написал свою “Балладу об издателе”.
Неправильно названная в собрании сочинений Н. Гумилева “поэмой”, “Баллада об издателе” не является коллективным творчеством, а сочинена Георгием Ивановым, им одним.
Ни Гумилев, ни Мандельштам не принимали в ее сочинении ни малейшего участия. Она явилась для Гумилева и для Мандельштама такой же неожиданностью, как и для меня.
Я присутствовала при первом чтении ее весной 1921 года на квартире Гумилева и помню впечатление, произведенное ею на нас троих.
Гумилев пришел от нее в восторг, тут же записал и стал читать ее всем, с кем в те дни встречался. Отсюда, должно быть, и возникло мнение, что он ее автор.
Я.Н. Блох ошибается, считая Гумилева “основным автором” “Баллады”, которую он тоже называет “поэмой”. Ошибается он также, считая, что Гумилев придумал для нее и особый размер “молоссы” (?).
“Баллада об издателе” просто написана размером моих тогдашних баллад, в подражание им, с теми же, как и в моих балладах, мужскими рифмами.
Поднял Блох руку одну —
переделка строки моей “Баллады об извозчике”.
Мне наконец удалось восстановить в точности всю балладу, которую я и привожу:
БАЛЛАДА ОБ ИЗДАТЕЛЕ
На Надеждинской жил один
Издатель стихов,
Назывался он Господин
Блох.
Всем хорош – лишь одним плох:
Фронтиспис очень любил
Блох.
Фронтиспис его и погубил,
Ох!
Труден издателя путь и тернист, и кремнист,
А тут еще титул, шмуцтитул, заставки и титульный лист,
Книгу за книгой Блох отсылает в печать,
Издал с десяток и стал безнадежно скучать.
Добужинский, Чехонин не радуют взора его,
На Митрохина смотрит, а сердце, как камень, мертво.
И шепнул ему дьявол, когда он ложился в постель:
– Яков Ноич! А есть еще Врубель, Рембрандт, Серов, Рафаэль!
Всю ночь Блох
Плохо спал,
Всю ночь Блох
Фронтисписы рвал.
Утром рано звонит в телефон —
На обед сзывает поэтов он.
И когда пришел за поэтом поэт,
И когда собрались они на обед,
Поднял Блох руку одну —
Нож вонзил в зад Кузмину,
Дал Мандельштаму яда стакан —
Выпил тот и упал на диван.
Дорого продал жизнь Гумилев,
Умер не пикнув Жорж Иванов.
И когда всех поэтов прикончил Блох,
Из груди вырвался радостный вздох:
– Теперь я исполню мечту мою,
Книгоиздательство я открою в раю.
Там Врубель, Рембрандт, Рафаэль, Веласкез и Бердслей,
Никто не посмеет соперничать с фирмой моей!..
Кстати, прибавлю еще специально для литературоведов.
В комментариях к экспромту № 393, написанному весной 1921 года, сказано, что составителям его не удалось узнать, кто был автор поэмы об “Умеревшем офицере”.
Автором ее был Оцуп, тогда же уничтоживший свою поэму, кончавшуюся строками:
И лежит раскинув руки
Умеревший офицер.
Приведу и маленькую справку pro domo sua (в свою защиту). В примечаниях № 398 к письму Гумилева сказано: “и… Стих 18 «(Над Волховом встает луна)», очевидно, взято из «Поэмы о Луне» самой Одоевцевой”.
Нет. Совсем не очевидно. И даже напротив. Оно никак не могло ни по ритму, ни по содержанию быть взято из “Поэмы о Луне”, напечатанной во II номере журнала “Дом Искусства”, а также в моем сборнике стихов “Двор Чудес”.
“Над Волховом встает луна” – просто строчка из моего четырехстопного письма, на которое письмо Гумилева явилось ответом.
Добавлю, что строка “Слегка стареющий поэт” взята Гумилевым из его стихотворения памяти Анненского: “Слегка седеющий поэт”.
В начале моего “ученичества” Гумилев подарил мне маленький in octavo, очень толстый альбом из пергамента, купленный им, по его словам, еще когда-то в Венеции.
– Я буду в него записывать стихи, посвященные вам, – сказал он, подавая его мне. – Он пергаментный, вечный. Он перейдет к вашим внукам и прапраправнукам. Берегите его.
На первой странице сверху стояло: “Н. Гумилев”, а посередине: “Стихи, написанные Ирине Одоевцевой”, внизу был нарисован чернилами один из всегдашних его пейзажей – пальма, необычайно высокая и разлапистая, крошечные негры, два громадных льва, один стоит, другой лежит, и на длинноногом, двугорбом верблюде “я сам с ружьем в руках”. Под этим рисунком, изображающим охоту на львов, подпись:
N.G. fecit 23/8 1919.
Страницы альбома были очень малы, но Гумилев умудрялся помещать на одну страницу три строфы своим мелким, некрасивым, “неинтеллигентным”, как он сам его называл, почерком.