, где она “собиралась совершенствоваться в теории стиха” (417, с. 178). Ада Ивановна Оношкович-Яцына (1897–1935) тоже впервые появилась на занятиях студии лишь в конце марта 1920 г. (289, с. 356, 374). Также О. в комментируемом фрагменте упоминает Раису Ноевну Блох (1899–1943).
Интересно, что имя самого известного участника студии при “Всемирной литературе”, прозаика Михаила Михайловича Зощенко, О. в свой список не включила. О первом появлении Зощенко в литературной студии (уже в Доме искусств) см. в мемуарах Надежды Крамовой-Фридлянд:
“Как-то во время занятий приоткрылась дверь, и в нее бочком, со словами «Разрешите войти?» протиснулся молодой человек небольшого роста. Он был в длинной, до пят, солдатской шинели, в одной руке он держал фуражку, в другой – школьную тетрадь. Он остановился посреди комнаты, явно не зная, куда себя девать. Смуглое лицо, матовые карие глаза, сурово сжатый рот, – все выражало предельную застенчивость и непреоборимое смущение.
Гумилев мельком взглянул на него.
– Вы что, – пришли заниматься? – спросил он своим высоким голосом.
Молодой человек ничего не ответил, он шагнул к Гумилеву и протянул ему тетрадку.
– Но ведь это проза?.. – удивленно сказал Гумилев, перевернув несколько листков. – Почему мне?
– Прошу вас, – беззвучно сказал молодой человек.
– Хорошо, прочту… вы оставьте.
Мне показалось, что Николай Степанович был даже несколько польщен.
– Если хотите присутствовать на занятиях – садитесь” (174, с. 75).
С. 54Помню стихи, которые читал Коля Чуковский… – … одобрил он важно. – Полного текста первого цитируемого О. стихотворения Н. Чуковского нам выяснить не удалось. Второе его стихотворение, якобы одобренное Гумилевым, было написано значительно позже описываемых в комментируемом фрагменте событий, в 1922 г., когда Гумилев уже погиб:
Засыпает сторож в будке,
Петухи кричат.
То не ангелы, то утки
Над водой летят.
Добрый друг, довольно плакать.
Право, веселей
Птицей петь, лягушкой квакать
Посреди полей.
Что ж, не все дела напрасны,
Если так еще
Крыши сини, губы красны,
Ночи светлы и прекрасны,
Сердце горячо.
Если ж слишком ты тоскуешь —
Ветром полети.
Жарче звезды ты раздуешь,
Крепче землю поцелуешь
На моем пути.
(410, с. 12)
В своем мемуарном очерке о Гумилеве, читать который О. во время написания НБН не могла (он был впервые опубликован в 1987 г.), Н. Чуковский оставил ее не слишком доброжелательный развернутый словесный портрет:
“…с особой любовью Гумилев говорил об Ирине Одоевцевой. В двадцатом и двадцать первом году в кругу, примыкавшем к «Цеху поэтов», она стала общей любимицей. И были тому важные причины, на которых следует остановиться.
По-настоящему звали ее Рада Густавовна Гейнеке (Чуковский последовательно писал настоящую фамилию О. именно так, с ошибкой. – О.Л.), она была барышня из петербургской немецкой чиновничьей среды. В литературной среде появилась она осенью 1919 года, поступив студенткой в только что основанную Горьким Студию. Вначале никто на нее особенного внимания не обратил, хотя она была женщина с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, с очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. <…> Но, повторяю, вначале никто на нее не обращал внимания, несмотря на ее внешность и несмотря даже на то, что она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки, что <…> почиталось в том кругу признаком величайшей изысканности. Она была всего только студисткой, а важные члены «Цеха поэтов», настоящие, признанные поэты, нас, студистов, почти не замечали и держали себя с нами свысока. И вдруг все переменилось. Рада Гейнеке, сделавшись Ириной Одоевцевой, стала центром всего примыкавшего к «Цеху поэтов» круга, стала душой этого круга, предметом его восхищения и почитания. <…>
А Георгий Иванов влюбился в нее пламенно, бурно и так, что об этом сразу узнали все. Он бегал за ней и робел перед нею, и, помню, отец мой с удивлением говорил мне, что не ожидал, что он способен так по-мальчишески робко и простодушно влюбляться в женщину. Через несколько месяцев он женился на ней.
Ирина Одоевцева пользовалась успехом не только как женщина, но и как поэт. Основная причина успеха ее стихов в кругу «Цеха поэтов» заключалась в том, что она первая как поэт нашла прием, с помощью которого они могли выразить свое отношение к революции. <…>
Ирина Одоевцева изобрела способ говорить «живыми словами» если не о революции, так хотя бы о некоторых чертах быта эпохи Гражданской войны. О самых низменных чертах быта, бросавшихся в глаза мещанину, – о мешочниках, спекулянтах, бандитах. В деланно-жеманных балладах условными «живыми словами» она изображала трудный быт революционных годов как нагромождение причудливых, бессмысленных и жестоких нелепостей. И этим сразу завоевала сердца всего «Цеха»” (411, с. 35–38).
С. 54Особенно ему понравились стихи Лунца. – Он уже был студентом. – Однако сам Лунц писал Горькому 26 февраля 1923 г.: “Я стихов писать, вообще, не умею, двух строк скомпоновать не могу” (218, с. 431). Современный читатель не может сформировать мнения о поэтических опытах Лунца, поскольку все они утрачены. В Петроградский университет Лунц поступил осенью 1918 г., а окончил его весной 1922 г. В опубликованной в 1922 г. заметке “Цех поэтов” он следующим образом оценивал поэзию будущего автора НБН: “Одоевцева удачно набрела на английскую балладу. Стихи получились недурные, но все-таки это только относительно удачное подражание. А лирические стихи Одоевцевой, напечатанные во втором альманахе, просто скучны” (там же, с. 341).
С. 54В тот день читала и я… и так далее. – Приведем полный текст этого стихотворения:
Всегда всему я здесь была чужою,
Уж вечность без меня жила земля,
Народы гибли, и цвели поля,
Построили и разорили Трою.
И жизнь мою мне не за что любить,
Но мне милы ребяческие бредни,
О, если б можно было вечно жить,
Родиться первой, умереть последней:
Сродниться с этим миром навсегда
И вместе с ним исчезнуть без следа!
(265, с. 12)
С. 55Много званых, мало избранных… – “Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных” (Мф. 20: 16).
С. 56Очень жаркое лето. – Июнь 1919 г. выдался в Петрограде не очень жарким за исключением последних десяти дней, когда столбик термометра днем почти каждый день поднимался до отметки +20 °C и выше и установилась “жаркая и знойная” погода (Петроградская правда. 1919. 26 июня). Почти весь июль за исключением первого дождливого дня был жарким и сухим. В августе жаркими выдались первые пять дней и последние два (сведения о температуре воздуха и количестве осадков, выпавших летом 1919 г. в Петрограде, выложены на сайте: thermo.karelia.ru).
С. 56Летнее время было декретом отодвинуто на целых три часа назад, и утро нормально начиналось с восходом солнца, а день кончался в 9 часов вечера. – Ситуация со сменой времени в Советской России летом 1919 г. сложилась чрезвычайно запутанная. Декрет Совета народных комиссаров от 8 февраля 1919 г. вводил с 1 апреля этого года на территории страны часовые пояса. Декрет от 29 марта 1919 г. “ввиду технических затруднений” отсрочил введение “исчисления времени по международной системе часовых поясов” до 1 июля. 29 мая 1919 г. был опубликован декрет о передвижении часовой стрелки на территории страны “еще на один час вперед” “в целях экономии осветительных материалов и топлива” с 1 июня по 15 августа. То есть с 1 июня 1919 г. в Советской России было введено летнее время (на один час увеличилась разница с Гринвичем), с июля ввели деление страны на часовые пояса (разница с Гринвичем уменьшилась), а с 15 августа один час летнего времени убрали (разница с Гринвичем составила теперь три часа). Привело все это к тому, что световой день, например, в Петрограде летом 1919 г. заканчивался позже и ложиться спать было естественно с закатом солнца или сразу после этого.
С. 56Казалось, что трех измерений для них, как и для всего тогда происходившего, мало. – Вероятно, отсылка к финальной строфе петербургского стихотворения Мандельштама “Адмиралтейство” (1913):
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря,
И вот разорваны трех измерений узы
И открываются всемирные моря!
(226, т. 1, с. 29)
С. 56На Невском между торцами зеленела трава. В сквере напротив нашего блока домов Бассейной, как и в Таврическом саду, щелкали соловьи. Соловьи залетали даже в деревья под наши окна. – Сравните в мемуарах Н. Павлович об июне 1921 г.: “На Невском росла трава, пробиваясь между торцами, и мальчишки играли в бабки на трамвайных путях. В саду Адмиралтейства пели соловьи” (297, с. 456) – и в мемуарном очерке Ходасевича “ДИСК”, который О., как мы увидим далее, внимательно читала: “…трава, кое-где пробившаяся сквозь трещины тротуаров, еще не безобразила, а лишь украшала чудесный город, как плющ украшает классические руины. Дневной Петербург был тих и величествен, как ночной. По ночам в Александровском сквере и на Мойке, недалеко от Синего моста, пел соловей” (386, 7 апреля, с. 9).
Смотрите также в статье “Слово и культура” Мандельштама (1921): “Трава на петербургских улицах – первые побеги девственного леса, который покроет место современных городов. Эта яркая, нежная зелень, свежестью своей удивительная, принадлежит новой, одухотворенной природе. Воистину Петербург самый передовой город мира. Не метрополитеном, не небоскребом измеряется бег современности: скорость, а веселой травкой, которая пробивается из-под городских камней” (226, т. 2, с. 222). Об этом же в финале стихотворения Ходасевича “Пускай минувшего не жаль…” (1920):