Так нынче травка прорастает
Сквозь трещины гранитных плит. (383, с. 18)
Проросшую из-за запущенности городского хозяйства сквозь торцы траву жители Петрограда могли видеть начиная с лета 1918 г.
С. 56От луны было совсем светло. – От счастья. – Очевидная отсылка к главе III части третьей второго тома “Войны и мира” Толстого (Наташа Ростова у окна лунной ночью).
С. 57А жить в Петербурге в те дни было нелегко. – …были теперь забыты. – Летом 1919 г. Петроград находился в осадном положении и в состоянии продовольственного кризиса. Продукты и вещи первой необходимости жителям выдавали по карточкам и талонам. В городе свирепствовала эпидемия холеры: по состоянию на 15 августа на излечении в больницах Петрограда находилось 155 холерных больных (см.с. 3 “Петроградской правды” от 19 августа).
С. 57В те дни я, как и многие, научилась “попирать скудные законы бытия”. — Закавыченная формула “скудные законы бытия” трижды употребляется во второй мемуарной книге О. “На берегах Сены” (1981), а также в послесловии Г. Иванова к роману писателя-графомана Александра Бурова “Бурелом” 1956 г.: “Любовь, лишний раз доказывающая, что ей подвластны «скудные законы бытия»” (155, с. 373). Эта формула представляет собой сознательно переиначенную О. и Ивановым знаменитую строку “Скудные пределы естества” из стихотворения Гумилева “Слово” (1919) (122, т. 2, с. 39), совмещенную с пушкинской строкой, которая цитируется в предисловии к НБН: “Все впечатленья бытия” (см. с. 23). Сравните с обыгрыванием этой же гумилевской строки в НБН далее: “…«в те баснословные года» мы научились «попирать скудные законы естества»” (с. 255), и <Гумилев>, “по-видимому, легко переживает это «отсутствие пространства», эту «скучную скученность» и, попирая «скудные законы естества», чувствует себя триумфатором и победителем” (с. 352). Приношу благодарность И. Булкиной, А. Долинину, Н. Руденскому и М. Эдельштейну за помощь, оказанную при комментировании этого фрагмента НБН.
С. 57Ахматова писала… – Но от века желанное нам. – О. цитирует финальную строфу стихотворения Ахматовой, датированного июнем 1921 г.:
Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам…
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, —
(23, с. 196)
С. 58Михаил Леонидович Лозинский, последний поэт-символист… – Когда О. писала страницы НБН, посвященные Михаилу Леонидовичу Лозинскому (1886–1955), она, возможно, уже читала ахматовский мемуарный очерк о нем, впервые опубликованный в 1966 г. Сравните в комментируемом фрагменте и в этом очерке: “Когда зарождался акмеизм и ближе Михаила Леонидовича у нас никого не было, он все же не захотел отречься от символизма, оставаясь редактором нашего журнала «Гиперборей», одним из основных членов «Цеха поэтов» и другом нас всех” (24, с. 52).
С. 58Когда Лозинский впервые появился в Студии за лекторским столом… – И безусловно богатый. – Сравните в письме Г. Иванова В. Маркову от 14 сентября 1957 г.: “М.Л. Лозинский был очень крепко состоятельный человек <…> Во время НЭПа он съездил в Финляндию. Ликвидировал там свою дачу (скорее дворец)” (438, с. 86). О преподавании Лозинского в студии при Доме искусств очень подробно рассказывается в дневниках А. Оношкович-Яцыны и Марии Никитичны Рыжкиной (1898 – после апреля 1942) (см.: 289, с. 355–418). Сравните изображение Лозинского в комментируемом фрагменте с его словесным портретом, который Оношкович-Яцына набросала в дневнике 20 апреля 1920 г., в период самого начала своих отношений с Лозинским: “Объектом всеобщей любви является Мих. Леон. Лозинский, большой, высокий, близорукий, с патетическим голосом и аккуратным пробором” (там же, с. 374).
С. 58Ешь ананасы, рябчиков жуй… – …приходит, буржуй. – Знаменитое двустишие Маяковского 1917 г. (233, т. 1, с. 148).
С. 59Valmiki le poе́te immortel est trе́s vieux… – О. цитирует первую строку стихотворения Леконта де Лиля (Charles Marie Renе́ Leconte de Lisle, 1818–1894) “Смерть Вальмики” (“La mort de Valmiki”), которую Лозинский перевел на русский так: “Вальмики, царь певцов, бессмертный, очень стар” (29, с. 47).
С. 59Рука, что гладит ласково / И режет, как быка… – Смешная ошибка О.: Лозинский не написал, а лишь перевел эти строки “Эриний” Леконта де Лиля (202, с. 43).
С. 59Печаль и радость прежних лет / Я разливаю в два стакана… – О. неточно цитирует строки стихотворения Лозинского “Последняя вечеря” (1921):
Последний помысл – об одном,
И больше ничего не надо.
Гори, над роковым вином,
Последней вечери лампада!
Сегодня будет ночь суда,
Сегодня тьма стоит над нами.
Я к этой влаге никогда
Не приникал еще губами.
И кто расскажет, кто поймет,
Какую тьму оно колышет,
Какого солнца черный мед
В его волне горит и дышит?
Пора. За окнами темно.
Там – одичалый праздник снега.
Какое страшное вино!
Какая кровь, и смерть, и нега!
Смотри: оно впивает свет,
Как сердце жертвенная рана.
Весь мрак, всю память мертвых лет
Я наливаю в два стакана.
(400, с. 45–46)
С. 59И с цепью маленькие руки, / Похожие на крик разлуки. – О. цитирует финальные строки стихотворения Лозинского “Тебе ль не петь пэан хвалебный…” 1919 г.:
Тебе ль не петь пэан хвалебный,
Мой мудрый рок, мой друг волшебный,
Мне давший сердцем позабыть,
Что время перестало быть.
В Патмосцем сказанные годы,
Когда веков живые воды
Полынью смертной потекли,
Когда из края в край земли
Под черным ветром несвободы
Свинцовой зыбью шли народы,
Ты опоясал Город мой
Войной, и гладом, и чумой,
Ты облачил его каменья
Порфирой дивной запустенья,
И он, как призрак, засверкал
Во льдах магических зеркал,
И ты меня, с больною кровью,
К его сиянью пронизал
Последней, вещею любовью,
И нежный, и безумный яд
Впивал мой обреченный взгляд,
И я бродил по стогнам сонным,
Как бы в бреду преображенным,
Познав впервые благодать
Внимать и видеть, помнить, ждать.
Тебе ль не петь пэан высокий,
Мой мудрый рок, мой друг жестокий,
Мне завещавший каждый день
Вступать в торжественную сень,
Где меркнет свет, где молкнут звуки,
Чтобы, плывя над тишиной,
Опять прошли передо мной
На литургии древней муки,
Как нерожденная гроза,
Тысячелетние глаза.
И с цепью маленькие руки,
Похожие на крик разлуки…
(132, с. 14–15)
Над этими же строками Лозинского потешался Г. Иванов в письме к В. Маркову от 14 декабря 1957 г.: “Читали ли Вы «Горный ключ» – там сплошные турусы на колесах не хуже Вячесла<ва> Иванова «О дни мои, о золотые диски», «и с цепью маленькие руки, похожие на крик разлуки» (подчеркнуто Г. Ивановым. – О.Л.) и т. д. и т. д.” (438, с. 85).
С. 60Проснулся от шороха мыши… – …А мог умереть давно… – О. цитирует первую строфу стихотворения Лозинского 1916 г.:
Проснулся от шороха мыши
И видел большое окно,
От снега белые крыши…
А мог умереть давно…
С дальней башни волной ленивой
Всколыхнулся чугунный удар…
О великое, великое диво,
Нестерпимый и сладкий дар!
И кто бы вот этой ночи
Черный, широкий слушал бег,
И чьи бы спокойные очи
Увидели тихий снег?..
(16, с. 78)
С. 60День проходит, / Меркнет свет. / Мне минуло / Сорок лет… – Не вполне точно цитируется совпадающий с финалом зачин следующего стихотворения Даниила Максимовича Ратгауза (1868–1937):
Ночь подходит, гаснет свет —
Мне минуло сорок лет!
Кто-то шепчет: кончен путь,
Оглянись и позабудь!
Оглянулся – вижу след,
Бледный след угасших лет,
Вижу слезы, слышу стон, —
Это ты, мой краткий сон,
Смутный сон отжитых дней
Жизни гибнущей моей!
Предо мной немая мгла
Тяжким пологом легла…
Ночь подходит, гаснет свет —
Мне минуло сорок лет!
(323, с. 95)
Фамилия Ратгауза в кругу читателей модернистских стихов стала почти нарицательной, не в последнюю очередь из-за рецензий Валерия Яковлевича Брюсова (1873–1924) на его поэтические книги. Приведем здесь начальный фрагмент первой из них, написанной еще в 1902 г.: “Д. Ратгауз не новичок в литературе. Уже лет 10, а может быть, и больше, как печатаются его произведения. Нельзя ему отказать в даровании. У него есть вкус, он понимает ценность слов, его стихи образны, сжаты, певучи. При всем том его поэзия удивительно не нужна. От чтения его книги в душе не остается ничего. Объясняется это тем, что поэзия г. Ратгауза совершенно лишена самостоятельности” (73, с. 59–60). Отметим, что Ратгауза, в свою очередь, “повергало” “в горячее возмущение” брюсовское одностишие “О закрой свои бледные ноги” (1895) (167, с. 98). Приводимой О. оценки стихотворения Ратгауза “Ночь подходит, гаснет свет…” в рецензиях Брюсова не обнаруживается. Вероятно, подразумевается какая-то его устная реплика, возможно, услышанная самой О., которая не слишком внятно рассказывала о том, как она видела Брюсова, С. Иваницкой (152, с. 103–104).