отличающийся крепостью духа, предпочитает вернуться с семейством Маркомб в Женеву.
Военный конфликт затягивается на несколько лет, и в конце концов семидесятипятилетний граф был вынужден отказаться от своих земель и вскоре умер. Со смертью отца заканчивается действие запрета на возвращение в Англию, и в 1644 году семнадцатилетний Роберт, заложив драгоценности, которыми его снабдили Маркомбы, едет через Францию в Англию. Из Портсмута он направляется в Лондон в дом сестры Кэтрин Джонс в Сент-Джеймсе[273], где она живет с четырьмя детьми, фактически брошенная своим расточительным мужем, виконтом Ранелахом. Увидев брата, она заключает его в объятия «с радостью и нежностью любящей и преданной сестры»[274]. Эта встреча стала началом близких отношений, которые они сохранили на всю жизнь.
В Лондоне он узнает, что получил по наследству поместье Столбридж в Дорсете. Это имение, купленное в свое время его отцом, пользовалось дурной славой. Сын его прежнего владельца, обвиненного в «противоестественных действиях» (эвфемизм, принятый в XVII веке для обозначения однополых отношений), после того как тот был повешен, продал поместье графу Корку. После смерти графа поместье перешло к Роберту, где он и поселился, дабы вести уединенную жизнь помещика.
Поместье оказалось разоренным войной. Пострадал главный дом, и почти все крестьянские дома пустовали. На вырученные от продажи леса деньги Роберту удалось нанять работников, чтобы привести в порядок дом и наладить хозяйство. В свободное время он регулярно пишет сестре, сопровождая письма коротенькими поучительными рассказами на разные темы: «О том, как следует есть устрицы» (Upon the eating of Oysters), «О том, как давать мясо собаке» (Upon the manner of giving meat to his dog), «О прогулках в горах, пении и жаворонках» (Upon the mounting, singing and lighting of larks). Кэтрин познакомила своих влиятельных друзей с литературными опусами брата, и вскоре эти тексты обрели такую популярность, что были опубликованы в книге «Случайные размышления о нескольких предметах» (Occasional Reflections Upon Several Subjects). Книга пользовалась успехом, а литературный стиль Бойля нашел отражение в памфлете Джонатана Свифта «Размышления о палке от метлы. В подражание стилю и манере “Размышлений” досточтимого Роберта Бойля» Meditation Upon a Broomstick. According to the Style and Manner of the Honourable Robert Boyle’s Meditations), написанном в сатирически подражательной манере. Сам автор во вступлении отмечает: «Но, пожалуй, скажете вы, палка метлы – лишь символ дерева, повернутого вниз головою. Подождите, что же такое человек, как не существо, стоящее на голове»[275].
Пусть литературная ценность книги неоднозначна, она принесла Бойлю дополнительные средства, которые позволили ему оборудовать лабораторию в Столбридже, где он наконец приступил к занятиям алхимией, которая считается излюбленной наукой гуманистов. Он пишет: «Восторг, который я испытываю в своей лаборатории, сродни райскому блаженству». Несмотря на современное отношение к алхимии как к чему-то несерьезному, мы не можем не признавать, что она действительно обеспечивала инструментами для исследования природы материи и как таковая является предшественницей современной химии. Дистилляция, определение кислот и щелочей, получение чистого металла – все эти технологии были впервые разработаны в лабораториях алхимиков. Однако наряду с экспериментальными методами исследования алхимия занималась эзотерическими превращениями на основе магических формул и рецептов, которые звучат довольно странно в современном мире, например: «Изменение и соединение моря и женщины на границе зимы и весны»[276].
Впрочем, молодой Бойль, кажется, был увлечен этими захватывающими магическими превращениями. Он восторженно пишет о находке, обнаруженной на берегу острова Сомбреро, – червяке, который «превратился сначала в дерево, а потом в камень». Не менее восторженно звучит в его пересказе история о «химике-чужестранце», который как-то в одной гостинице во время путешествия по Франции повстречал странствующего монаха с тонзурой. Тот утверждал, что «имеет власть над духами и может вызывать их, когда пожелает, если только он [ученый] не испугается их жуткого обличья». Ученый промолчал в ответ, и тогда монах «проговорил какие-то слова и в комнате появились четверо волков и стали бегать вокруг стола, за которым они сидели». «Вид их был настолько ужасен», что ученый почувствовал, «как волосы у него встали дыбом, и тогда он попросил своего собеседника сделать так, чтобы они исчезли, что и произошло после того, как монах снова произнес какие-то слова». Оправившись от ужаса, эти двое «насладились ужином в обществе прелестных куртизанок…». Несмотря на их попытки соблазнить его, он сторонился их. И все-таки ему удалось задать им несколько вопросов про философский камень, и тогда «одна из них написала что-то на листе бумаги… прочитав написанное, он все понял». Впрочем, как всегда бывает в подобных историях, куртизанки «исчезли вместе с листом бумаги, а в его памяти не осталось и следа от прочитанного».
Сегодня мы относимся к таким историям как к выдумке, однако в XVI и XVII веках многие из величайших умов Европы пытались разгадать тайные смыслы экзотических названий ингредиентов, криптографических надписей и мистических историй. Если бы Бойль продолжал заниматься только алхимией, он остался бы неприметной фигурой в истории архаической протонауки. Однако его имя принято связывать с поворотным моментом в истории современной научной мысли. Его собственное превращение из мистика в ученого олицетворяет рождение современной науки из мистицизма и гуманизма и показывает, как бритва Оккама проложила дорогу к истине сквозь тернии лжеучений.
В начале XVII века гуманистическая философия переживает кризис. Многие маститые философы, заблудившись в дебрях мистицизма, стали подвергать сомнению гуманистическую веру в созидательную способность человека. Рене Декарт, величайший философ XVII века (родившийся в 1596 году, на несколько десятилетий раньше Роберта Бойля), сконцентрировал, как и Уильям Оккам, внимание на минималистской основе философии своего времени, утверждая, что, используя такой подход, он будет «располагать свои мысли в определенном порядке, начиная с предметов простейших и легкопознаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу»[277],[278]. Опираясь на принцип картезианства, Декарт утверждает, что «человеку, исследующему истину, необходимо хоть раз в жизни усомниться во всех вещах – насколько они возможны»[279]. Отбросив многовековые схоластические размышления о сущностях сверх необходимости, он приходит к двум достоверностям: осознанию собственного бытия – Cogito ergo sum – и материи.
Вслед за номиналистами Декарт отрицает, что внешний вид предметов отражает какую бы то ни было физическую реальность. Он приводит в качестве примера воск, который, изменяясь внешне при нагревании, остается все тем же воском. Таким образом, заключает он, внешний вид материи обманчив, поскольку зависит от субъективного чувственного восприятия. Он признает только один признак материи – протяженность (лат. extensio), то есть локализацию в пространстве, и утверждает, что только материя обладает протяженностью. «Дайте мне протяженность и движение, и я построю Вселенную»[280], – заявляет он. В представлении Декарта Вселенная – это пространство, заполненное частицами (лат. plenum).
Идея заполненного пространства восходит к Аристотелю, утверждавшему, что пустого пространства не существует, поскольку лишь материальные объекты обладают свойством протяженности. Пусть сегодня эта аналогия кажется странной, однако опыт Кеплера с бесконечным множеством моделей Солнечной системы является действительно удачной иллюстрацией. Он демонстрирует факт существования бесконечного множества логически обоснованных моделей, каждая из которых может быть применена к существующим данным. Например, Аристотель заметил, что вода не вытекает из узкой трубы, если ее верхний конец закупорен. Это наблюдение натолкнуло античного философа на знаменитое изречение: «Природа не терпит пустоты». Если представить себе, что вода все-таки вытечет, то после нее останется лишь пустое пространство – вакуум.
Упоминание водопровода вряд ли будет уместным применительно к теории устройства Вселенной, однако именно страх вакуума заставил античного философа отказаться от одной из самых провидческих идей – атомизма. Менее чем за 100 лет до рождения Аристотеля Демокрит утверждал, что материя состоит из мельчайших, беспорядочно движущихся частиц или атомов. С точки зрения Аристотеля атомистическая теория противоречила его утверждению о том, что всякое движение должно чем-то инициироваться, ибо в вакууме отсутствует то, что может приводить в движение атомы. Итак, Аристотель отказался от атомизма в пользу собственной теории, согласно которой материя бесконечно делима и заполняет все пространство, образуя так называемое заполненное веществом пространство, или plenum. Он представляет Вселенную как пространство, в котором, как рыбы в воде, скользят, проплывая мимо друг друга, объекты живой и неживой природы, будь то птицы, люди, стрелы, рыбы, планеты, воздух, вода или небесный эфир. Любая пустота будет немедленно заполняться подобно тому, как вода стремится заполнить собой образовавшийся в перекрытой трубе вакуум. Из этой теории следует, что пустое пространство с точки зрения логики невозможно.