Не все философы были согласны с Аристотелевой идеей заполненного веществом пространства. Эпикур и представители основанного им в Афинах в 306 г. до н. э. направления в философии придерживались атомистического учения о строении мира. Римский поэт Лукреций тоже был сторонником атомизма. Спор о неделимости материи и атомизме добрался до средневековой науки, причем схоласты встали на сторону Аристотеля. Жан Буридан нашел подтверждение неделимости материи, наблюдая за тем, как «невозможно» растянуть кузнечные мехи, когда сопло перекрыто, «даже с помощью двадцати лошадей, десять из которых тянут в одну сторону, а другие десять – в другую». Однако Уильям Оккам отдавал предпочтение атомизму, утверждая, что «и материя и форма делимы и состоят из частей, различающихся по месту и положению». Он, например, объяснял причины кипения и конденсации тем, что атомы воды изменяют свое положение[281].
Гуманисты Ренессанса предпочли Аристотелю его учителя Платона и в большинстве своем поддерживали атомистическую теорию, поскольку с ее помощью можно было объяснить природу естественной магии как взаимодействие атомов. Алхимики, например, считали, что, изменяя конфигурацию атомов, можно получить основные элементы земли, воды, воздуха и огня, из которых, по их мнению, состояли такие металлы, как ртуть, олово и золото. Разница между простыми (недрагоценными) металлами и золотом, по их мнению, заключалась в разной конфигурации атомов, которую можно было изменить с помощью естественной магии. Вот откуда берет начало идея превращения недрагоценных металлов в золото. Последователи Парацельса верили, что движение планет оказывает влияние на движение атомов внутри организма и определяет здоровое или болезненное состояние, при этом такому влиянию можно противостоять с помощью объектов земного мира. Например, если кто-то страдал меланхолией, находясь под влиянием Сатурна, врач мог посоветовать ему носить одежду желтого цвета, золотые браслеты, а возможно, даже выпить вина из золотого кубка, так как все эти земные атрибуты вызывали благосклонность Солнца, ведавшего хорошим настроением. Безусловно, такое лечение могло пойти на пользу. Даже ошибочные, но логично обоснованные модели могут оказаться эффективными, если они способны убедить легковерных в том, что те на правильном пути.
Противостояние атомизма и идей Аристотеля о заполненном веществом пространстве, продолжавшееся более двух тысячелетий, наглядно демонстрирует, как, располагая определенными наборами данных, можно построить от нескольких до бесконечного множества логически обоснованных моделей Вселенной. Как мы вскоре увидим, принципиальная роль бритвы Оккама заключается в том, что она помогает разобраться в этом множестве соперничающих друг с другом моделей.
Декарт принимал идею Аристотеля о заполненном пространстве, однако при этом утверждал, что материя состоит из множества бесконечно делимых частиц. Он сделал огромный шаг вперед, навстречу современной науке, когда освободил эти частицы материи от влияния планет или магии, в которые верили гуманисты. В материалистической Вселенной Декарта все это превратилось в сущности, в которых не было необходимости. В его представлении материя состояла из крошечных движущихся частиц, создававших своим движением вихревые потоки, из которых появились воздух, вода, земля, огонь, растения и животные. Эти частицы были созданы Богом, и он придал им движение, которое потом стало механическим. Даже человеческое тело, по мнению Декарта, было не чем иным, как «статуей или машиной, сделанной из земли». Большая часть философских идей Декарта изложена в его книге «Мир, или Трактат о свете», опубликованной примерно в то время, когда родился Роберт Бойль. Два других программных сочинения «Рассуждения о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках» и «Первоначала философии» были опубликованы в 1637 и 1644 годах.
Картезианская механистическая философия встретила непонимание со стороны гуманистов-католиков, однако нашла отклик у большинства номиналистов, представителей эмпиризма и у тех, кто разделял взгляды Лютера, столь популярные в странах, исповедовавших протестантизм. К 1649 году большая часть трудов Декарта была переведена на английский язык, и его книги с жадностью читали будущие лидеры научной революции. Однако многие английские философы и богословы были напуганы тем, что идеи Декарта об атомистической и детерминистской Вселенной могли легко привести к атеизму. Их опасения воплотились в философии Томаса Гоббса, известного также как «монстр из Малмсбери», чьему перу принадлежит нашумевшее сочинение «Левиафан», изданное в 1651 году, когда Роберту Бойлю было 24 года.
Томас Гоббс (1588–1679) продвинулся дальше других номиналистов в применении принципа редукционизма[282] Уильяма Оккама[283]. Он принял идею Оккама о непознаваемости Бога и вслед за ним отказался от универсалий. Также он утверждал, что понятия добра и зла не имеют философского и логического обоснования. Он разделял механистический материализм Декарта в представлении об устройстве мира, однако продвинулся дальше своего предшественника и устранил разницу между земным и небесным, заявив, что Бог и душа состоят из материи, как и человек.
Для Гоббса мир был един. В «Левиафане», оказавшем огромное влияние на современников, он утверждал: единственное, что следует знать о всемогущем Боге, – это то, что Он есть «первопричина всех причин», а человек лишь одна из форм движения атомов. Без благосклонного внимания Бога человек погрязнет в конфликтах и насилии, а его жизнь будет «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна»[284],[285]. Развивая номиналистическую традицию, он утверждал, что добро и зло – лишь названия, которые мы даем тому, что вызывает наше «влечение или отвращение»[286],[287]. Таким образом, Гоббс призывал отказаться от молитв, обращенных к непознаваемому и безразличному Богу, и бросить все силы – человеческие таланты, науку и политику – на создание общества благоденствия, в котором будет поддерживаться порядок, будет меньше страданий и больше счастья. По словам американского философа и политолога Майкла Аллена Гиллеспи, «в понимании Гоббса наука должна дать человечеству возможность выживать и даже процветать в мире, полном хаоса и опасностей, которым правит номиналистический Бог»[288].
Идеи Гоббса вызвали смятение в рядах консервативных философов, включая представителей группы кембриджских платоников, и в частности богослова и философа Генри Мора (1614–1687). Мор и его кембриджские коллеги в целом принимали механистическую картину мира Декарта и Гоббса, однако считали, что ее недостаточно для объяснения таких явлений, как сила тяжести, магнетизм и отсутствие вакуума в природе. Они ратовали за возврат к реализму Платона, согласно которому вездесущий незримый «дух природы», действующий от имени Бога, следит за тем, чтобы все во Вселенной совершалось так, как было задумано Творцом[289]. Религия еще не была готова отпустить науку из-под своей власти.
Для семьи Бойля окончание революции и гражданской войны в Англии означало, что теперь они вновь могут распоряжаться своими ирландскими поместьями. Восстановив достаток, двадцатисемилетний Бойль решает сменить обстановку на более интеллектуальную и в 1654 году переезжает в Оксфорд. Он оборудует новую лабораторию и нанимает ассистента по имени Роберт Гук.
К этому времени Бойль уже пресытился тайнами алхимии – и ее теориями, которые он сравнивает с «павлиньими перьями, прекрасными на вид, но такими же непрочными и бесполезными». Интерес к алхимии он пронес через всю жизнь, однако теперь отдает предпочтение наукам более серьезным, чем эзотерика с ее экзотическими атрибутами вроде удивительного червяка, способного превращаться то в дерево, то в камень. Возможно, к этому его подтолкнула сестра Кэтрин Джонс, виконтесса Ранелаг. Эта незаурядная женщина интересовалась точными науками, философией, естествознанием, политикой, водила дружбу с поэтом Джоном Мильтоном и ученым и писателем Сэмюэлем Хартлибом. В одном из писем к своему наставнику Маркомбу Бойль пишет, что в лондонском доме сестры он познакомился со многими литераторами и членами «Невидимой коллегии».
Бойль избрал в качестве основополагающего принципа картезианский механистический материализм, однако, как истинный христианин, не мог принять материалистическую идею Бога, предложенную Гоббсом. Такими же неприемлемыми были для него и воззрения кембриджских платоников – в их «духе природы» было что-то от язычества. Не желая быть втянутым в бурлившие вокруг него философские дебаты, Бойль предпочел последовать примеру кумира своей юности, Галилея, и посвятить себя проведению экспериментов, с помощью которых можно было найти верное решение.
Предмет, пробудивший его научный азарт, затрагивал самую суть спора между сторонниками неделимости материи и атомистами. Все началось с обычного духового ружья. В одном из писем Бойль рассказывает о том, как его заинтересовал тот факт, что свинцовая пуля, выпущенная из такого ружья, «способна поражать цель на расстоянии 25–30 шагов», однако больше, чем само оружие, его заинтриговал принцип действия сжатого воздуха. Возможно, духовое ружье – не самое удачное начало для революции в науке, однако, в отличие от окутанного киммерийскими тенями[290] философского камня, этот предмет реально существовал. Его можно было купить, что и сделал Бойль, а затем разобрал, для того чтобы понять принцип его работы, и поделился своей находкой с сестрой. Важнее всего то, что, в отличие от непреложных постулатов алхимии, с его помощью можно было пускаться на поиски решения. Пройдет несколько сотен лет, и в XX веке биолог Питер Медавар скажет, что наука – это «искусство решений»