И —
В крошку города,
В лавину камнепада.
Тогда ни памяти…
Тогда
Ни костылей не надо.
Все к черту, Хорст!
Железный чад
И черный снег на грудах.
И только тени закричат
О нас,
О бывших людях.
Он смолк, порывисто дыша,
И вдруг вперед подался.
Во все глаза
Кричит душа,
А рот еще смеялся.
— Смотри и думай, кавалер
Железного креста.
Я памятник!
Меня бы в сквер
Живым
На пьедестал.
Не как героя, нет!
А как
Наглядное пособие.
И костыли вот так и так
Скрестить, как у надгробия,
Чтоб каждый вспомнил,
Кто б ни шел,
Про тот
начальный
выстрел.
Меня бы — черт возьми! —
На стол
Военного министра!
Он усмехнулся и поник,
Устало спину сгорбив.
Одни глаза…
Глаза,
А в них
Плескалось море скорби.
Закат, как память, полыхал
На пепельном лице.
Хорст понимающе вздыхал,
Но думал о свинце.
9
А по ночам, когда уснет жена,
И сын уснет,
И выглянет луна,
Он у плиты колдует не спеша,
На протвень
пули
сыплет
из ковша.
Гудит огонь
В три радужных венца —
И покидают червячки свинца
Свои личинки
С винтовой резьбой.
И вот уже
Серебряной водой
Течет свинец,
Подсвеченный слегка,
Сосульчато
спадает
с желобка
В чугунный таз
И застывает в нем
Тяжелым льдом.
А дом,
Угрюмый дом
Наполнен сном,
Наполнен тишиной.
Лишь костылям не спится за стеной.
Они скрипят и стонут,
Костыли,
Как, может быть, в лугах
Коростели.
Скрипят, скрипят
Уже который год…
А — к черту их!
Отдал бы их в ремонт.
Так думал Хорст.
И густо, не спеша
На протвень
пули
сыпал
из ковша.
И ничего.
Освоился.
Привык,
Как привыкает к желудям
лесник,
Как привыкает к голышам
рыбак.
А может, пули
сами
просто так
Росли, росли и выросли?
С травой!
А может, их понакатал прибой
В давным-давно прошедшие века?
Как просто все!
Качались облака.
Плескался Рейн за валом в камыше.
И стрельбище — не стрельбище уже,
А просто место
выроста
свинца.
Хорст отдыхал, стирая пот с лица.
И снова рыл и просевал сопя.
Впервые он работал на себя
За все года.
Но как-то раз,
Когда
Сошла с полей горячая страда
И ветерки струились по стерне,
Вдруг вырос
человек
на пустыре.
На расстоянье выстрела как раз.
Лицо — пятно туманное,
Без глаз,
Без возраста.
По гребешку траншей
Он шел к нему, похожий на мишень.
Взошел на вал, где сбилась лебеда,
И проступили на лице
Года,
Глаза,
Морщины,
Очертанья скул.
— Салют! — сказал
И пули зачерпнул
Из рюкзака. —
Ого! — сказал. — А я…
А я-то думал:
Мертвая земля.
Не пашут здесь, не сеют и не жнут.
Ну что возьмешь со стрельбища?
А тут
Смотри какой тяжелый урожай,
Сплошной свинец.
— А ты давай шагай! —
Отрезал Хорст.
И, распрямившись в рост,
Лопату вбил.
Серебряный Христос
Затрепетал, мерцая, на груди.
— Ты шутишь, друг!
— Нет, не шучу. Иди.
Иди давай туда, куда идешь.
— А я, смотрю, своих не узнаешь.
Когда-то вместе отливали их.
Забыл, старик?
И вдруг в какой-то миг
Все озарилось памятью.
Завод.
Патронный цех.
Тридцать четвертый год.
Течет свинец.
Не ручейком — рекой.
Сопит станок,
Как дьявол, под рукой
И вплевывает
порции
свинца
В личинки пуль.
И пули без конца,
Отяжелев,
Срываются из гнезд…
Как просто все!
Серебряный Христос
В поту нательном под рубашкой мок.
А дальше что?
Неважно.
Видит бог!
Ему видней из райского окна.
Но оживали стрельбища.
Война
Уже шагала в крагах по стране
И убивала память о войне.
О той войне,
О первой,
Мировой,
Чтоб, развернувшись,
полыхнуть
второй
Вовнутрь сначала,
А потом вовне, —
И коммунистов ставили к стене.
А Хорст не ведал,
Стоя у станка,
Как страшно тяжела его рука.
Работа есть работа!
Без помех.
Патронный цех —
Как макаронный цех.
Сопел станок,
Плевок —
И на лоток
Срывалась пуля ростом с ноготок —
Праматерь всех
снарядов
и ракет.
И так шесть лет.
До двадцати трех лет.
Поток свинца
дробился
в ливень пуль,
Что ниспадет потом на Ливерпуль,
На Брест,
На Киев
В предрассветной мгле.
Еще ходили люди по земле,
Которых эти пули подсекут.
Еще безногим не был Гофман Курт.
Еще он сам,
Судьбу свою кляня,
Не падал ниц от встречного огня
И не входил в чужие города
С огнем в руках.
Он молод был тогда.
Он жизнь любил и лодку в два весла,
Что по волнам любимую несла.
Не Лотту,
нет,
А первую — Мари.
Он ей цветы альпийские дарил
И песни пел.
Он счастлив был в тот год,
Что он любим, что принят на завод.
А рядом с ним —
он помнит, как сейчас, —
Работал Ганс.
Неосторожный Ганс.
Он в цех входил и говорил при всех:
— Патронный цех —
Как похоронный цех.
Вставал к станку. А уходя домой,
Всегда шутил:
— Почище руки мой.
Свинец, он кровью пахнет
и дымком.
Он слыл в цеху опасным чудаком.
И был уволен.
Что ж, не повезло!
С тех пор дождей немало пронесло
По городам,
по каскам,
по полям,
С окопной глиной,
С кровью пополам,
За горизонт,
За сорок пятый год…
А он живет.
И ничего живет.
Сам за себя.
И стоит ли ему
Смотреть назад?
Не стоит. Ни к чему.
Он маленький, забытый человек.
Ведь все равно не излечить калек,
Ведь все равно убитых не поднять —
Ни тех друзей,
Ни собственную мать.
Так думал Хорст.
И ничего, привык.
И вот он — Ганс.
Старик! Почти старик.
Неужто Ганс,
Тот самый Ганс, из тех?..
— Патронный цех —
Как похоронный цех.
Они присели рядом на траву.
— Живой, старик?
— Как видишь сам, живу.
Шучу, как видишь,
Плачу иногда,
Такая жизнь. — Он сплюнул. —
А тогда?..
Тогда я был оформлен и обут
И — марш! — сюда,
На перегонный пункт
Между женой и фронтом.
Так что, друг,
Нашлась работа для свободных рук.
Курки — на взвод,
За локоть — рукава.
В крови Варшава.
Впереди Москва.
Прорыв. Успех!
Еще какой успех!
И я поверил, что превыше всех,
Что с нами бог
На пряжке у ремня…
Но встречный вал ответного огня
Бросал то в дрожь,
То в мерзлые бинты.
Я в плен попал.
И ничего! А ты?
Ты воевал
Иль так, из-за станка?
Хорст сигарету смял у каблука.
И по виску ладонью
Вдоль рубца:
— А я не сдался.
Дрался до конца! —
Как отрубил.
— Ну и дурак!
— А долг?
Солдатский долг?!
Ведь я бы тоже мог,
Как ты, — он встал, —
Отбросить автомат.
Но я не трус.
Я немец.
Я солдат.
Ганс побледнел, но не вскочил,
Не встал.
Он просто пули на руке катал.
Он просто слушал,
Глядя на закат,
Как эхо повторяло:
«Я солдат».
10
— Я рук не поднимал.
Мне было все равно.
Один конец. Другого не дано.
А он стоял вот так,
Как ты сейчас.
Глаза… Да где там!
Я не видел глаз.