[1202]: «Граф! Считаю себя вправе и поставлен в необходимость довести до сведения вашего сиятельства то, что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и для чести моей жены. По виду бумаги, по стилю письма, по самой манере изложения я тотчас же догадался, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я предпринял розыски. Мне известно, что семь или восемь особ в тот же день получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя в двойном конверте. Большая часть лиц его получивших, подозревая подлость, не переслали его ко мне. Беспричинное и гнусное оскорбление вообще вызвало негодование; все повторяли, что поведение моей жены безупречно, но усматривали повод для этой гнусности в настойчивом ухаживании за нею г. Дантеса. При таких обстоятельствах не подобало мне терпеть, чтобы имя моей жены было связано с чьим-либо другим именем. Я поручил передать это г. Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов за г. Дантеса, прося у меня пятнадцатидневной отсрочки. Случилось так, что как раз до истечения условленного срока Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и стал за нее свататься. Узнав об этом по слухам, распространившимся в обществе, я попросил д’Аршиака (секунданта Дантеса) смотреть на мой вызов как несостоявшийся. Между тем я убедился, что анонимное письмо было от г. Геккерена, о чем считаю долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и потому не требуя ни правосудия, ни возмездия, я не могу и не хочу кому бы то ни было предъявлять доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае, граф, я надеюсь, что это письмо служит доказательством моего к вам уважения и доверия…»
По-видимому, Бенкендорф не замедлил доложить царю о письме, и 23 ноября в четыре часа Пушкину была назначена аудиенция. Вероятно, Бенкендорф присутствовал при этом свидании.
О чем царь говорил с поэтом, мы можем лишь гадать. Смысл письма заключался в решительном заявлении Пушкина: «Не подобало мне терпеть, чтобы имя моей жены было связано с чьим-либо другим именем» («Il ne mе convenait pas de voir le nom de ma femme accole avec le nom de qui que ce soit»). Царю пришлось с этим считаться. Если мы не знаем точно, какой разговор вел Пушкин с царем 23 ноября, зато мы знаем их беседу 25 января из любопытнейших признаний самого Николая Павловича, записанных бароном М. А. Корфом. Об этом речь будет впереди. Что касается аудиенции 23 ноября, то, кажется, царю удалось на время успокоить Пушкина. Он постарался обмануть бдительность поэта. Почему он волнуется? Разве можно придавать значение анонимным письмам? Все складывается очень хорошо. Он, государь, разрешает Дантесу жениться на фрейлине Гончаровой. Государыня со своей стороны не ставит к этому препятствий…
Вероятно, Пушкин еще не решился сообщить царю точный текст диплома с намеком на связь его величества с Натальей Николаевной. Во всяком случае, вопрос о Геккерене никак не разрешился. Прошло два месяца до катастрофы, разрушившей все иллюзии относительно судьбы Пушкина. Царь вскоре после разговора с Пушкиным имел бестактность послать Наталье Николаевне деньги на свадебный подарок Екатерине Николаевне. Пушкин стиснул зубы и ждал развязки. Жизнь шла своим чередом: поэт был на первом представлении «Жизни за царя»[1203], оперы Глинки[1204], тогда еще называвшейся «Иван Сусанин»; подписывал к печати четвертый том «Современника»; обедал у А. В. Всеволожского[1205]; вел переговоры с А. А. Плюшаром[1206] об издании собрания стихов; работал над критикою текста «Слова о полку Игореве»[1207].
В это время Наталья Николаевна «прыгала» на балах и, поладив как-то со своею соперницей-сестрою, принимала деятельное участие в подготовке нарядов. В конце декабря Пушкин писал отцу по-французски: «Моя свояченица Катерина выходит замуж за барона Геккерена, племянника (?) и приемного сына посла короля Голландии. Это очень красивый и добрый малый, известный в свете и богатый. Он на четыре года моложе своей невесты. Приготовления приданого очень занимают и забавляют мою жену и ее сестру, но меня приводят в ярость, потому что мой дом превратился в модную и бельевую лавку…»
Наконец, 10 января состоялась свадьба Дантеса-Геккерена с Е. Н. Гончаровой – по католическому обряду в римско-католической церкви Св. Екатерины и по православному в Исаакиевском соборе. Екатерина Николаевна написала своему эльзасскому свекру почтительное и сентиментальное письмо: «Мое счастие полно, и я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я…» И все в таком роде.
Пушкин на свадьбе не был, но Наталья Николаевна была. Дантес явился со свадебным визитом, но Пушкин его не принял. Тогда молодой Геккерен пытался писать Пушкину, но поэт не распечатывал его писем. Получив второе письмо, он поехал к Е. И. Загряжской, чтобы через нее вернуть его, но там он встретил старика Геккерена и предложил ему передать письмо сыну, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже имени его он слышать не хочет. Геккерен отказался передать письмо. Данзас рассказывал, будто бы Пушкин бросил письмо в лицо барону и чуть ли не назвал его негодяем (gredin). Может быть, этот рассказ не совсем точен, но, во всяком случае, Пушкин твердо отказывался от всякого общения с развязным кавалергардом. Казалось бы, жена поэта должна была считаться с волею мужа, но красавица держала себя более чем странно. Она продолжала встречаться с Дантесом, танцевала с ним и вела беседы. Эту свою глупенькую и ничтожную болтовню она передавала Пушкину. А болтовня Дантеса и двусмысленные разговоры Геккерена-отца направлены были именно в эту сторону: и старику, и его любимцу как будто дано было задание вызвать поэта на новый скандал, который должен его скомпрометировать в глазах света и правительства. Дантес тем охотнее взял на себя эту роль своеобразного провокатора, что считал себя оскорбленным надменностью поэта. Наталья Николаевна напрасно воображала, что ее бо-фрер[1208] так уж безумно в нее влюблен. Все, что она передавала из своих разговоров с кавалергардом, свидетельствовало не столько о его любви, сколько о его дерзости и бесстыдстве. Таков его пошлейший каламбур со словом «cor» (мозоль) и «corps» (тело) (мозольный оператор обеих сестер сказал, что мозоль Натали лучше мозоля Екатерины Николаевны); таково и восклицание Дантеса, обращенное к жене, когда садились в карету: «Идем, моя законная!» («Allons, ma legitime!»).
Но Наталья Николаевна вела себя как провинциальная девчонка. Ее дочь, А. П. Арапова, уверяла в своих записках, что будто бы Дантес для каких-то загадочных объяснений уговорил Наталью Николаевну приехать в квартиру Идалии Григорьевны Полетика, что будто бы ротмистр П. П. Ланской (будущий муж Натальи Николаевны) дежурил у парадного подъезда, охраняя дом свидания, что сама Полетика уехала, оставив парочку наедине, и что Дантес воспользовался обстановкой и шантажировал красавицу, требуя взаимности. Можно было бы не верить такой врунье, как А. П. Арапова, но, к сожалению, княгиня В. Ф. Вяземская, будучи старушкой, нечто вроде этого сообщала П. И. Бартеневу. «Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, – записал Бартенев[1209], – что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккереном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату и гостья бросилась к ней…» Этот рассказ находится в прямом противоречии с рассказом Андрея Карамзина. Он встретил в Баден-Бадене летом 1837 года Жоржа Дантеса и писал об этой встрече своей матери, которую так уважал и любил поэт: «Всего более и всего сильнее отвергает он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою ее и настаивал на том, что второй вызов a ete comme une tuile qui lui est tombee sur la tete…» («как черепица с крыши, которая упала ему на голову…»).
Иные думают, что поводом для последнего страшного письма Геккерену послужило как раз это тайное свидание Дантеса с Натальей Николаевной, но, кажется, повод был другой. Арапова уверяет, что Пушкин узнал об этом свидании из нового анонимного письма, автор которого открыл поэту секрет Натальи Николаевны, но, не говоря уже о малой достоверности самого факта свидания, приходится считаться с убеждением самого Пушкина, что главный враг вовсе не Дантес. Нет, поэт не забыл жестокого и подлого намека анонимного пасквиля. Ложное положение Пушкина в отношениях с царем оставалось таким же. Канкрин, между прочим, отверг предложение Пушкина погасить имением его долг казне. Над поэтом по-прежнему тяготели царские «милости». Он по-прежнему был камер-юнкером, как Иосиф Борх, и мужем красавицы, благосклонности коей добивается царь. Ему по-прежнему угрожала репутация «заместителя» рогоносца Нарышкина.
Дерзкие ухаживания Дантеса – одна из многочисленных провокаций кружка Геккерена – Нессельроде. За этими «адскими интригами», как выражались загадочно друзья Пушкина, скрывался недосягаемый претендент на честь Натальи Николаевны.
Его настойчиво искал Пушкин. Свидание с царем 23 ноября в присутствии Бенкендорфа ничего не выяснило. Только 25 января удалось Пушкину встретиться еще раз со своим коронованным соперником. В своих воспоминаниях барон М. А. Корф приводит рассказ самого императора об этой роковой встрече. Вот что говорил царь о Пушкине: «Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе, я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я его. «Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…» Зачем царю понадобилось сообщать барону Корфу такой странный разговор с поэтом? Не потому ли, что он чувствовал потребность как-то объясниться и оправдаться, сознавая, что в глазах современников и в глазах будущих поколений он замешан в деле убийства поэта. Свое сообщение царь изложил довольно хитро, но не очень правдоподобно. Николай Павлович Романов в роли добродетельного духовника, оберегающего честь Пушкина, не внушает к себе ни малейшего доверия. Ответ поэта – прямой вызов царю. Только Пушкин мог решиться на такую опасную откровенность. Да, он, Пушкин, мог ожидать от царя чего угодно, только не «добрых советов» Наталье Николаевне. Пушкин совершенно откровенен. «Я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…» Иными словами: «Не хотите ли вы, государь, навязать мне роль заместителя Нарышкина? Берегитесь! Хотя вы и самодержавный владыка, но я скорее умру, чем позволю вам посягать на мою честь…» Николай Павлович был человек неглупый и, конечно, прекрасно понял смысл пушкинской откровенности. Недаром спустя одиннадцать лет он все еще помнил гордые слова поэта.