Мы свергнули царей…
В 1793
Убийцу с палачами
Избрали мы в цари
Робеспьера и конвент.
Все сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря.
Не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное заглавие.
Не помню, кому мог я передать мою элегию А. Шенье.
27 января 1827. Александр Пушкин.
Москва.
Для большей ясности повторяю, что стихи, известные под заглавием: 14 декабря, суть отрывок из элегии, названной мною Андрей Шенье.
Элегия «Андрей Шенье» напечатана в собрании моих стихотворений, вышедших из цензуры 8 окт. 1825 года. Доказательство тому: одобрение цензуры на заглавном листе.
Цензурованная рукопись, будучи вовсе ненужною, затеряна, как и прочие рукописи мною напечатанных стихотворений.
Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взяты из элегии «Андрей Шенье», не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике, после стихов.
Но лира юного певца
О чем поет? поет она свободу:
Не изменилась до конца.
Приветствую тебя, мое светило etc.
Замечу, что в сем отрывке поэт говорит:
О взятии Бастилии.
О клятве du jeu de paume.
О перенесении тел славных изгнанников в Пантеон.
О победе революционных идей.
О торжественном провозглашении равенства.
Об уничтожении царей.
Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?
В заключение объявляю, что после моих последних объяснений мне уже ничего не остается прибавить в доказательство истины.
С.-Петербург.
1827 г. 29 июня.
10-го класса Александр Пушкин.
Господину с.-петербургскому полицмейстеру
полковнику Дешау
от 10-го класса чиновника
Александра Пушкина.
Объяснение.
На требование суда узнать от меня: «каким образом случилось, что отрывок из Андрея Шенье, будучи не пропущен цензурою, стал переходить из рук в руки во всём пространстве», отвечаю: стихотворение мое Андрей Шенье было всем известно вполне гораздо прежде его напечатания, потому что я не думал делать из него тайну.
24 ноября 1827. Александр Пушкин.
С.-Петербург.
Леопольдов предан был суду по высочайшему повелению за найденные у него между прочими бумагами возмутительные стихи сочинения коллежского секретаря Александра Пушкина и сделание на них надписи, что они на 14 декабря 1825 года.
Пушкин ответствовал: что стихи сии были написаны им гораздо прежде происшествия 14 декабря и помещены в элегии Андрея Шенье, напечатанной с пропусками, с дозволения цензуры, 8 октября 1825 года; что цензурованная рукопись, будучи вовсе ненужною, затеряна, как и прочие рукописи из напечатанных стихотворений; что оные стихи явно относятся к французской революции, в коей Шенье погиб; что оные никак без явной бессмыслицы не могут относиться к 14-му декабря, что Пушкин не знает, кто над ними поставил ошибочное заглавие и не помнит, кому он мог передать элегию А. Шенье. Далее же, изъясняя, что в сем отрывке поэт говорит о взятии Бастилии, о клятве du jeu de paume, о перенесении тел славных изгнанников в Пантеон, о победе революционных идей, о торжественном провозглашении равенства, об уничтожении царей, Пушкин заключает вопросом: что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?
На вопрос же суда: каким образом отрывок из Андрея Шенье, будучи не пропущенным цензурою, стал переходить из рук в руки во всем пространстве? — Пушкин ответствовал, что стихотворение его было всем известно вполне, гораздо прежде еще напечатания потому, что он не думал делать из него тайну.
Правительствующий Сенат, соображая дух сего творения с тем временем, в которое выпущено оно в публику, признал сочинение сие соблазнительным к распространению в неблагонамеренных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве, и заключил, что, хотя сочинителя Пушкина за выпуск означенных стихов в публику, прежде дозволения цензуры, надлежало бы подвергнуть ответу перед судом, но как сие учинено им до составления всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года, то по силе 1-го пункта онаго, избавя Пушкина от суда и следствия обязать его подпискою, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику, под опасением строгого по законам взыскания.
Секретно
Милостивый государь мой Василий Романович!
В высочайшем повелении, заготовленном Государственной канцелярией по делу о кандидате 10 класса Леопольдове, включены все суждения, в Государственном Совете бывшие и в журналах оного помещенные. — Между прочим, заключаются в сей бумаге следующие два обстоятельства: а) что чиновник 14 класса Коноплев употреблен был по секретной части б) что Государственный Совет положил иметь за сочинителем Пушкиным секретный надзор.
Не считая приличным упоминать о сем в высочайшем повелении, которое по заведенному порядку не только будет гласно в правительствующем Сенате, но и передано из оного будет для исполнения в уголовную палату, — я полагаю не вносить в сию бумагу означенных двух предметов; а касательно Пушкина сообщить высочайше утвержденное положение Государственного Совета отдельно г. главнокомандующему в С.-Петербурге и Кронштадте, приложив выписку из дела о том, что до Пушкина относится.
Председатель Государственного Совета граф В. П. Кочубей — исправляющему должность Государственного секретаря В. Р. Марченко.
13 августа 1828 г.
Секретно
Милостивый государь мой, Павел Васильевич!
Г. Председатель Государственного Совета сообщил мне, в отношении от 13 сего августа под № 500, высочайше утвержденное положение Правительствующего Сената, обязать подписью известного стихотворца Пушкина, замешанного в уголовное дело о кандидате Леопольдове, дабы, впредь, он никаких сочинений без рассмотрения и пропуска оных цензурою не осмеливался выпускать в публику, под опасением строгого по законам взыскания. К сему граф Кочубей присовокупил, что Государственный Совет, рассмотрев сие дело, признал нужным, чтобы по неприличному выражению Пушкина в ответах на счет происшествия 14 декабря 1825 года, и по духу сочинения его, напечатанного в октябре того года, поручено было иметь за Пушкиным в месте его жительства секретный надзор, и что сие положение Государственного Совета также удостоено высочайшего утверждения.
Уведомляя о сем Ваше высокопревосходительство, для исполнения выше прописанных высочайше утвержденных положений и прилагая при сем список упомянутого отношения ко мне графа Кочубея и копию приложенной к оному выписки из доклада Правительствующего Сената о кандидате Леопольдове, имею честь быть с совершенным почтением и истинною преданностью.
Вашего высокопревосходительства
покорнейший слуга граф Толстой.
П. А. Толстой — П. В. Голенищеву-Кутузову.
17 августа 1828.
1827. Апрель. 4. Утро у Пушкина. Читал «Северные цветы» и проч. Нам надо ошеломить их чем-нибудь капитальным. <…>
8.<…> На гулянье соскучился. Видел Пушкина.
22.<…> К Пушкину. Толковали о правдоподобии в драме. Пол<евой?> нес аллилуию нагло. Пушкин получил при мне письмо от Туманского, в котором тот пишет о восхищении Одессы «Московским вестником» и проч. <…>
<…> Сделай милость, любезный Пушкин, не забывай, что тебе на Руси предназначено играть ролю Вольтера (разумеется, в отношении к истинному просвещению). Твои связи, народность твоей славы, твоя голова, поселение твое в Москве — средоточии России, — все дает тебе лестную возможность действовать на умы с успехом, гораздо обширнейшим против прочих литераторов. С высоты твоего положения должен ты все наблюдать, за всеми надсматривать, сбивать головы похищенным репутациям и выводить в люди скромные таланты, которые за тебя же будут держаться. <…>
В. И. Туманский — Пушкину.
12 апреля 1827. Из Одессы в Москву.
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И всё ей кажется темно?
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…