В записках Дениса Давыдова есть такие строки: «Большая часть наших писателей, несмотря на известное к Ермолову неблаговоление Николая Павловича, восхваляли Ермолова в прозе и стихах. Незабвенный наш Александр Сергеевич Пушкин посещал его несколько раз в Орле (имеются в виду несколько посещений за два-три дня, проведенных Пушкиным в Орле в мае 1829 г. — В. К.); Ермолов сказал ему однажды: «Хотя Карамзин есть историк-дилетант, но нельзя не удивляться тому терпению, с каким он собирал факты и создал из них рассказ, полный жизни». В ответ на это Пушкин сказал ему: «Читая его труд, я был поражен тем детским невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иваном Грозным, как будто для государей это есть дело весьма обыкновенное». Стараниями писателя-историка Г. П. Шторма обнаружился документ, уточняющий слова поэта о Карамзине и сближающий их с пушкинской современностью. Дело в том, что Ермолов продиктовал некоторые свои воспоминания племяннику. И вот какой след остался в этих записях о беседе с поэтом: «Между прочим, говоря о Карамзине, он (Пушкин) сказал: меня удивляет добродушие и простосердечие — говоря о зверствах Иоанна Грозного, он так ужасается, так удивляется, как будто такие дела не составляют самого обыкновенного занятия наших царей». Заверяя подлинность, Ермолов расписался на этом листе записи. Можно понять, почему лишь перед смертью, да и то тайно, доверил он бумаге эту деталь своего давнего разговора с Пушкиным. Цари возвели убийство в повседневность — такова была неотвязная, мучившая Пушкина мысль, когда в рукописях «Полтавы» и на полях книги, подаренной учителю Роменскому, он рисовал виселицы и когда в Орле беседовал с живым олицетворением отечественной истории генералом Ермоловым. Кто знает, не думал ли Пушкин (как и многие декабристы), разговаривая с Ермоловым, и о том, что, будь у генерала чуть меньше хитрости и чуть больше «безрассудства», он повернул бы верные ему войска с Кавказа на север и не было бы ни виселицы, ни сибирской каторги друзей.
В 1831 г. Ермолов встретился с Пушкиным в Петербурге и был поражен обаянием и красотой его жены. Быть может, тогда состоялся какой-то интересный разговор о будущих мемуарах «самого замечательного из наших государственных людей», как называл Ермолова Пушкин. Известно, какое огромное значение придавал он воспоминаниям людей бывалых и замечательных и сколько таких воспоминаний «инспирировал». В начале апреля 1833 г. Пушкин написал Ермолову письмо (генерал жил тогда в Осоргине под Москвой): «Собирая памятники отечественной истории, напрасно ожидал я, чтобы вышло наконец описание Ваших Закавказских подвигов. До сих пор поход Наполеона затемняет и заглушает всё — и только некоторые военные люди знают, что в то же самое время происходило на Востоке.
Обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с просьбою о деле для меня важном. Знаю, что Вы неохотно решитесь ее исполнить. Но Ваша слава принадлежит России и Вы не вправе ее утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспоминаниями и составили записки о своих войнах, то прошу Вас удостоить меня чести быть Вашим издателем. Если ж Ваше равнодушие не допустило Вас сие исполнить (то есть если записки еще не начаты. — В. К.), то я прошу Вас дозволить мне быть Вашим историком, даровать мне краткие необходимейшие сведения и etc.». Записки, к которым Ермолов, как видно, собирался приступить в начале 1830-х годов, были напечатаны только в начале 1860-х — после его кончины. Что касается письма Пушкина, то оно по каким-то причинам не было отослано и осталось в неразборчивом черновике, с огромным трудом прочитанном текстологами…
Встреча в Орле стала исключительным по своей важности историческим (по существу — декабристским) прологом к закавказскому путешествию Пушкина.
В 1832 г. поэтическое воспоминание о путешествии 1829 года выглядело так:
Я ехал в дальние края;
Не шумных… жаждал я,
Искал не злата, не честей
В пыли средь копий и мечей.
15 мая, миновав Малоархангельск, Елец, Воронеж, Казанскую, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, Ставрополь, Пушкин был уже в Георгиевске, где коротко записал в специально взятую с собой толстую тетрадь (теперь ее называют «арзрумской») свою встречу с Ермоловым. Затем съездил на несколько часов в Горячеводск, с волнением вспоминая давнее пребывание здесь, — в арзрумской тетради появился первый вариант стихотворения-воспоминания (скорее всего о Марии Раевской) «Все тихо — на Кавказ идет ночная мгла…» (№ 21); во втором варианте это стихотворение превратилось из воспоминания в мечту (о Наталье Гончаровой) — весьма характерная трансформация для Пушкина. «С грустью оставил я воды», — вздохнул поэт[29].
По Военно-Грузинской дороге уже опасно было двигаться одному — нужно было ехать «с оказией» (№ 10). Долина Терека достаточно узка, чтобы горская пуля могла долететь даже с другого берега. Как всегда, Пушкин проявлял храбрость безотчетную. Современный исследователь (Н. А. Раевский) считает даже: «Было нечто, мне кажется, болезненное в той легкости, с которой он рисковал своей жизнью»… От подножия перевала через гору Крестовую Пушкин отправил во Владикавказ свою тяжелую коляску и продолжал путь верхом на казачьей лошади. Один из путешественников пушкинского времени так описывал труднейший подъем на Крестовую: «Этот участок дороги приметно поднимается и в иных местах так узок, что путешественник невольно вздрагивает, видя с одной стороны пропасть, в которой ревет Терек, а с другой — отвесные скалы, угрожающие падением». Знатоки утверждают, что не будучи, конечно, профессиональным наездником (на сохранившемся «автопортрете верхом» стремена слишком длинны и посадка выдает дилетанта)[30], Пушкин физически был крепок и вынослив. Это сказалось и в конных и в пеших переходах. Из Пайсанаури, например, не дождавшись лошадей, он отправился пешком до Ананура — 10 верст в гору по глубокой грязи! Да и вообще-то подъем на высшую точку Военно-Грузинской дороги гору Крестовую в то время для человека малоопытного был настоящим подвигом. Так что стихотворение «Кавказ» (№ 17), запечатлевшее счастливый миг покорения вершины, в буквальном смысле выстрадано автором. Вообще чтение «Путешествия в Арзрум» — своеобразного сплава дневника с последующими литературными и историческими разысканиями — следует дополнить стихотворной летописью поэта («Калмычке», «Кавказ», «Делибаш», «Не пленяйся бранной славой», «Обвал», «Монастырь на Казбеке», — «Дон» и др.). Две эти летописи — дневниковая и поэтическая — то совсем близко подходят друг к другу, то несколько удаляются, но только в их объединении рождается общая картина. Иногда совпадает даже сама фразеология. Обращаясь к Кавказу в черновике «Онегина», Пушкин говорит: «В свое святилище глухое // ты принимал меня не раз». В гл. 1 «Путешествия…» буквально повторение: «Кавказ нас принял в свое святилище». В отрывке 1829 г. «Меж горных стен несется Терек» (№ 13) строка «Волнами точит дикий берег» почти полностью соответствует «Путешествию…»: «каменные подошвы гор обточены его волнами»; там же: «клокочет вкруг огромных скал», а в «Путешествии…»: «засмотревшись на огромные скалы, между коими хлещет Терек».
В первом варианте стихотворения «На холмах Грузии лежит ночная мгла» («Все тихо, — на Кавказ идет ночная мгла») давно замечено сходство с тем местом «Путешествия…», где Пушкин рассказывает о возвращении из Горячих вод в Георгиевск: «Скоро настала ночь. Чистое небо усеялось миллионами звезд; я ехал берегом Подкумка» и т. д.
В 1937 г. В. Л. Комарович провел сопоставление второй кавказской поэмы Пушкина «Тазит» (первые пушкинисты называли ее «Галуб», или, после уточнения написания, — «Гасуб») с вариантами «Путешествия…». В одном из осетинских аулов в окрестностях Владикавказа Пушкин был очевидцем сцены, описанной им в «Путешествии…» и в «Тазите».
<…> попал на похороны. Около сакли толпился народ. На дворе стояла арба, запряженная двумя волами. Родственники и друзья умершего съезжались со всех сторон и с громким плачем шли в саклю, ударяя себя кулаками в лоб.
Женщины стояли смирно. Мертвеца вынесли на бурке… положили его на арбу.
Один из гостей взял ружье покойника, сдул с полки порох и положил его подле тела.
Волы тронулись. Гости поехали следом.
Обряд творится погребальный.
………………………………………
В арбу впряженные волы
Стоят пред саклею печальной.
Двор полон тесною толпой,
Подъемлют гости скорбный вой
И с плачем бьют нагрудны
брони.
Все ждут. Из сакли наконец
Выходит между жен отец.
Два узденя за ним выносят
На бурке хладный труп. Толпу
По сторонам раздаться просят,
Слагают тело на арбу
И с ним кладут снаряд
воинской:
Неразряженную пищаль…
В дорогу шествие готово,
И тронулась арба. За ней
Адехи следуют сурово.
В поэме и в «Путешествии…» назван аул Татартуб, где происходит печальный церемониал похорон.
Что касается прямых сопоставлений с «Путешествием…» в «Кавказе», «Обвале», «Калмычке», «Монастыре на Казбеке» и «Делибаше», то предоставляем читателю возможность убедиться в этом самостоятельно (№№ 8–39).
26 мая, в день своего тридцатилетия, Пушкин достиг Тифлиса[31]. Но оказалось, что кавказский корпус уже выступил на исходные позиции для наступления на Эрзрум, и Пушкину пришлось ждать разрешения Паскевича присоединиться к армии. За это время он посетил Кахетию, где разместился резервный эскадрон ушедшего полка. Воспоминания есаула П. Г. Ханжонкова (№ 42) в целом, по мнению пушкинистов, заслуживают доверия (в том числе, вероятно, и рассказ о дуэли).