пани Гетманшею. Читатель не может этому верить. Если бы мы напротив того подслушали разговор соблазнителя с несчастною жертвою, в котором бы хитрый старец представлял юной красавице всю прелесть величия, знатности, могущества, то поверили бы, что неопытная девица могла забыться и последовать за больным стариком с седыми усами и головою, с впалыми глазами! Но чтоб она могла влюбиться в старика и еще такого гнусного, как он представлен в поэме, этому верить не можем и не будем. — Кто таков Карл в поэме Пушкина.
Он мальчик бойкий и отважный. <…>
Итак, Карл XII мальчик бойкий и отважный, воинственный бродяга! Помилуйте, Александр Сергеевич! это уж вольность пиитическая, чрез край! Надобно при этом вспомнить, что Мазепа говорит так о Карле XII прежде Полтавского сражения, когда сам Петр Великий не верил своему успеху и не полагался на будущее.
Жаль, что поэт никогда не был зрителем сражения, и потому картина битвы наполнена невероятностями, которые заглушают всю прелесть поэзии. Например:
………………Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.
Швед, русский — колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет, (?)
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.
Военный человек скажет на это: если кавалерия своя и неприятельская рубятся между собою, то ядра не могут между ними прыгать и разить, потому что в толпу неприятеля, смешанного с своими, стрелять не станут. Ядра могут шипеть в крови, когда они раскалены, но раскаленными ядрами в полевых сражениях не стреляют. Скрежету в битвах поныне не слыхивали, а прочее все благополучно и нового ничего нет, о чем донесть честь имею. Любитель отечественной истории прибавит: как жаль, что первый герой после Петра Великого, в Полтавской битве, князь Меньшиков, — не улегся в стихе! А. С. Пушкин, — как все великие поэты и благородные люди, имеет безусловных почитателей, которые вероятно и за благонамеренные мои замечания прогневаются, назовут меня вандалом, дикарем. Но сам А. С. Пушкин защитит меня, удостоверясь, что никакая личность не водила моим пером, когда я говорил о характерах действующих лиц в поэме и о самом поэте. Давным-давно я уже назвал его первым из современных русских поэтов, и ныне, хотя Полтава не нравится мне столько, как Цыганы и Бахчисарайский фонтан, я все остаюсь при том же мнении.
— Сын отечества, 1829, ч. 125, №№ 15, 16.
<…> «Полтава» не имела успеха. Вероятно, она и не стоила его; но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям; к тому ж это сочинение совсем оригинальное, а мы из того и бьемся.
Наши критики взялись объяснить мне причину моей неудачи — и вот каким образом.
Они, во-первых, объявили мне, что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что, следственно, любовь Марии к старому гетману (NB: исторически доказанная) не могла существовать.
Ну что ж, что ты Честон? Хоть знаю, да не верю.
Я не мог довольствоваться этим объяснением: любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте. Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филиру, Пазифаю, Пигмалиона — и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии. А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?.. А Мирра, внушившая итальянскому поэту одну из лучших его трагедий?..
Мария (или Матрена) увлечена была, говорили мне, тщеславием, а не любовию: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана! Далее говорили мне, что мой Мазепа злой и глупый старичишка. Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощечину или за дерганье усов мстить не захочет. Опять история, опроверженная литературной критикой, — опять хоть знаю, да не верю! Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы, — Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы всё равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского).
Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важно укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле. У меня сказано где-то, что Мазепа ни к кому не был привязан: критики ссылались на собственные слова гетмана, уверяющего Марию, что он любит ее больше славы, больше власти. Как отвечать на таковые критики?
Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора — показались критикам низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!
В «Вестнике Европы» заметили, что заглавие поэмы ошибочно и что, вероятно, не назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо, но была тут и другая причина: эпиграф. Так и «Бахчисарайский фонтан» в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня.
Кстати о «Полтаве» критики упомянули, однако ж, о Байроновом «Мазепе»; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла XII». Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина, конечно, поэтическая, и зато посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков) как нарочно в «Мазепе» именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее — вот и всё: но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.
Прочитав в первый раз в «Войнаровском» сии стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь,
я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства.
Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость… Дельвиг дивился, как я мог заняться таковым предметом. Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. «Полтаву» написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё.
А. С. Пушкин. Опровержение на критики. 1830.
Картину раз высматривал сапожник
И в обуви ошибку указал;
Взяв тотчас кисть, исправился художник.
Вот, подбочась, сапожник продолжал:
«Мне кажется, лицо немного криво…
А эта грудь не слишком ли нага?»…
Тут Апеллес прервал нетерпеливо:
«Суди, дружок, не свыше сапога!»
Есть у меня приятель на примете:
Не ведаю, в каком бы он предмете
Был знатоком, хоть строг он на словах,
Но черт его несет судить о свете:
Попробуй он судить о сапогах!
Глава одиннадцатая1830
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
1 января 1830 г. вышел первый номер «Литературной газеты», редактором которой стал Дельвиг, а истинным вдохновителем вместе с ним — Пушкин. Для владычицы расхожего «общественного мнения», подогреваемого правительством, булгаринской «Северной пчелы» появление новой газеты было опаснейшим ударом. Уже в редакционном предуведомлении к 1-му номеру Дельвиг писал: «Разумеется, что гг. издатели журналов, будучи заняты собственными повременными изданиями, не входят в число сотрудников сей газеты». Булгарину заранее указывали на дверь. Неудивительно — ведь литераторы пушкинского круга уже были достоверно осведомлены о связи Булгарина с III Отделением. С этого времени ненависть подлой бездарности к благородному таланту — Булгарина к Пушкину — перешла, так сказать, из «скрытой» формы (тайные доносы, полунамеки, распространение гнусных слухов — все это при внешнем доброжелательстве) в открытую форму печатной клеветы. Трудно сказать, которого числа которого года Фаддей Булгарин, бывший приятель Рылеева и Грибоедова, стал платным агентом III Отделения, но случилось это, несомненно, вскоре после 14 декабря. Булгарин смертельно испугался своих компрометирующих связей и решился «отмолить» их предательством и доносительством. Во всяком случае, в 1826 г. Булгарин с успехом помог «зарезать» «Бориса Годунова» — это куда достовернее версии о том, что Борис велел зарезать маленького царевича. Подготовив «внутреннюю рецензию» для царя, Фаддей Венедиктович успел «полакомиться» и самой рукописью «Бориса», многое украв у Пушкина для своего будущего романа «Димитрий Самозванец». Пушкинисты (Г. О. Винокур, Б. П. Городецкий, А. А. Гозенпуд) составили обширную сводку таких «заимствований». Недаром задолго до печатания трагедии заметил Пушкин в черновике предисловия: «Главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих подражаниях». Это не мешало, конечно, Булгарину «делать большие глаза», когда распространились слухи о плагиате. Даже разрешив уже Пушкину выпустить «Годунова», трагедию все же придерживали в канцеляриях, дожидаясь выхода 2-го издания булгаринского романа. Сам Булгарин словно бы приготовлял общественное мнение к возможным слухам, пороча при этом Пушкина: «Автор „Димитрия Самозванца“ не употребляет никаких известных мер для приготовления мнения общества большого света в свою пользу: не читает предварительно своих сочинений в рукописи в собраниях (кто бы стал слушать? —