[47]».
Однако большого резонанса этот прозрачный клеветнический намек на происхождение Пушкина уже не имел: Видок был скомпрометирован безнадежно.
Но все же Пушкин не смолчал. Сразу же, по горячим следам, он поместил в «Литературной газете» заметку «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии». Затем уехал в Москву и оттуда в Болдино. 24 ноября 1831 г. поэт так разъяснял свою реакцию Бенкендорфу: «Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин в дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его — мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто». Это было сделано в конце ноября 1830 г. в Болдине в приписке к стихотворению «Моя родословная»[48].
Решил Фиглярин, сидя дома[49],
Что черный дед мой[50] Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
Сей шкипер деду был доступен.
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
И был отец он Ганнибала,
Пред кем средь чесменских пучин
Громада кораблей вспылала,
И пал впервые Наварин.
Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин.
Что ж он в семье своей почтенной?
Он?.. он в Мещанской дворянин.
В рукописи пушкинистам удалось разобрать еще и такую запись:
Говоришь: за бочку рома —
Незавидное добро.
Ты дороже, сидя дома,
Продаешь свое перо.
Однако на этот раз, когда Пушкин попросил дозволения «Мою родословную» напечатать, царь не разрешил. На Булгарина ему, конечно, было наплевать, но в стихотворении было слишком много намеков на выскочек разного рода, чтобы оно могло увидеть свет. Это произошло лишь через полстолетия, а в 1831 г. царь указал Бенкендорфу: «Что касается его стихов, я нахожу в них остроумие, но еще больше желчи, чем чего-либо другого. Он бы лучше сделал, к чести своего пера и особенно своего рассудка, если бы не распространял их». Но было поздно: стихи в списках разошлись, еще раз унизив Булгарина-шпиона. Что касается вопроса об аристократии и мещанстве, то неплохо растолковал его Вяземский в письме к одному из тогдашних литераторов: «Брать ли слово аристократии в смысле дворянства, то кто же из нас не дворянин и почему Пушкин чиновнее Греча или Свиньина? Брать ли его в смысле не дворянства, а благородства, духа вежливости, образованности, выражения, то как же решиться от него отсторониться и употреблять его в виде бранного слова <…>? Брать ли его в смысле аристократии талантов, то есть аристократии природной, то смешно же вымещать богу за то, что он дал Пушкину голову, а Полевому лоб и Булгарину язык, чтобы полиция могла достать языка<…> Мне жаль видеть, что вы тянете туда же и говорите о знаменитости, об аристократии. Оставьте это „Северной пчеле“ и „Телеграфу“, у них свой argot[51], что называется свой воровской язык, но не принадлежащему шайке их неприлично марать свой рот их грязными поговорками». Обратим внимание читателя на вполне для нас современное выражение достать языка, в данном случае обличающее полицейские откровения Булгарина. А насчет аристократии в ее прямом — «родовом» смысле… С превеликим изумлением узнали читатели булгаринских мемуаров (1846), что «Видок», оказывается, не только не враг аристократов, но сам к ним принадлежит. Булгарин «вспомнил»: «были эпиграммы и сатиры, в которых меня изображали каким-то безродным скитальцем. Не могу удержаться от смеха, когда добрые люди играют предо мною роль аристократов. Пусть же они узнают, что я принадлежу к древнему боярскому роду, поселившемуся в Западной Руси от незапамятных времен». Кажется, Булгарин числил себя потомком князей Скандербегов. Ничего тут удивительного нет — Фаддей Венедиктович всегда был большим мастером по части подчистки истории.
В дальнейшем, в 1831 г., несмотря на острые и, как всегда, злободневные выступления Пушкина (под псевдонимом Феофилакт Косичкин)[52] против Булгарина, «Северная пчела» вела себя несколько инертно, опасаясь, видно, повторения страшного удара, нанесенного «Записками Видока». Даже о пушкинской трагедии Булгарин высказывался теперь с «незлобивым снисхождением»: «Бедный Борис!.. А. С. Пушкин написал несколько чудесных и замечательных сцен из истории Бориса и только. Но произведение Пушкина было создание без особенной формы и поэтому мы не вправе ничего более требовать». В 1836 г. фарисейское снисхождение простирается еще далее: «Мы верим, что если бы А. С. Пушкин захотел порядочно поработать, он мог бы создать народную драму и тем определил бы себе прочное место на русском Парнасе». Ни больше ни меньше! Даже в прочном месте на Парнасе Булгарин Пушкину в 1836 г. отказывал.
Пушкинский «Современник» не раз по достоинству оценивал «Северную пчелу». В начале 1837 г. «Пчела» внесла свою лепту в травлю Пушкина: «Оскорбленное авторское самолюбие никогда не прощает критику — оно платит ему рано или поздно. Отчего „Современник“ преследует Булгарина с таким ожесточением? Показать ли вам rerum casus[53]? Несколько лет назад в „Пчеле“ говорили издателю „Современника“, что он тратит талант свой без расчета, что придет горькое время, когда магическое имя любимого поэта сделается обыкновенною фирмою, что ему неприлично вдаваться в мелкие литературные распри и с светлых вершин Геликона спускаться в сумрачные долины критики. Знаменитый поэт не послушался Булгарина и что же вышло? „Литературная газета“ умерла скоропостижно; „История Пугачевского бунта“ не произвела никакого эффекта и лежит на книгопродавческих полках; „Современник“ чахнет и клонится к смерти. Не есть ли это явное доказательство, что слова, сказанные за несколько лет, сбываются? За эти предсказания „Современник“ мстит Булгарину, а Булгарин чем виноват?»
Вскоре после смерти Пушкина Булгарин вздохнул лицемерно: «жаль поэта и великая, а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц». Это не помешало переменчивому Видоку с течением лет вспоминать чуть ли не об идиллических отношениях с Пушкиным, заверяя публику, что никогда не хвастал дружбою «ни Крылова, ни Пушкина». Это надо было, очевидно, понимать так, что с двумя упомянутыми Булгарин уж определенно дружил. Не приходится удивляться, что посмертная хвала Пушкину сочеталась у него с посмертными доносами. Выклянчивая у хозяев очередную подачку, он попрекал правительство «благодеяниями», оказанными покойному «сочинителю Гавриилиады, Оды на Вольность и Кинжала».
Пушкин оставался живым и после смерти, зато Булгарин умер при жизни — кто бы вспомнил теперь самое имя его, не испорти он столько крови Пушкину?
С первого своего сватовства — к Софье Федоровне Пушкиной в сентябре 1826 г. — Пушкин думал о доме, о семье, об окончании своей кочевой и в общем-то одинокой жизни. Но и с тех же пор он всегда колебался. «Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье, — писал он тогда В. П. Зубкову (гл. IX, № 24) <…>. — Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой — неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно — вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером судьбу существа такого нежного, такого прекрасного?» Чего тут больше — желания жениться или желания не жениться? Трудно судить. Но подчеркнем еще раз, что Пушкин абсолютно искренен в самооценке — ни тени позы, психологическая трезвость умудренного опытом человека. Предложение его, впрочем, было отвергнуто к радости родных Софьи Федоровны. Но отчасти, может быть, и самого поэта?
В начале лета 1828 г., получив резкий и решительный отказ родителей Анны Алексеевны Олениной, Пушкин отчетливо ощутил, что те сомнения, которые одолевают его самого, вполне могут быть испытываемы и другими, так сказать, «заинтересованными лицами». Неустроенность судьбы, сложные взаимоотношения с правительством, да и слава поэта, такая зыбкая и в глазах света чуть ли не скандальная, все это делало его «непрестижным» женихом. Пожалуй, пока не появилась Наталья Николаевна Гончарова, ближе всего был брак с Ек. Н. Ушаковой, которая не отказала бы, верно, и родителей уговорила бы. Но здесь, как и прежде, нерешительность проявил поэт. Словом, на закавказскую войну Пушкин уезжал хоть и обнадеженный Гончаровыми, но вовсе не убежденный, что все решено окончательно.
Чтобы не потерять объективности, надо сказать, что мечты о доме, о якоре, укрытии от бурь до поры до времени (по крайней мере, до помолвки в начале апреля 1830 г.) сочетались у Пушкина со многими увлечениями, бурными страстями, даже любовными страданиями. Называются в пушкиниане (которая уж в этих-то вопросах разбирается лучше самого Пушкина!) Аграфена Закревская, Каролина Собаньская и другие имена. Приводимые в подборке два письма, адресованные Собань