Вероятно, критик хотел сказать, что «Евгений Онегин» и весь его причет уже не новость для публики и что он надоел и ей, как журналистам.
Как бы то ни было, решаюсь еще искусить ее терпение. Вот еще две главы «Евгения Онегина» — последние, по крайней мере для печати… Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших. Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить, и заменить одной римской цыфрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, — также удерживала меня. Но Чайльд Гарольд стоит на такой высоте, что каким бы тоном о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла во мне родиться.
«Евгений Онегин». Глава 8. Предисловие. (Из ранних редакций)
28 ноября 1830
Болдино
Часть первая. Предисловие.
I песнь Хандра Кишинев, Одесса.
II Поэт Одесса 1824.
III Барышня Одесса. Мих. 1824.
Часть вторая.
IV песнь Деревня Михайлов. 1825.
V Именины Мих. 1825. 1826.
VI Поединок Мих. 1826.
Часть третья.
VII песнь Москва Мих. П. Б. Малинн. 1827. 8.
VIII Странствие Моск. Павл. 1829 Болд.
IX Большой свет Болд.
Примечания.
1823 год 9 мая Кишинев — 1830 25 сент. Болдино.
26 сент. АП
И жить торопится и чувствовать спешит К. В.
7 лет 4 месяца 17 дней.
А. С. Пушкин. [Хронология «Евгения Онегина»].
26 сентября 1830.
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный.
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
<…> Первая глава Онегина и две-три, последовавшие за нею, нравились и пленили, как превосходный опыт поэтического изображения общественных причуд, как доказательство, что и наш гордый язык, наши Московитские куклы могут при отзывах поэзии пробуждаться и составлять стройное, гармоническое целое. Но опыт все еще продолжается, краски и тени одинаковы, и картина все та же. Цена новости исчезла — и тот же Онегин нравится уже не так, как прежде. Надобно прибавить, что поэт и сам утомился. В некоторых местах 7-й главы Онегина он даже повторяет сам себя. Укажем, для примера, на описание зимы, на изменчивость чувствований, на памятник Ленскому, под которым даже и лапоть плетет, может быть, тот же мужик, который играл роль в 6-й главе. Сверх того, нельзя указать на решительные повторения, но перевернутых и вместе одинаковых намеков и мыслей есть довольно. <…>
В 7-й главе Онегина есть еще один недостаток, случайный. Большая часть ее состоит уже из напечатанных и следственно известных публике отрывков. Кроме того, что не весело встречать в новой книге старое, это показывает, и показывает неоспоримо, что Онегин есть собрание отдельных, бессвязных заметок и мыслей о том о сем, вставленных в одну раму, из которых автор не составит ничего, имеющего свое отдельное значение. Онегин будет поэтический Лабрюер, рудник для эпиграфов, а не органическое существо, которого части взаимно необходимы одна для другой <…>
— Московский телеграф, 1830, ч. 32.
Чтение седьмой главы Онегина такое же производит над нами действие, как зрелище некогда милых нам мест, но уже оставленных теми особами, которые их одушевляли. Прелесть их не изменилась: но мы, рассматривая их, напрасно хотим воскресить в душе те чувствования, которыми наполнялась она в прежнее время. Автор до такой степени совершенства довел искусство свое, что читатель, пока еще не успеет заметить поэтического обмана в произведении, может быть, станет мысленно укорять поэта в недоконченности целой картины. Но это самое впечатление, это желание перемены в чувствованиях и неудовлетворенность надежд — есть верх искусства художника. Власть его над нами столь сильна, что он не только вводит нас в круг изображаемых им предметов, но изгоняет из души нашей холодное любопытство, с которым являемся мы на зрелища посторонние, и велит участвовать в действии самом, как будто бы оно касалось до нас собственно. Всем известен анекдот о короле, который бывал недоволен собою, слушая своего проповедника. Он может служить объяснением и подтверждением нашего замечания. <…>
<…> Очерк Москвы и тамошних увеселений представляет новый образец удивительной легкости, с какою автор может переходить от предмета к предмету и, не изменяя одному главному тону, разнообразить свое произведение всеми волшебными звуками. Особенно благородная сатира есть такое орудие, которым он действует с высочайшим достоинством своего искусства. Странность, порок, ошибка, слабость, все они замечены поэтом в духе нашего времени, а частно в том или другом лице, так что, не оскорбляя ничьей личности, он приносит пользу целому поколению. Но этот предмет один требует рассмотрения самого обширного. Онегин дает к тому повод удобный и пример наставительный.
— Литературная газета, 1830, т. 1, № 17.
Есть пословица: куй железо, пока горячо; если бы талантливый А. С. Пушкин постоянно держался этой пословицы, он не так бы скоро проиграл в мнении читающей публики, и, может быть, еще до сих пор не спал бы с голосу. Написавши Руслана и Людмилу, прекрасную маленькую поэму, он вдруг вошел, как говорится в славу, которая росла с каждым новым произведением сладкогласного певца до самой Полтавы; с Полтавою она, не скажем, пала, но оселась, и с тех пор уже не подымается вверх. Что далее будет, неизвестно; но последнее произведение Музы А. С. — Седьмая глава Евгения Онегина, предвещает мало добра. — Если бы знал А. С., с какою горестию произнесли мы этот приговор?! Творец Руслана и Людмилы обещал так много, а исполнил?.. Он еще в полном цвете лет; он мог подарить нас произведением зрелым, блистательным, и — подарил Седьмою главою Онегина, которая ни содержанием, ни языком не блистательна <…>
— Галатея, 1830, ч. 13, № 14.
<…> Все вводные и вставные части, все посторонние описания так ничтожны, что нам верить не хочется, чтоб можно было печатать такие мелочи! Разумеется, что как в предыдущих главах, так и в этой, автор часто говорит о себе, о своей скуке, томленье, о своей мертвой душе, которой все кажется темно и проч. <…><…> На стр. 13 мы с величайшим наслаждением находим две пропущенные самим автором строфы, а вместо их две прекрасные римские цифры VII и IX. Как это пестрит поэму и заставляет читателя мечтать, догадываться о небывалом! Это производит полный драматический эффект, и мы благодарим за сие поэта!
После двух пропущенных строф, в строфе X, вас уведомляют, что Олинька, за которую убит Ленский, вышла замуж за улана. Об нем никто не грустит, и очень хорошо. Сам поэт говорит:
На что грустить?
Ныне грустят так, из ничего, а о смерти друзей не беспокоятся. И дельно. Вслед за этим описание вечера:
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Вот является новое действующее лицо на сцену: жук! Мы расскажем читателю о его подвигах, когда дочитаемся до этого. Может быть, хоть он обнаружит какой-нибудь характер.
При тихом журчании вод и жужжании жука, Таня идет в поле, видит перед собой господский дом, и входит в него: это дом Онегина. Ей показывают опустелые комнаты любовника, где она находит кий, отдыхающий на биллиарде, манежный хлыстик, а в кабинете портрет лорда Байрона (вероятно, для того, чтоб читатель помнил, с чем должно сравнивать Онегина), чугунную куклу и сочинения Байрона. <…>
О том, что Онегин есть неудачное подражание Чайльд-Гарольду и Дон-Жуану, давно уже объявлено было в русских журналах. <…>
Больно и жалко, но должно сказать правду. Мы видели с радостью подоблачный полет певца Руслана и Людмилы, и теперь с сожалением видим печальный поход его Онегина, тихим шагом, по большой дороге нашей словесности!
— Северная пчела, 1830, № 35, 39.
<…>
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
Е sempre bene,[79] господа.
Будучи русским писателем, я всегда почитал долгом следовать за текущей литературою и всегда читал с особенным вниманием критики, коим подавал я повод. Чистосердечно признаюсь, что похвалы трогали меня как явные и, вероятно, искренние знаки благосклонности и дружелюбия. Читая разборы самые неприязненные, смею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего критика и следовать за его суждениями, не опровергая оных с самолюбивым нетерпением, но желая с