<…>
А. X. Бенкендорф — Пушкину.
9 января 1831. Из Петербурга в Москву.
Милостивый государь Александр Христофорович,
С чувством глубочайшей благодарности удостоился я получить благосклонный отзыв государя императора о моей исторической драме. Писанный в минувшее царствование, «Борис Годунов» обязан своим появлением не только частному покровительству, которым удостоил меня государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание.
Позвольте мне благодарить усердно и Ваше высокопревосходительство, как голос высочайшего благоволения и как человека, принимавшего всегда во мне столь снисходительное участие. <…>
Пушкин — А. X. Бенкендорфу.
18 января 1831. Из Москвы в Петербург.
<…> Язык русский доведен в «Борисе Годунове» до последней, по крайней мере в наше время, степени совершенства; сущность творения, напротив, запоздалая и близорукая: и могла ли она не быть такою даже по исторической основе творения, когда Пушкин рабски влекся по следам Карамзина в обзоре событий, и когда, посвящением своего творения Карамзину, он невольно заставляет улыбнуться, в детском каком-то раболепстве называя Карамзина — бог знает чем! Это делает честь памяти и сердцу, но не философии поэта!
— Московский телеграф, 1831, ч. 37, № 2.
<…> «Что это сделалось с нашею словесностью? Все исписались, хоть брось! Легко ли — сам Пушкин, которого я прежде читывал с удовольствием… что с ним сталось… что он так замолк?..» — «А Борис Годунов?» подхватил один из собеседников. — «Не говорите вы об этом несчастном произведении! — прервала дама, вступившая было в состязание с ученым. — Я всегда краснею за Пушкина, когда слышу это имя!.. Чудное дело!.. Уронить себя до такой степени… Это ужасно!.. Я всегда подозревала более таланта в творце Руслана и Людмилы: я им восхищалась… но теперь…» — «Не угодно ли выслушать прекрасные стихи, которые я нарочно выписал из одной петербургской газеты в Английском клубе?» — сказал один молодой человек, у которого отпущенная по моде борода мелькала из-под широкого, вышедшего из моды, галстука. — «Это на счет Бориса Годунова!..» — «Прочти-ка, прочти!», вскричал хозяин. «Я люблю до смерти эпиграммы и каламбуры…». Молодой франт приосанился, вынул из кармана маленькую бумажку и начал читать с декламаторским выражением:
И Пушкин стал нам скучен…
Все захохотали и многие закричали: браво! прекрасно! бесподобно! — «И это напечатано! — сказал наконец камергер. — Ну, Пушкин… Caput![97] … Да и давно бы пора!.. А то — вскружил головы молокососам ни за что, ни про что. Мой Jeannot[98] — например — бывало только им и бредит…» — «Я всегда сомневался, чтобы у него был истинный талант», сказал один пожилой человек, в архивском виц-мундире <…>.
— Телескоп, 1831, ч. 1, № 4.
Странная участь Бориса Годунова! Еще в то время, когда он не известен был публике вполне, когда из этого сочинения был напечатан один только отрывок, он произвел величайшее волнение в нашем литературном мире. Люди, выдающие себя за романтиков, кричали, что эта трагедия затмит славу Шекспира и Шиллера; так называемые классики в грозном таинственном молчании двусмысленно улыбались и пожимали плечами; люди умеренные, не принадлежащие ни к которой из вышеупомянутых партий, надеялись от этого сочинения многого для нашей литературы. Наконец Годунов вышел; все ожидали шума, толков, споров — и что же? Один из С.-Петербургских журналов о новом произведении знаменитого поэта отозвался с личной бранью; Московский Телеграф, который (как сам о себе неоднократно объявлял) не оставляет без внимания никакого замечательного явления в литературе, на этот раз изложил свое суждение в нескольких строках общими местами и упрекнул Пушкина в том, как ему не стыдно было посвятить своего Годунова памяти Карамзина, у которого издатель Телеграфа силится похитить заслуженную славу. В одном только Телескопе Борис Годунов был оценен по достоинству. Известный г. Надоумко, который, вероятно, издателю этого журнала не чужой и который некогда советовал Пушкину сжечь Годунова, теперь сие же самое творение взял под свое покровительство. Но это сделано им, кажется, только для того, что он, г. Надоумко, как сам признается, любит плавать против воды, идти наперекор общему голосу и вызывать на бой общее мнение.
Теперь появилась особенная брошюрка, под названием: О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор. Что ж это такое? спросят читатели. Это, милостивые государи, одно из тех знаменитых творений, которыми наводняют нашу литературу г. Орлов и ему подобные. Какой-то помещик Петр Алексеевич, проезжающий из Москвы чрез уездный городок, завел разговор о Борисе Годунове с каким-то знакомым ему вольно практикующим учителем российской словесности, Ермилом Сергеевичем. Автору этого Разговора хотелось, вероятно, написать критику, и вот он начал толковать о Годунове по-своему. Не желая искушать терпение читателей, не входим в подробное рассмотрение этой брошюрки, а выписываем из оной несколько отрывков, которые могут дать понятие об оном сочинении.
«Учит. С вышепоказанной-то страницы, правду молвить, Борис начал действовать: приказал послать к воеводам, чтобы на коня садились.
Помещ. Постой, постой, Ермил Сергеевич, как? Все воеводы на одного коня?»
«Учит. Каково, мужик кричит народу с какого-то амвона:
Ступай! Вязать Борисова щенка!
то есть Федора, Борисова сына, которому присягнули в верности! Борисова щенка! Какой изящный вкус! И это национальность?
Помещ. Ну, пора перестать. Что ж ты думаешь о первоклассности сочинителя?
Учит. Не мое дело. Мне, сударь, ни жаловать, ни разжаловать невозможно.
Помещ. И подлинно: без суда никто не наказывается, а суд дает потомство.
Учит. Только надобно желать, Петр Алексеевич, чтоб это потомство как можно скорее показалось, а до позднего, кажется, не дожить нынешнему Борису Годунову».
Каково? В заключение нельзя не заметить, что самое название этой школярной болтовни предуведомляет, в каком духе написан Разговор о Борисе Годунове; напечатан же особою брошюркою он, вероятно, потому, что по каким-нибудь причинам не мог явиться ни в одном журнале.
— Листок, 1831, № 45.
Учитель. …Бросаться и туда и сюда, без всякой связи, право, не простительно. А сверх всего, смею доложить, пишутся ли поэмы прозою? В сочинении же г. Пушкина есть много прозы…
Помещик. Ведь надобно же, братец, дать какое-нибудь название Борису Годунову. Ну, трагедия?
Учитель. Избави, господи! А что тут есть трагического? Не прикажете ли представить ее на театре? У кулисных-то мастеров заболели бы руки. Это, сударь, настоящие Китайские тени. Действие перескакивает из Москвы в Польшу, из Польши в Москву, из кельи в корчму… Есть нечто подобное в драматических произведениях Шекспира, да все-таки посовестнее. К тому же Шекспир писал тогда еще, когда одноземцы его и понятия не имели об изящном вкусе… При слове тошнит, не может ли иному чувствительному читателю представиться последствие тошноты… словом сказать весьма отвратительно. Неужели автор Бориса, не слыхивал об изящной природе?
…Ух, тяжело!
Тяжело, почтеннейший Петр Алексеевич, как этот ух делает бух в наш слух! … Такие выражения… черт с ними, а особенно мочи нет, при всякой романтической национальности — никуда не годятся. … Можно ли было ожидать от Пушкина такой галиматьи? …Теперь осталось только показать некоторые резкие мысли…
Басманов.
Что на него смотреть?
Всегда народ к смятенью тайно склонен.
Помещик. Вот вздор какой! Всегда склонен! Пустое, с этим я совершенно не согласен… И русскому ли боярину так отзываться о православном русском народе?..
Пришли мне, мой милый, экземпляров 20 «Бориса», для московских прощалыг, не то разорюсь, покупая его у Ширяева.
Душа моя, вот тебе план жизни моей: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь — как тетки хотят. Теща моя та же тетка. То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна. Что «Газета» наша? надобно нам об ней подумать. Под конец она была очень вяла; иначе и быть нельзя: в ней отражается русская литература. В ней говорили под конец об одном Булгарине; так и быть должно: в России пишет один Булгарин. Вот текст для славной филиппики. Кабы я не был ленив, да не был жених, да не был очень добр, да умел бы читать и писать, то я бы каждую неделю писал бы обозрение литературное — да лих терпения нет, злости нет, времени нет, охоты нет. Впрочем, посмотрим.
Деньги, деньги: вот главное, пришли мне денег. И я скажу тебе спасибо. Да что же ты не пишешь ко мне, бессовестный?
Пушкин — П. А. Плетневу.
13 января 1831. Из Москвы в Петербург.
<…> Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники — всё исчезло: остались одни невесты, к которым нельзя, по крайней мере применить грубую пословицу «vieilles comme les rues»