[99]: московские улицы, благодаря 1812 году, моложе московских красавиц, всё еще цветущих розами! Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым. Под вызолоченным гербом торчит вывеска портного, который платит хозяину 30 рублей в месяц за квартиру; великолепный бельэтаж нанят мадамой для пансиона — и то слава богу! На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками. Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Барский дом дряхлеет. Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе. Обеды даются уже не хлебосолами старинного покроя, в день хозяйских именин или в угоду веселых обжор, в честь вельможи, удалившегося от двора, но обществом игроков, задумавших обобрать наверное юношу, вышедшего из-под опеки, или саратовского откупщика. Московские балы… Увы! Посмотрите на эти домашние прически, на эти белые башмачки, искусно забеленные мелом… Кавалеры набраны кое-где — и что за кавалеры! «Горе от ума» есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая.
Балы дает нельзя богаче
От Рожества и до поста,
А летом праздники на даче.
Хлестова — в могиле; Репетилов — в деревне. Бедная Москва!..
А. С. Пушкин. Путешествие из Москвы в Петербург.
1833–1834.
Что скажу тебе, мой милый! Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову объявить ему всё — и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё.
Вчера провел я день с Нащокиным, который сильно поражен его смертию, — говорили о нем, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так.
Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров — и постараемся быть живы.
Пушкин — П. А. Плетневу.
21 января 1831. Из Москвы в Петербург.
1831-го года генваря 23-го дня я ниже подписавшийся г-н десятого класса Александр Сергеев сын Пушкин, заключил сие условие с служителем г-жи Сафоновой Семеном Петровым сыном Семеновым по данной ему доверенности от г-на губернского секретаря Никанора Никанорова сына Хитрово в том что, 1-е нанял я Пушкин собственный г-на Хитрово дом, состоящий в Пречистенской части второго квартала под № 204-м в приходе Троицы что на Арбате, каменный двухэтажный с антресолями и к оному принадлежащими людскими службами, кухнею, прачешной, конюшней, каретным сараем, под домом подвал, и там же запасной амбар, в доме с мебелью по прилагаемой описи сроком от выше писанного числа впредь на шесть месяцев, а срок считать с 22-го генваря и по 22-е ж июля сего 1831-го года по договору между нами за две тысячи рублей государственными ассигнациями, из коей суммы при заключении сего условия должен я Пушкин, внести ему Семенову половинную часть то есть тысячу рублей ассиг., а последнюю половину по истечении трех месяцев от заключения условия; 2-е принять мне г-ну Пушкину дом со всеми принадлежностями и мебелью по описи за общим нашим подписанием, во время моего Пушкина в том доме жительства содержать во всей чистоте и целости как мебель так равно и службы; 3-е если же чего боже сохрани нанимаемый мною Пушкиным дом от небрежения моего или людей моих сгорит то по общему нашему договору заплатить мне г-ну Пушкину ему Семенову пятьдесят тысяч рублей государственными ассигнациями. Если же пожар последует от молнии, соседей, или от людей г-на Хитрово то мне Пушкину не отвечать и ему Семенову никакой платы с меня не требовать, 4-е по истечении срока и выезду из дому должен я Пушкин сдать оный по описи в совершенной исправности. Буде чего не явится или будет разбито, или изломано или замарано то за поврежденное заплатить то чего будет стоить или привести в исправность как принято было; 5-е, чистка труб все по дому нечистоты и в случае приезду и отъезду иногородных господ уведомлять об оном частный дом оное будет зависеть от меня г-на Пушкина; 6-е в строениях занимаемых мною Пушкиным выключаются комнаты нижнего этажа дома для жительства экономки и приезду г-на Хитрово, а в мезонине людском, что над кухнею, остаются покои для людей г-на Хитрово; 7-е подлинный договор и опись вручить от меня ему Семенову за моим подписанием а от него мне получить копию и договор сей я г-н Пушкин и он Семенов должны сохранять свято и ненарушимо для чего записать в книгу маклерских дел — к сему условию 10-го класса Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил: К сей записке 10-го класса Александръ Сергеевъ сынъ Пушкинъ руку приложилъ[100]. Так же к сей записке по доверенности вышеозначенного г-на Хитрово г-жи Сафоновой служитель ее Семен Петров Семенов руку приложил, а подлинное условие к себе взял того ж числа. Маклер Анисим Хлебников; добросовестный Григорий Кузьмин; добросовестный Силиверст Крюков.
Сейчас получил 2000 р., мой благодетель. Satis est, domine, satis est[101]. На сей год денег мне больше не нужно. Отдай Софии Михайловне остальные 4000 — и я тебя более беспокоить не буду.
Бедный Дельвиг! помянем его «Северными цветами» — но мне жаль, если это будет ущерб Сомову — он был искренно к нему привязан — и смерть нашего друга едва ли не ему всего тяжеле: чувства души слабеют и меняются, нужды жизненные не дремлют.
Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями. Не правда ли? Я знал его в Лицее — был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души — и таланта, которому еще не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского — с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит. Я хорошо знаю, одним словом, его первую молодость; но ты и Баратынский знаете лучше его раннюю зрелость. Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроем жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами. Отвечай мне на это. <…>
Пушкин — П. А. Плетневу.
31 января 1831. Из Москвы в Петербург.
Посылаю тебе, милый друг, любимое мое сочинение. Ты некогда баловал первые мои опыты — будь благосклонен и к произведениям более зрелым. Что ты делаешь в своем уединении? Нынешней осенью был я недалеко от тебя. Мне брюхом хотелось с тобою увидеться и поболтать о старине — карантины мне помешали. Таким образом, бог ведает, когда и где судьба сведет нас опять. Мы не так-то легки на подъем. Ты без ноги, а я женат. — Женат — или почти. Всё, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n’est de bonheur que dans les voies communes[102]. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию.
У меня сегодня spleen[103] — прерываю письмо мое, чтоб тебе не передать моей тоски; тебе и своей довольно. Пиши мне на Арбат в дом Хитровой. <…>
Пушкин — Н. И. Кривцову.
10 февраля 1831. Москва.
Февраль. 11. К Пушкину по вызову. Отдал деньги Надеждину. Спорили до хрипу о «Борисе» перед Д. Давыдовым, которому нравится мое разыскание. <…>
М. П. Погодин. Из дневника.
Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчет: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым — пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное. В июне буду у вас и начну жить en bourgeois[104], а здесь с тетками справиться невозможно — требования глупые и смешные — а делать нечего. Теперь понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния — я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести. Перешлю тебе на второй неделе, а к святой и тиснем.