Современные исследователи полагают, что первый замысел романа о Пугачеве (будущей «Капитанской дочки»), равно как и документальной хроники о нем, возник у Пушкина еще до «Дубровского», когда получил он царский подарок — свод законодательных актов Российской империи. Там прочитал Пушкин смертный приговор Пугачеву и понял, что тема бунта сейчас для него важна, как никогда. Объявить, что хочет на время отвлечься от занятий петровским временем и перейти к екатерининскому, Пушкин мог лишь с большой осторожностью. В переписке с военным министром (№ 43–45) речь шла, конечно, не о Пугачеве — могли бы сразу запретить — а о Суворове. Опасения имели веские основания. Николай I предпочитал держать документы русской истории, особенно недавней, за семью замками, считая ее своим семейным делом. Узнав, что Пушкин интересуется какими-то бумагами времен «августейшей бабки», царь сначала ответил решительным отказом. По довольно достоверному свидетельству, Николай спросил: «На что ему эти бумаги? Даже я их не читал. Пушкин может обойтись без них. Не пожелает ли он извлечь отсюда скандальный материал в параллель песне „Дон Жуана“, в которой Байрон обесчестил память моей бабки? Ну, нет!» Пушкин якобы ответил на это: «Я не думал, что он прочел „Дон Жуана“ Байрона». На самом деле поэта-историка волновали иные проблемы. Он обратился не только в официальные архивы, но и к частным лицам, имевшим, как знал он, материалы, связанные с Пугачевым: Г. И. Спасскому (№ 50), П. П. Свиньину, И. И. Дмитриеву (№ 48). Тщательнейший сбор материалов, дотошное в них погружение — одна из важных черт Пушкина-историка. Художественный замысел его как бы раздвоился, разделился: на документальную и романическую часть, отражающую ту же эпоху и по-своему преломляющую те же события. В работе над пугачевской темой прошла первая половина 1833 г. 17 апреля Пушкин приступил непосредственно к писанию «Истории Пугачева» и за пять недель ее вчерне закончил. Сроки опять-таки кратчайшие! Роман как бы на время отодвинулся, меняя в замысле фабулу и героев. Только в 1835–1836 гг. Пушкин вернулся к обработке собранного материала, и «Капитанская дочка» в том виде, в каком мы ее знаем, стала одним из последних его творений. Хроника же требовала поездки на места пугачевских сражений (как и будущий роман, конечно). Но, обращаясь с просьбой разрешить поездку в Оренбург и Казань, Пушкин помалкивал о хронике, упоминая нечто более безобидное — роман, ставший в 1836 г. «Капитанской дочкой».
Однако еще до поездки надо было как-то разрешить денежные затруднения. На зиму была нанята новая, большая (12 комнат) квартира в бельэтаже дома Жадимеровского на Б. Морской (угол Гороховой). На лето сняли дачу Миллера в модном месте, на Черной речке. Надежда Осиповна писала Ольге Сергеевне 24 июня 1833 г.: «Дом очень большой: в нем 15 комнат вместе с верхом. Наташа здорова, она очень довольна своим новым помещением». На дачу перебрались во второй половине мая. Но Пушкин почти каждый день по делам совершал пешие прогулки в город и обратно. Наталья Николаевна готовилась родить. Еще 29 января Вяземский сообщал Жуковскому: «Пушкин волнист, струист, и редко ухватишь его. Жена его процветает красотою и славою. Не знаю, что делает он с холостою музою своей, но с законной трудится он для потомства, и она опять с брюшком». Увеличивающееся семейство предстояло обеспечить на время своего отсутствия. В расчете на будущие литературные барыши Пушкин принялся занимать деньги. Нащокин в Москве добывал для него ссуду под дополнительный заклад имения. Но дело тянулось долго. Пришлось 26 июня обратиться к коллежскому асессору А. А. Ананьину, которому Пушкин и без того был должен: «Я собираюсь в деревню. Вы изволили обнадежить меня, что около нынешнего времени можно мне будет получить от вас еще 2000 р. <…> Смирдин готов в них поручиться». Видимо, еще раньше было послано письмо шурину Дмитрию Николаевичу (№ 49), ставшему после смерти деда главой гончаровского семейства (ведь отец Натальи Николаевны как умалишенный был отрешен от всех прав). Д. Н. Гончаров собирался занять у богача князя В. С. Голицына значительную сумму для приведения в порядок имения, а Пушкин просил у него для своего семейства небольшую ее часть (6000). В июле поэт обратился также к книгопродавцу Лисенкову с просьбой ссудить ему 3000 рублей. Концы с концами уже тогда, в 1831–1833 гг., не говоря о последующих годах, свести было совершенно невозможно. Он понял это давно, когда 7 октября 1831 г. писал Нащокину: «…я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро» (гл. XII, № 57). В письме Д. Н. Гончарову Пушкин с горечью признается: «Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же ведь не скряга и не ростовщик…» В стихотворении 1832 т. «И дале мы пошли…», вольном переложении Данте, рассказывается о ростовщике, которого поджаривают на адском огне и крутят во все стороны, как крутил-вертел он людскими судьбами при жизни. Животрепещущая и больная тема для Пушкина в 30-е годы!
Он рвался уехать из Петербурга не только затем, чтобы пополнить исследование о восстании под водительством Пугачева, но и чтобы поскорее добраться в Болдино, где можно будет творить на чистом, буквально и фигурально, воздухе, в полном уединении. Ведь уже две осени — в 1831 и 1832 гг. он такой возможности не имел. 18 августа Пушкин тронулся в путь.
Но до этого, 6 июля, родился его сын Александр Александрович.
Крестили Александра Пушкина-младшего 20 июля в Предтеченской церкви на Каменном острове. Специально приехал для этой церемонии из Москвы дорогой гость Павел Воинович Нащокин. Крестной матерью была тетка матери Екатерина Ивановна Загряжская.
27 августа в письме к жене из Москвы — самое первое упоминание о сыне: «Благословляю Машку с Сашкой»; 21 октября из Болдина шутит: «а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него»; 30 октября тревожится: «Что это у Саши за сыпь?»
20 апреля 1834 в письме из Петербурга в Москву появляется рассуждение о будущем сына: «Видел я трех царей <…> Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Между прочим, именно это письмо, перлюстрированное на почте, как назло, попало в руки полиции и было доложено царю. Вполне домашнее наставление сыну приобретало политический характер (об этом см. гл. XV). Александр Александрович жил даже не при трех, а при четырех царях, но, к счастью своему, даже дослужившись до генеральского чина, был на почтительном отдалении от трона и с обоими тезками прямых отношений не поддерживал. Генералов в России ведь много, это Пушкин — один. Однако до сына поэта все же дошло высказанное в конфиденциальной беседе мнение Александра II о его великом отце. Вот оно:
«1. Поэзия Пушкина отрицательно действовала на молодежь, особенно на студенчество России, и в первую очередь студенчество столицы.
2. <…> Странным казалось, что арестованные студенты (в 1860-х годах. — В. К.) продолжали декламировать стихи Пушкина о вольности и свободе.
3. <…> Будучи наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора. Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения и ко двору, и к окружающим поэта верноподданным государя. Никто не может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение молодежи.
4. Смерть поэта не ослабила отрицательного воздействия на молодежь. Это влияние продолжается и ныне на учащихся и даже на военную молодежь.
5. Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных России.
6. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трех защитников государя — Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта и не вызывало у них необходимости сохранить жизни поэтам.
7. Мнение наше тождественно с мнением защитников трона и глав русского государства — Александра благословенного и в бозе почившего родителя нашего Николая Павловича.
8. Что касается издания произведений поэта, мы повелели ограничить их тираж и запретить, как особо вредное, распространение портретов возмутителя народов Пугачева. Крестьянские волнения в ряде губерний России имеют место и поныне.
9. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть украшением двора и воспеть самодержца».
В 1870-х годах Александр Пушкин-младший под строжайшим секретом сообщил эти пункты своему двоюродному брату (сыну Л. С. Пушкина), а тот в целях особой конспирации перевел на английский язык и записал на полях одного из томов сочинений Пушкина. Поэтому приведенный текст дается в обратном переводе с английского, что, конечно, отразилось на его стиле[121]. Нетрудно представить себе, как А. А. Пушкин, свято чтивший память отца и матери, относился к порфирородному тезке, если ему были известны такие откровения. Впрочем, что взять с самодержца, который «трогательно признавался», что вообще терпеть не может литераторов!.. Есть данные и об отношении А. А. Пушкина к Николаю II. В 1905 г. после кровавой расправы с народом 9 января старый генерал заказал обедню по убитым, говоря: «Не могу понять, никак не могу понять, почему стреляют в безоружных людей». Остается выяснить насчет последнего отцовского завета: не писать стихов. Александр Александрович его соблюдал и вообще не без юмора относился к своей популярности «сына Пушкина». Как-то он заметил сыновьям Л. Н. Толстого: «Плохо нам с вами. Чувствую, что от меня требуют, чтобы я был с баками, как от вас, чтобы вы непременно носили бороду. Иначе все обижаются — какие это Пушкин и Толстой».
Но пока что будущий генерал только-только покинул колыбель, а отец думает о нем неотступно. 29 мая 1834 г.: «Благодарю тебя, мой ангел, за добрую весть о зубке Машином.