аплатить что стоит, или привести в прежний вид как было мною принято. — Если я Пушкин пожелаю в тех покоях сделать что за лучшее или переделать какое неподвижное украшение без повреждения дому и стен, то не иначе как на свой счет и с согласия его, Жадимеровского, а по выезде моем ничего не отнимать и не отламывать и не требовать за оное никакой платы, и все неподвижныя украшения остаются в пользу Жадимеровского. От пожарного случая (от чего Боже сохрани) иметь мне, Пушкину, осторожность и смотрение, и если случится от моей или живущих у меня людей неосторожности пожар — и от того причинится повреждение дому и стенам, то обязываюсь за все сгоревшее и поврежденное ответствовать беспрекословно, — а ежели же оный случится от соседей или молнии, тогда я не ответствую. — Во всех тех покоях иметь мне чистоту — помои и сор приказывать выносить на показанное дворником место — и не выливать никакой воды в нужные места, ибо от сего большой вред дому. — О прибылых ко мне для жительства и отбылых, тот самый час давать знать через записки управляющему домом, с приложением пашпортов и билетов Конторы адресов, и не держать у себя людей без тех и других видов, или без прописки оных у г. Надзирателя того квартала, а буде таковые люди окажутся у меня в жительстве, то все налагаемые Правительством штрафы, обязываюсь платить я, Пушкин, сам, не доводя хозяина ни до какой ответственности и платежа. — До срока сего контракта за три месяца должен я Пушкин, объявить ему Жадимеровскому, желаю ли я иметь квартиру впредь или нет — равно и он, Жадимеровский, должен в то же время, мне объявить намерен ли он впредь иметь меня в жильцах. — Контракт сей с обеих сторон хранить свято и ненарушимо. — Подлинный контракт получил и копию выдал — с подлинным верно: Петр Жадимеровский.
Сие да будет моим оправданием в неаккуратности. Приехав сюда, нашел я большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартеру и, следственно, употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными. Надеюсь, что теперь получил ты, любезный Павел Воинович, нужные бумаги для перезалога; и что получишь ломбардные деньги беспрепятственно; в таком случае, извинив меня (как можешь) перед Федором Даниловичем, отдай ему его тысячу, а другую возьми себе, ибо, вероятно, тебе она нужна будет, остальной же долг получишь в январе — как я уже распорядился, продав Смирдину второе издание «Онегина». Stir се[134] поговорим о деле: честь имею тебе объявить, что первый том «Островского» кончен и на днях прислан будет в Москву на твое рассмотрение и под критику г. Короткого. Я написал его в две недели, но остановился по причине жестокого рюматизма, от которого прострадал другие две недели, так что не брался за перо и не мог связать две мысли в голове. Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь — и другой. Мой журнал остановился, потому что долго не приходило разрешение. Нынешний год он издаваться не будет. Я и рад. К будущему успею осмотреться и приготовиться; покамест буду жаться понемногу. Мою статую еще я не продал, но продам во что бы ни стало. К лету будут у меня хлопоты. Наталья Николаевна брюхата опять, и носит довольно тяжело. Не приедешь ли ты крестить Гаврила Александровича? <…>
Пушкин — П. В. Нащокину
2 декабря 1832. Из Петербурга в Москву.
Вот почему, архивы роя,
Я разобрал в досужный час
Всю родословную героя,
О ком затеял свой рассказ…
<…>
Допросом музу беспокоя,
С усмешкой скажет критик мой:
«Куда завидного героя
Избрали вы! Кто ваш герой?»
— «А что? Коллежский регистратор.
Какой вы строгий литератор!
Его пою — зачем же нет?
Он мой приятель и сосед.
Державин двух своих соседов
И смерть Мещерского воспел;
Певец Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов
И похорон, сменивших пир,
Хоть этим не смущался мир».
Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной,
Что красота и безобразность
Разделены чертой одной,
Что князь Мещерский был сенатор,
А не коллежский регистратор —
Что лучше, ежели поэт
Возьмет возвышенный предмет,
Что нет, к тому же, перевода
Прямым героям; что они
Совсем не чудо в наши дни;
Иль я не этого прихода?
Иль разве меж моих друзей
Двух, трех великих нет людей?
<…>
Скажите: экой вздор, иль bravo[135]
Иль не скажите ничего —
Я в том стою — имел я право
Избрать соседа моего
В герои повести смиренной,
Хоть человек он не военный,
Не второклассный Дон-Жуан,
Не демон — даже не цыган,
А просто гражданин столичный,
Каких встречаем всюду тьму,
Ни по лицу, ни по уму
От нашей братьи не отличный,
Довольно смирный и простой,
А впрочем, малый деловой.
Из читавших первые главы Онегина, вероятно, не многие думали так скоро увидеть конец сей повести, вызвавшей много толков, споров, осуждений и восхищений, холодных порывов, и — может быть — несколько слезок, падших украдкою. Но как бы то ни было — вот последняя глава, конец Онегина! Чем же кончилась эта история, сказка или роман? — спросят читатели. Чем?.. да чем обыкновенно кончится все в мире? И Бог знает! Иной живет лет восемьдесят, а жизни его было всего лет тридцать. Так и Евгений Онегин: его не убили, и сам он еще здравствовал, когда поэт задернул занавес на судьбу своего героя. В последний раз читатель видит его в спальне Татьяны, уже княгини NN, светской, высшего тона дамы, которая упрекает бывшего властителя ее сердца за прежнее и настоящее и оставляет его в раздумье, с мужем своим князем NN.
И здесь героя моего,
В минуту злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!
Нет! Мы пожалели не о том, что судьба (волею поэта) так неожиданно оставила Онегина, как будто на распутии; мы пожалели об осьмой главе, известной публике по отрывкам. «Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна, решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф:
Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал.
Хвала вам, девяти Каменам, и проч.»
Так объясняется поэт в предисловии. Невольно покорствуем его воле.
Говорить о содержании сей главы нечего. Оно живо полнотою и прелестью самого рассказа, а не связывающею нитью, которая в Онегине так обыкновенна и проста <…>
— Московский телеграф, 1832, ч. 43, № 1.
Выло время, когда каждый стих Пушкина считался драгоценным приобретением, новым перлом нашей литературы. Какой общий, почти единодушный восторг приветствовал первые свежие плоды его счастливого таланта! Какие громозвучные рукоплескания встретили Евгения Онегина в колыбели? Можно было по всей справедливости применить к юному поэту горделивое изречение Цезаря: пришел, увидел, победил! Все преклонились пред ним до земли: все единогласно поднесли ему венец поэтического бессмертия. Усомниться в преждевременном апофеозе героя считалось литературным святотатством: и несколько последних лет в истории нашей словесности по всем правам можно назвать эпохою Пушкина. Не будем оскорблять минувшее бесполезными истязаниями: что было, то было! Скажем более: имя Пушкина и без прихотливого каприза моды, коей был он любимым временщиком, имело бы все права на почетное место в нашей литературе: энтузиазм, им возбуждаемый, не был совершенно не заслуженный! Но теперь — какая удивительная перемена! Произведения Пушкина являются и проходят почти неприметно. Блистательная жизнь Евгения Онегина, коего каждая глава бывало считалась эпохой, оканчивается почти насильственно, перескоком через целую главу: и это не производит никакого движения, не возбуждает никакого участия.
Третья часть стихотворений Пушкина, обогащенная обширною сказкою в новом роде, которого гений его еще не испытывал, скромно, почти инкогнито, прокрадывается в газетных объявлениях, наряду с мелкою рухлядью цехового рифмоплетного рукоделья; и (о верх унижения!) между журнальными насекомыми. Северная Пчела, ползавшая некогда пред любимым поэтом, чтобы поживиться от него хотя росинкой сладкого меду, теперь осмеливается жужжать ему в приветствие, что в последних стихотворениях своих Пушкин отжил!!!
<…> Но, не оскудевая в силах, талант Пушкина ощутительно слабеет в силе, теряет живость и энергию, выдыхается. Его блестящее воображение еще не увяло, но осыпается цветами, лишающимися постепенно более и более своей прежней благовонной свежести. Напрасно привычным ухом вслушиваешься в знакомую мелодию его звуков: они не отзываются уже тою неподдельно-естественною, неистощимо-живою, безбоязненно-самоуверенною свободою, которая, в прежних стихотворениях его, увлекала за собой непреодолимым очарованием. Как будто резвые крылья, носившие прежде вольную фантазию поэта, опали; как будто тайный враждебный демон затянул и осадил рьяного коня его.