Между прочим, недели через две после отъезда Пушкина Бутурлин получил предписание об установлении за ним секретного надзора и понял, как нелепо он обманулся, приняв поднадзорного поэта за важного чиновника.
5 сентября Пушкин приехал в Казань — первый пункт на его пути, где жива была память о Пугачеве. Правда, еще прежде, в Васильсурске, он записал от нищенки местное предание о Пугачеве, которое использовал в VII гл. «Истории…». Вблизи Чебоксар рассказали ему про двух барышень, спрятавшихся в копне сена, обнаруженных и казненных пугачевцами. Под Казанью осмотрел Арское поле — лагерь Пугачева в нескольких верстах от города, потолковал с участниками событий, которых ему смогли указать. В бумагах Пушкина сохранился листок, который принято называть «казанские записи». Некий Бабин, мальчиком бывший под Казанью во времена Пугачева, вспомнил, например, такую сцену: «Народ, пригнанный в лагерь Пугачева, поставлен был на карачки перед пушками, бабы и дети подняли вой. Им объявили прощение государево. Все закричали ура! — и кинулись к его ставке. Потом спрашивали: кто хочет в службу к государю Петру Федоровичу. Охотников нашлось множество». Другой казанский старожил, купец Крупеников, которого Пушкин расспрашивал полтора часа, рассказал, как довелось ему быть в плену у Пугачева. «Народ, — записал Пушкин, — возвратясь из плена, нашел все вверх дном. Кто был богат, очутился нищим, кто был скуден, разбогател». Все эти заметки на листках и в дорожной записной книжке, равно как и «зарубки в памяти», пригодились потом не только в «Истории…», но и в «Капитанской дочке».
Радость доставила ему нежданная встреча в Казани с Е. А. Баратынским, остановившимся там по дороге в имение тестя. Случайная встреча двух друзей-поэтов в Казани породила даже слухи о каком-то их совместном начинании. Денис Давыдов писал Н. М. Языкову: «Кстати о Пушкине; знаете ли, что я слышал от людей, получивших письма из Казани? В Казани были Пушкин и Баратынский, отыскивающие сведения о Пугачеве. Из этого я заключаю, что они в союзе для сочинения какого-нибудь романа, в котором будет действовать Пугачев. Итак вот решение загадки появления Пушкина в нашей и Оренбургской губернии»[136]. Пугачевым Баратынский не занимался, но их видели вместе в литературном салоне Фуксов (№ 11), хорошо известном в Казани, а слухи довершили остальное. Александра Андреевна Фукс (урожденная Апехтина), жена казанского профессора-медика, была женщина незаурядная, писала стихи. Современник вспоминал: «Брак знаменитого ученого с умною и поэтическою А. А. Апехтиной составил эпоху в истории Казани: в доме Фуксов образовался литературный салон, который держался четверть века — беспримерное явление в истории русских провинций <…>, собиралась вся тогдашняя казанская интеллигенция и происходили литературные вечера, правильно организованные». Пушкин оценил по достоинству это редкостное в русской провинции явление и подружился с г-жой Фукс: вступил с нею в переписку, послал ей экземпляр «Истории Пугачевского бунта» и пригласил участвовать в «Современнике». Пробыв в Казани всего трое суток, Пушкин успел здесь и поработать: набросал отрывок 7-й главы «Истории…», где рассказывается как раз об Арском поле и казанских делах народного вождя.
10 сентября Пушкин был уже в Симбирске. Отсюда он съездил в деревню Языково к старым друзьям, но не застал их и возвратился в город. Губернатором симбирским был тогда А. М. Загряжский, будущий тесть брата Пушкина Льва. Губернатор пригласил поэта к себе в дом. Об этом сохранились воспоминания одной из тогдашних симбирских барышень: «Однажды осенью во время урока танцев по зале пронесся слух, что приехал сочинитель А. С. Пушкин; мы все заволновались от ожидания увидеть его, и вдруг входит в залу господин небольшого роста, в черном фраке, курчавый, шатен, с бледным или скорее мулатским рябоватым лицом: мне тогда он показался очень некрасивым <…> Мы все уже сидели по стульям и при его общем нам поклоне сделали ему реверанс; через несколько минут мы все с ним познакомились и стали просить его танцевать с нами; он немедленно же согласился, подошел к окну, вынул из бокового кармана пистолет и, положив его на подоконник, протанцевал с каждой из нас по несколько туров вальса <…> Пушкин, как говорили тогда, приезжал в Симбирск за разысканием материалов для своей истории пугачевского бунта и, конечно, к своему удовольствию мог их найти немало, потому что и я помню в Симбирске еще живых свидетелей этого бунта: в самом Симбирске жил 80–83-летний маленький невзрачный старичок Шувалов… Мы, бывало, усядемся на скамеечке у его ног и слушаем его рассказы про старое время, про Пугачева, у которого он был форейтором. Шувалов удостоился такой чести, вместо того, чтобы быть убитым с прочими помещиками, за то только, что „показался Пугачеву чересчур плюгавым“. Шувалову тогда было всего шестнадцать лет от роду. К этому-то пугачевскому форейтору, как я тогда слышала, сделал свой визит Пушкин, очевидно желая послушать его рассказы о Пугачеве».
Покинув Симбирск 15 сентября и записав по дороге рассказ встретившегося ему мордвина, Пушкин добрался до Оренбурга к 18-му. За эти три дня путь его лежал по Оренбуржью через старые крепости на почтовом тракте, известные в истории пугачевского восстания. Скорее всего именно тогда посетил он Татищеву крепость, которую потом узнали читатели «Капитанской дочки» под именем Белогорской. В Оренбурге Пушкин пробыл всего три дня, но увидел немало. Об этом подробнее всех рассказывает В. И. Даль (№ 17). В других мемуарах сохранились некоторые дополнительные сведения об оренбургских днях и посещении Берды. Например, такой рассказ местной жительницы: «В каком году приезжал Пушкин я не помню, знаю только, что день выдался теплый и ясный. Двое каких-то господ, одетых в штатское платье, шли по улице а у дома <…> сидела наша бердская казачка Бунтова. Я была тут же около старушки Бунтовой, которой было лет за шестьдесят и которая оставалась по дому нянчить детей. Штатские подошли к старушке, и, вероятно, увидав, что она очень древняя, один из них, курчавый, спросил Бунтову, не знает ли она что-нибудь про Пугачева. Старушка ответила, что все знает и даже песню, что про него сложена. Господа попросили ее спеть. Бунтова спела им одну песню». В старинном казачьем селении Бердской слободе, которую Пушкин назвал «мятежной», он был 19 сентября.
Сохранился в записи и рассказ самой Бунтовой об этом событии: «А бабы как было меня напугали. Много их набежало, когда тот барин меня расспрашивал, и песни я ему пела про Пугача. Показал он патрет: красавица такая написана, „вот, — говорит, — она станет твои песни петь“. Только он со двора, бабы все так на меня и накинулись. Кто говорит, что его подослали, что меня в тюрьму засадят за мою болтовню; кто говорит: „Антихриста видела, когти-то у него какие. Да и в Писании сказано, что антихрист будет любить старух, заставлять их песни петь и деньгами станет дарить“. Слегла я со страху, велела телегу заложить, везти меня в Оренбург к начальству. Там и говорю: „Смилуйтесь, защитите, коли я чего наплела на свою голову; захворала я с думы“. Те смеются. „Не бойся, — говорят, — это ему сам государь позволил о Пугачеве везде расспрашивать“». Песня, записанная поэтом от Бунтовой, по-видимому, вот эта:
Из Гурьева городка
Протекла кровью река,
Из крепости Озерной
На подмогу Рассыпной
Выслан капитан Сурин
Со командою один,
Он нечайно в крепость въехал,
Начальников перевешал,
Атаманов до пяти,
Рядовых сот до шести.
В основном тексте гл. 2 «Истории…» Пушкин пишет, что в конце сентября 1773 г. «из Рассыпной Пугачев пошел на Нижнеозерную. На дороге встретил он капитана Сурина <…> Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам». Другую знаменитую «разбойничью» песню «Не шуми, мати, зеленая дубровушка» поют пугачевцы в «Капитанской дочке». Гринев был потрясен их пением: «невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом». Ни одна запись, ни одно услышанное слово или выясненная подробность не пропадали даром для Пушкина-историка. Ну, а пушкинскую оценку встречи со старой казачкой читатель найдет в письмах (№ 19). Показывал ли он ей портрет жены или это «позднейшее наслоение», сказать невозможно. В. А. Нащокина вспоминала о редкой способности Пушкина на равных разговаривать с крестьянами. «Пушкин в путешествии, — рассказывала Нащокина, — никогда не дожидался на станции, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного, мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем». В поездке по пугачевским местам эта черта Пушкина проявилась как никогда: в Татищевой крепости записывал он рассказы некоей Матрены (82 года), в Сорочинской — Папкова (86 лет), в Берде — Бунтовой (73 года), в Озерной — Киселева (65 лет).
Как справедливо замечает исследовавший эту тему Н. В. Измайлов, условия собирания материала для Пушкина сложились трудные — ведь о Пугачеве говорить боялись, у себя в избах имя его (часто по-старому: «государь Петр Федорович») произносили шепотом. В самом факте, что были «под Пугачевым», ощущали некую вину. Недаром Бунтова, когда спросил ее Пушкин: «Знала ли Пугачева?», ответила в испуге: «Знала, батюшка, бес попугал!» Боялись даже имя его произнести, а тут рассказывай заезжему барину! В конце 4-й главы «Истории…» автор сам подчеркнул эту ситуацию: «Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных». И все же говорили, не чурались Пушкина. Значит, он умел завоевывать доверие.