Закончив первую сцену, Пушкин тут же набрасывает свой воображаемый разговор с Александром! (№ 20). Как будто бы речи об Инзове и Воронцове не связаны с Борисом? Но нет, связь легко прослеживается. В сцене «Краков. Дом Вишневецкого» имеется многозначительный отрывок о роли поэта в русском обществе:
Хрущов (тихо Пушкину).
Кто сей?
Пушкин.
Пиит.
Хрущов.
Какое ж это званье?
Пушкин.
Как бы сказать? по-русски — виршеписец
Иль скоморох.
Самозванец.
Прекрасные стихи!
Я верую в пророчества пиитов.
Строки трагедии вполне корреспондируют с письмом А. А. Бестужеву (конец мая — начало июня 1825 г.): «Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!» Исследователи (Б. Городецкий) даже предполагают, что приведенные строки «Бориса…» не попали в печатный текст трагедии именно по причинам личного характера — Пушкин ведь обычно избавлялся от намеков на конкретные обстоятельства своей жизни в печатном тексте произведений.
Тема «поэт и царь», «поэт и вельможи», «независимость писателя перед лицом сильных мира» всегда волновала Пушкина. Неудивительно, что отраженная во множестве произведений, она не миновала и «Бориса Годунова». Личное значение этих проблем для Пушкина первым определил Анненков: «Обида наносилась одновременно двум самым чувствительным сторонам его существования: во-первых, его поэтическому призванию, которое доселе устроивало ему повсюду радушный, часто торжественный прием, а во-вторых, его чувству русского дворянина, равного по своему происхождению со всяким человеком в империи, на каком бы высоком посту он ни стоял. Конечно, гораздо лучше было бы для поэта вовсе не обращать внимания на эти усилия понизить его общественное значение, так как оно целиком зависело от него самого и стояло выше всяких толков и завистливых отрицаний, но Пушкин думал иначе. Он с увлечением старался противопоставить в отпор гордости чиновничества и вельможества двойную, так сказать, гордость знаменитого писателя, а затем и потомка знаменитого рода, часто поминаемого в русской истории. Он сделал из этой темы нечто вроде знамени для борьбы с господствующей партией».
Это сказалось в черновиках «Бориса Годунова», но и в печатном варианте легко найти раздумья Пушкина о своей судьбе. Они скрыты даже в монологе Пимена:
Минувшее проходит предо мною —
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно…
В черновике это «минувшее», связанное с морем, еще яснее воспринимается как пушкинское:
Как быстро, как неясно
Минувшее проходит предо мной —
Давно ль оно неслось событий полно,
Как океан, усеянный волнами.
Пимен ведь тоже мемуарист, как и Пушкин, всю жизнь, так или иначе, писавший мемуары! Недаром он сообщал позже Н. Н. Раевскому о трагедии: «Она полна славных шуток и тонких намеков на историю того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков». В первом варианте Пимен вспоминал «товарищей моих печальных лет»:
Как ласки их мне радостны бывали.
Как живо жгли мне сердце их обиды
Здесь отразилась еще одна из любимейших тем Пушкина: великая сила дружества и горькое чувство измены друзей.
Столь же недвусмысленно звучит в словах Пимена намек на пушкинскую современность, на роль Александра I в убийстве отца:
Прогневали мы бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.
И о том же отчаянный крик юродивого: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода». Есть и другого рода аналогия с Александром I: Борис Годунов перед смертью сближается с кудесниками, гадателями, колдунами, стремясь хоть как-то успокоить измученную совесть. Это весьма напоминает дружбу Александра I с архимандритом Фотием. Борис у Пушкина в наставлении сыну дает разоблачающую автохарактеристику, явно метившую в того, «кто поближе»:
…Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни — можешь
Их отменить; тебя благословят <…>
Со временем и понемногу снова
Затягивай державные бразды…
Жертвой такого иезуитского «затягивания» не стал ли сам Пушкин?
А кто этот «он», о котором думал Пушкин, говоря устами Пимена: «Засветит он, как я, свою лампаду», — не михайловский ли затворник? В черновике это очевиднее: «И затворясь в уединенной келье, как я, зажжет лампаду».
Сколько народных песен и поговорок, записанных в Михайловском, отразились в «Борисе…» Духовный надзиратель Пушкина поп Иона, подвыпив, любил повторять:
Наш Фома
Пьет до дна,
Выпьет, да поворотит,
Да в донушко поколотит.
Сравните с этим прибаутки Варлаама и вы сразу угадаете их источник. Точно так же, перебрав много вариантов, взял Пушкин песню «Как во городе было во Казани». Ксеньины причитания над погибшим женихом, мамкины утешения — все это псковский фольклор.
Между тем главное в «Борисе Годунове» не прямые прозрачные и намеренные намеки на пушкинскую современность — вовсе нет, это сходство исторических ситуаций, которые, при всем многообразии, повторяются на новом витке истории и требуют извлечения уроков. Ведь узурпатором, в той или иной форме устранившим монарха-предшественника, был не только Александр! но и Наполеон Бонапарт, и шекспировские Ричард III, Макбет, Клавдий. Так что лицемерная маска «гуманного» владыки, который, укрепившись у власти, оборачивается деспотом, это, так сказать, типовой проект истории и, вслед за нею, литературы. Самая тесная связь с современностью не в тексте трагедии, а в ее подтексте — в коренной проблеме взаимоотношений народа и власти. Правитель, не умеющий опереться на народ и не имеющий на это морального права, обречен на гибель в свое время и на разоблачение в глазах потомства. Заключительная ремарка «народ безмолвствует» была введена в текст позже, когда уже пришло время размышлять о последствиях декабрьского восстания, но это лишь подчеркивает истинную актуальность «Бориса Годунова», которая во сто крат выше любой конъюнктуры. И разве так уж наглухо разделены писанные в одной тетради величайшая историческая трагедия в русской литературе и единственный в своем роде роман в стихах? Проблема человека в истории своего времени одинаково характерна и для обоих величайших произведений Пушкина, и для самой жизни его…
До середины 1825 г. поэт таил про себя свой главный труд, «любимейшее сочинение», как называл он «Бориса Годунова». Он не только никому не показывал трагедию (до приезда Дельвига в апреле 1825 г.), но и в письмах о ней не заикался. Полгода — ни слова никому! Только однажды в конце апреля мелькнула в письме к Жуковскому фраза: «Теперь же все это мне надоело; если меня оставят в покое, то верно я буду думать об одних пятистопных без рифм». Такими ямбами написан «Борис Годунов». Лишь 13 июля, не удержавшись, автор проговорился Вяземскому: «Покамест, душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь; романтическую трагедию! — смотри, молчи же: об этом знают весьма немногие <…> Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333[135] на городище Ворониче. Каково?»
Здесь почти буквально воплощена идея Рылеева о прославлении земли псковской: через городище Воронич, которое в пушкинские времена было одним из трех холмов Тригорского с развалинами могущественной крепости, проходил со своим войском Дмитрий Самозванец. Построенная на псковской земле при слиянии двух рек — Сороти и Воронец, — крепость Воронич была надежным форпостом против неприятеля и видела множество сражений. Здесь было благодатнейшее место для размышлений над «Борисом Годуновым», который писался, понятное дело, в Михайловском.
«Спасибо за трагедию, о которой мне Жуковский уже говорил», — отвечал Вяземский 4 августа. К этому времени уже был написан черновик знаменитого «теоретического» письма к Н. Н. Раевскому (№ 65), послужившего одновременно и литературной программой «Бориса Годунова» и выводом из работы над трагедией (№ 66). 17 августа Пушкин порадовал Жуковского: «Трагедия моя идет и думаю к зиме ее кончить». В конце сентября старший поэт ответил восторженно, уверяя, что Пушкин напишет такого «Годунова», что «у нас всех будет душа прыгать. Слава победит обстоятельства». 6 сентября Вяземский передавал свой разговор с историографом: «Карамзин очень доволен твоими трагическими занятиями <…> Он говорит, что ты должен иметь в виду в начертании характера Борисова дикую смесь: набожности и преступных страстей. Он беспрестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдания себе. Эта противоположность драматическая! Я советовал бы тебе прислать план трагедии Жуковскому для показания Карамзину, который мог бы тебе полезен быть в историческом отношении». Замученный бесплодными попытками друзей и родных хоть чем-то помочь ему и раздраженный нелепым предложением перебраться для лечения в Псков, Пушкин 15 сентября горько шутил в письме к Вяземскому: «В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее! Сегодня кончил я 2-ую часть моей трагедии — всех, думаю, будет четыре. Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Не говори, однако ж, этого никому. Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне оч