ень пригодилось. Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны: я его засажу за Евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное. Ты хочешь плана? возьми конец десятого и весь одиннадцатый том, вот тебе и план». Пушкин понимал, конечно, что «Борис…», где политики не меньше, чем истории, не может принести ему освобождение. 7 ноября он толковал об этом Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!». Он не мог знать, что царю, о котором упоминает, оставалось жить 12 дней.
В ответ на тревожные вопросы Жуковского о его здоровье Пушкин писал 6 октября: «Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтоб „Годунов“ со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня… но до трагедий ли нашему черствому веку?»
Погоды, если иметь в виду его освобождение, Пушкин меньше, чем через год дождался, но перед тем пришлось пережить опустошительную бурю и потерять многих друзей. Трагедия не «уничтожилась», но чтобы напечатать любимейшее сочинение понадобилось шесть лет борьбы и ожидания, что в шесть раз почти превышает время работы автора над трагедией. Однако это уже иной рассказ, ему — свое место.
О своей работе над «Борисом Годуновым» Пушкин вспоминал: «Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, плод постоянного труда, трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец, одобрения малого числа людей избранных». Эти несколько слов, кажется, лучше всех иных свидетельств рассказывают о жизни Пушкина в Михайловском.
Существует ряд свидетельств о том, будто 10–12 декабря 1825 г. Пушкин собирался нелегально отправиться в Петербург. Легенда связывает с этим и документ (№ 79) о крепостных людях Осиповой, подписанный, как установили знатоки почерков, Пушкиным. Под видом Алексея Хохлова будто бы собирался путешествовать сам поэт. В легенду включается и рассказ о зловещих приметах (два зайца перебегали дорогу, поп встретился), якобы заставивших склонного к суеверию Пушкина отменить поездку. Уже Анненков трактовал ситуацию менее фантастично: «Приметы приметами, а известная осмотрительность Пушкина, наступавшая у него почасту за первым увлечением, играла тут тоже немаловажную роль. Она-то, вероятно, и повернула его назад, внушив ему мысль подождать более подробных известий об исходе петербургского дела». Что значит — «более подробных»? Возможно, Анненков знал что-то о письме Пущина, которое, как считается теперь, почти наверняка получил Пушкин в первых числах декабря. Потому и собрался в Петербург, если только это правда. «Своим приездом в столицу, — считал М. А. Цявловский, — поэт хотел поставить друзей своих перед совершившимся фактом его смелого „самоосвобождения“, которое они (в первую очередь, конечно, Карамзин и Жуковский) должны были так или иначе „легализовать“». Однако полной ясности, а тем более единства взглядов пушкинистов насчет этой поездки нет. Как бы то ни было, точнее всех сказал Вяземский: «Хоть Пушкин и не принадлежал к заговору, но он жил и раскалялся в этой жгучей вулканической атмосфере». Узнал ли Пушкин от Пущина о тайном обществе во время их встречи 11 января? Каждый читатель волен трактовать текст записок Пущина (№ 23) и вычитывать из них ответ на этот вопрос. Исследователи, пожалуй, так к единому мнению не пришли до сих пор.
14 декабря 1825 г. Пушкин в Михайловском закончил «Графа Нулина» (№ 80). В тот же день в Петербурге произошло восстание декабристов, круто изменившее общественное сознание в России и определившее многое в творчестве и личной судьбе поэта. 17 или 18 декабря повар Осиповой, ездивший с поручениями барыни в столицу, досрочно вернулся в Тригорское насмерть перепуганный: в Петербурге бунт, всюду разъезды, караулы! До недавних пор считалось, что Пушкин чуть ли не в тот же день, понимая, что к нему могут нагрянуть жандармы, и опасаясь скомпрометировать друзей, сжег автобиографические записки. Последние исследования показывают, что, не поддавшись панике, он скорее всего сделал это несколько позже, в апреле — августе 1826 г., получив более подробные сведения о составе заговорщиков. 3 января 1826 г. Пушкин в Михайловском поставил последнюю точку в 4-й главе «Онегина». Неподалеку от Трилесья на Украине в этот день было потоплено в крови организованное Южным обществом восстание Черниговского полка. Давний знакомец Пушкина М. П. Бестужев-Рюмин был арестован прямо на поле сражения с оружием в руках. Арестованного конвоировал в Белую Церковь офицер Мариупольского полка Рокшанин. В дороге они разговаривали о… вольнодумных стихах Александра Пушкина. Николаю I доложили об этом во время следствия, он встревожился и повелел выяснить, что за человек Рокшанин. 5 апреля Бестужев-Рюмин в показаниях следственной комиссии заявил: «Вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что нас это самих удивляло». Впоследствии он дополнил свои показания: «Между тем, везде слыхал стихи Пушкина с восторгом читанные. Это все более и более укрепляло во мне либеральные мнения». Сослуживец Бестужева-Рюмина М. М. Свиридов подтверждает: «в бытность его (Бестужева-Рюмина) у меня точно хвалил сочинения Пушкина, читал наизусть под названием „Кинжал“, написал оный собственною своею рукою, оставил у меня на столе в палатке…»
Однако еще до этого эпизода были другие, доказавшие, что имя Пушкина неотделимо от декабристов. Уже 17 декабря Николай I, самолично допрашивая Ивана Пущина, поинтересовался, посылал ли тот «своему родственнику» поэту Пушкину известие о готовящемся восстании. Пущин отвечал, что он «не родственник нашего великого национального поэта Пушкина, а товарищ его по Царскосельскому Лицею, что общеизвестно, что Пушкин, автор „Руслана и Людмилы“, был всегда противником тайных обществ и заговоров. Не говорил ли он о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки». Правда, слова Пущина на допросе цитируются не буквально (их первоисточник — книга французского историка Поля Лакруа, выпущенная в 1865 г., но информаторы у Лакруа были надежные и смысл слов Пущина сомнению не подлежит). Тем временем еще до восстания Черниговского полка в Тульчине ведутся допросы, на которых выявляется, что многие декабристы сжигали в ожидании ареста крамольные стихи Пушкина. Впрочем, иные и не считали нужным уничтожать списки произведений Пушкина, известных буквально всем.
12 февраля декабрист прапорщик Бесчастнов отвечает на вопрос Следственного комитета, что товарищи предлагали ему читать «стихи сочинения Пушкина и других, постепенно разгорячавшие пылкое воображение». Еще более определенно утверждал другой декабрист: «Первые вольные мысли заимствовал я <…> более от чтения вольных стихов господина Пушкина; я, признаюсь, был увлечен его вольнодумством и его дерзкими мыслями».
Не зная, конечно, о конкретных показаниях декабристов, Пушкин в псковском далеке ощущает общую тягостную атмосферу. «Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен — но, неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит, — признается он Плетневу в конце января. — Надеюсь для них на милость царскую» (№ 84). О том же — осторожно — Дельвигу: «Милый барон! Вы обо мне беспокоитесь и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь — и дай бог, чтоб было понапрасну». В 20-х числах января с какой-то надежной оказией отправляется откровенное письмо Жуковскому: «Все-таки я от жандарма еще не ушел…» (№ 82). Жуковский ответил только 12 апреля: «Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои» (№ 92). Говоря так, Жуковский несомненно знал о показаниях на допросах, приведенных выше. Когда следствие было закончено, Николай I приказал вынуть из дел все «возмутительные» стихи и сжечь их. В огне погибло множество списков стихотворений Пушкина и, по предположению пушкинистов, несколько подлинников. Список «Кинжала», написанный декабристом Громницким наизусть во время следствия, расположился на обороте протокола допроса. Выбрасывать его не решились; зато военный министр густо зачернил «Кинжал» пером, написав рядом: «С высочайшего позволения помарал военный министр А. Татищев».
В начале февраля Пушкин сетовал в письме к Дельвигу: «Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отовсюду прекратилась…» В самом деле приходилось питаться слухами, да улавливать отдаленный гром событий в редких письмах друзей. Один такой слух дошел 20 февраля. «Мне сказывали, что <…> сегодня участь их должна решиться — сердце не на месте», — пишет Пушкин Дельвигу. Лишенный полных сведений о происходящем, не до конца понимая всю опасность, над ним нависшую, Пушкин рвется из Михайловского. Между тем протоколы допросов заполняются все новыми названиями его произведений. 8 марта 1826 г. жандармский полковник Бибиков докладывает из Москвы в Петербург «о массе мятежных стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, а особенно для России (см. „Гавриилиаду“, сочинение А. Пушкина)». В этих условиях, быть может, правы были Дельвиг и Жуковский: безопаснее было оставаться в Михайловском и выжидать. Но Пушкин не считался с осторожностью — он написал прошение на имя нового царя и ждал ответа…
13 июля 1826 г. был объявлен чудовищный приговор и повешены пятеро лучших сыновей России. Поэт узнал об этом 24-го числа (№ 99).
В «Летописи жизни и творчества Пушкина» М. А. Цявловский приводит такой подсчет: Пушкин был знаком со всеми осужденными вне разрядов к смертной казни четвертованием: П. И. Пестелем, К. Ф. Рылеевым, С. И. Муравьевым-Апостолом, М. П. Бестужевым-Рюминым и П. Г. Каховским. Из тридцати одного осужденного по первому разряду к смертной казни отсечением головы Пушкин был знаком с одиннадцатью: С. П. Трубецким, В. К. Кюхельбекером, А. И. Якубовичем, В. Л. Давыдовым, А. П. Юшневским, А. А. Бестужевым, Н. М. Муравьевым, И. И. Пущиным, С. Г. Волконским, И. Д. Якушкиным, Н. И. Тургеневым. Из семнадцати осужденных по второму разряду к «политической смерти» и ссылке в вечную каторжную работу Пушкин был знаком с двумя: М. С. Луниным и Н. В. Басаргиным. Из шестнадцати осужденных по четвертому разряду в каторжную работу на 15 лет Пушкин был знаком с П. А. Мухановым