[136]. «Статистика» получилась выразительная: поэт был близок с самыми решительными, с самыми деятельными декабристами. Удивительно ли, что рядом с нарисованной им виселицей Пушкин написал: «И я бы мог»…
19 июля началась переписка псковского губернатора Адеркаса и прибалтийского генерал-губернатора Паулуччи с петербургским начальством о возможном освобождении Пушкина (№ 102). В тот же самый день, независимо от рапортов Адеркаса, из Петербурга в Опочецкий уезд был отправлен тайный агент А. К. Бошняк с поручением «произвести возможно тайное и обстоятельное исследование поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению и вольности крестьян». Означенного Пушкина «буде он окажется действительно виновным» приказано арестовать и отправить «куда следует». На всякий случай сопровождавшему Бошняка фельдъегерю даже выдан открытый ордер на арест, в который остается вписать только имя будущего узника. В книге Н. Эйдельмана «Пушкин и декабристы» впервые приведен текст этого документа:
«Открытое предписание.
Предъявитель сего фельдъегерь Блинков отправлен по высочайшему повелению Государя Императора для взятия и доставления по назначению, в случае надобности при опечатании и забрании бумаг, одного чиновника, в Псковской губернии находящегося, о коем имеет объявить при самом его арестовании.
Вследствие сего по Высочайшей воле его императорского Величества предписывается, как военным начальникам, так и гражданским чиновникам, земскую полицию составляющим, по требованию фельдъегеря Блинкова оказывать ему тотчас содействие и воспомоществование к взятию и отправлению с ним того чиновника, о котором он объявит.
В Санкт-Петербурге. Июля 19-го дня 1826 года
Подписал военный министр Татищев. № 1273»
Первые же собранные сведения разочаровали Бошняка, который хотел бы подтвердить обвинения, чтобы выслужиться перед начальством. Приехав в Новоржев 21 июля, Бошняк узнал, что Пушкин, посетивший ярмарку в Святых горах, «скромен и осторожен, о правительстве не говорит и вообще никаких слухов об нем по народу не ходит» (№ 103). Уже к 25 июля выясняется, что ордер на арест пропадает зря — Пушкина «поймать» не на чем.
7 августа отчет Бошняка был в руках императора. Вскоре подоспели документы Адеркаса — Паулуччи (№ 101–102), прошение самого поэта с медицинской справкой. Император имел разнообразную документацию для решения вопроса о судьбе опального поэта. 28 августа следует высочайшая резолюция (№ 104), и Пушкин на рассвете 4 сентября через Псков выезжает в Москву.
За два года псковской ссылки поэт создал столько, что трудно даже вообразить, как можно сделать это за такой короткий срок. Еще раз назовем важнейшее.
1824–1825 — «Евгений Онегин», главы 3–6.
1824 — Цыганы (окончательная редакция); Разговор книгопродавца с поэтом; К морю; Коварность; «О дева-роза, я в оковах…»; Виноград; Фонтану Бахчисарайского дворца; «Ночной зефир…»; «Ненастный день потух; ненастной ночи мгла…»; Подражание Корану; Чаадаеву («К чему холодные сомненья?..»); Второе послание цензору; Клеопатра; «Как жениться задумал царский арап…».
1825 — Борис Годунов; Граф Нулин; Сожженное письмо; «Храни меня, мой талисман…»; Андрей Шенье; «Я помню чудное мгновенье…»; Вакхическая песня; «Цветы последние милей…»; 19 октября; «Все в жертву памяти твоей…»; Сцена из Фауста; Зимний вечер; «В крови горит огонь желанья…»; Буря («Ты видел деву на скале…»); «Люблю ваш сумрак неизвестный…»; «Я был свидетелем златой твоей весны…».
1826 — К Баратынскому; К Е. Н. Вульф; К Вяземскому; К Языкову; Песни о Стеньке Разине; Признание; Пророк.
Здесь не упомянуты статьи, мелкие стихотворения, наброски, планы. Снова полезно признать правоту Анненкова: «какая-то горячечная деятельность овладела им в Михайловском, словно внутренний голос говорил ему, что как ни лживы покамест все его жалобы на свои болезни, жизнь ему отмерена судьбой все-таки короткая и надо торопиться».
Août 9 — arrivé à Michailovsky.[137]
5 сентября 1824. Une lettre de Elise Woronzoff.[138]
А. С. Пушкин. Дневник 1824.
Причина его ссылки, довольно жестокой и несправедливой меры правительства, Вам, может быть, не совершенно известна. Вот она. Вследствие мелочных, частных неудовольствий и дел с братом, Воронцов требовал его удаления как человека вредного для общества (не говорю о прижимках — vexations, которые он делал брату в Одессе). В то время брат подал в отставку, но бумага Воронцова его предупредила, и государь, обрадованный случаю, сослал его в деревню под надзор правительства с запрещением въезжать даже в уездные города, говоря, что он для того так поступает, чтоб не быть вынужденным прибегнуть к мерам строжайшим. Вот его история без подробностей, но верная. Я видел все предписания и бумаги начальства. Оставляю вам, князь, судить о положении. Что же касается прочих слухов, то верьте, что они большею частию совершенно ложны, или по крайней мере увеличены.
Л. С. Пушкин — П. А. Вяземскому.
Январь 1825. Из Петербурга в Москву.
Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь, но не сердися на меры людей, и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели б ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания. Продав второе издание твоих сочинений, пришлю тебе и денег, и, ежели хочешь, новых книг. Объяви только волю, каких и много ли. Журналы все будешь получать. Сестра, брат, природа и чтение, с ними не умрешь со скуки. Я разве буду навозить ее. Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! — Квартальных некому бить! Мертво и холодно или иначе: свежо и прохладно! <…>
А. А. Дельвиг — Пушкину. 28 сентября 1824 г.
Из Петербурга в Михайловское.
Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одесс, я не думал, что не буду более иметь удовольствие, по возвращении моем с Кавказа, с вами видеться и что баловник Муз, преследуемый судьбой в гражданском своем бытии, будет предметом новых гонений.
Соседство и вспоминания о Великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова будут для вас предметом пиитических занятий — а соотечественникам вашим труд ваш памятником славы предков — и современника.
Посылаю я вам письмо от Мельмота; сожалею, что сам не имею возможность доставить оное и вам подтвердить о тех сплетнях, кои московские вертушки вам настряпали. Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял, прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувствы дружбы — благородными и не изменными обстоятельствами.
Имев опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие — будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Марию Николаевною Раевскою — не буду вам говорить о моем счастии, будущая моя жена была вам известна.
Все ваши знакомые весьма сожалеют, что лишены удовольствия вас видеть и что, вероятно, местопребывание ваше не может вам дать местного развлечения. <…>
С. Г. Волконский — Пушкину. 18 октября 1824 г.
Из Петербурга в Михайловское.
Не могу поверить, чтоб ты забыл меня, милый Всеволожский, — ты помнишь Пушкина, проведшего с тобою столько веселых часов, — Пушкина, которого ты видал и пьяного и влюбленного, не всегда верного твоим субботам, но неизменного твоего товарища в театре, наперсника твоих шалостей, того Пушкина, который отрезвил тебя в страстную пятницу и привел тебя под руку в церковь театральной дирекции, да помолишься господу богу и насмотришься на госпожу Овошникову. Сей самый Пушкин честь имеет напомнить тебе ныне о своем существовании и приступает к некоторому делу, близко до него касающемуся… Помнишь ли, что я тебе полупродал, полупроиграл рукопись моих стихотворений? Ибо знаешь: игра несчастливая родит задор. Я раскаялся, но поздно — ныне решился я исправить свои погрешности, начиная с моих стихов; большая часть оных ниже посредственности и годится только на совершенное уничтожение, некоторых хочется мне спасти. Всеволожский милый, царь не дает мне свободы! продай мне назад мою рукопись, — за ту же цену 1000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь; даром же взять не захочу). Деньги тебе доставлю с благодарностью, как скоро выручу — надеюсь, что мои стихи у Слёнина не залежатся. Передумай и дай ответ. Обнимаю тебя, моя радость, обнимаю и крошку Всеволодчика. Когда-то свидимся… когда-то…
Пушкин — Н. В. Всеволожскому.
Конец октября 1824 г.
Из Михайловского в Петербург. (Черновое)
Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная! Не стану благодарить вас за ваше письмо, слова были бы слишком холодны и слишком слабы, чтоб выразить вам мое умиление и признательность… Вашей нежной дружбы было бы достаточно для всякой души менее эгоистичной, чем моя; каков я ни на есть, она одна утешила меня во многих горестях и одна могла успокоить бешенство скуки, снедающей мое нелепое существование. — Вы хотите знать его, это нелепое существование: то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре — небесному созданию — и брату — дурашливому юнцу, который восторгался моими стихами, но которому со мной явно скучно. Одному богу известно, помышляю ли я о нем. Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех обстоятельствах, поставили его в ложное положение по отношению ко мне; вследствие этого всё то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства, *но слава богу небо у нас сивое, а луна точно репка*