Пробовал он вывозить жену в свет, но неудачно: она пользовалась слишком большим успехом. Первый же контрданс протанцевал с нею император Александр Павлович, а затем опасные бальные «львы» соперничали друг с другом за внимание молодой графини. С тех пор она сидела дома. Только в 1823 г. бог дал Стройновским единственного ребенка — дочь Ольгу. Болезненная, слабенькая, она доставила матери много радости, но немало и тяжелых минут. Вскоре после ее рождения удача и благополучие изменили графу. Он имел адвокатскую практику, зарабатывая этим много денег, и вот его обвинили в том, что как сенатор он потворствует в неправых делах людям, которым сам же небесплатно помогает как адвокат. Это означало крах карьеры. Граф был отставлен — хорошо еще, что без суда и следствия. Тут как раз он проиграл какую-то тяжбу — пришлось уплатить миллион. Продав петербургский дом, изумительное собрание картин и предметов роскоши, перебрались на жительство в новгородскую деревню. Граф по-прежнему занимался литературой, лечил с переменным успехом крестьян, хозяйничал. До бедности было, конечно, далеко, но петербургское изобилие все же осталось в прошлом…
«Домик в Коломне» был написан в Болдине 5–9 октября 1830 г.; всего за десять дней до этого Пушкин закончил девятую (теперь восьмую) главу «Евгения Онегина» — ту самую, где появляется Татьяна — жена генерала. Это совпадение дат (Н. О. Лернером не отмеченное) — за Стройновскую. Кстати, вывод этого исследователя не столь уж однозначен и заслуживает цитации, а, пожалуй, и поддержки: «Замысел „Евгения Онегина“ (как и „Домика в Коломне“) возник гораздо позже того времени, когда Пушкин жил в Коломне и ходил к Покрову, но впечатление, которое производила на него очаровательная графиня Стройновская, не затерялось бесследно в его душевном опыте, и в недрах своего благородного, истинно братского сердца поэт сохранил прекрасный, трогательный образ, черты которого мы узнаем в самой любимой героине его поэзии»[50]. Чтобы предостеречь читателя от очередной поспешной гипотезы, которым и без нее несть числа в пушкиноведении, приведем мнение еще одного авторитетного исследователя: «Изучение ряда предположительных прототипов Татьяны (а их было немало) убеждает в чисто художественной природе этого образа: „А та, с которой образован // Татьяны милый идеал“ и пр. — литературная мистификация, призванная обострить у читателя чувство житейской подлинности событий, составляющих содержание романа»[51]. Кто прав?
Теперь, когда мы избежали крайностей, доскажем биографию Екатерины Александровны. В 1831 г., когда по Новгородчине прокатились холерные бунты, она смело, верхом на лошади, словно амазонка, вместе с верными ей крестьянами, отразила нападение на усадьбу престарелого «самодеятельного» врачевателя. В декабре 1834 г. граф скончался[52]. Он долго болел и на пожелания выздоровления отвечал: «это невозможно — как гореть лампе, у которой выгорело все масло?»
К удивлению многих, в том числе своих родных, Стройновская уже через год по любви вышла за будущего новгородского губернатора генерала Елпидофора Антиоховича Зурова (1798–1871). «Побьюсь об заклад, — шутила сестра Екатерины Александровны в январе 1836 г., — что ее соблазнило имя, — иначе как объяснить ее брак? Женщина 40 лет, богатая, независимая, имеющая двенадцатилетнюю дочь — право, это смешно. Говорят, она все еще очень хороша, ее муж тоже богат». Александр Иванович Герцен, в 1841 г. посланный чиновником в Новгород, представлялся Зурову и трудился под его началом. Генерал производил впечатление недалекого службиста и свободомыслием не блистал. Впрочем, сердцу не прикажешь. Дочь Стройновской Ольга Валериановна в 1842 г. вышла замуж за одного из князей Багратионов — Имеретинских. В 1845 г. князь умер, в 1852 г. скончалась за границей и дочь бывшей графини, оставив на попечение матери двоих маленьких сирот. Так, уже по-другому, но снова нелегко сложилась старость Екатерины Александровны Буткевич — Стройновской — Зуровой. Умерла она 19 октября 1867 г. Конечно, церковь Покрова, она забыть не могла, но подробности ее воспоминаний никогда не станут известны.
Государь Александр Павлович соизволил окончивших курс Царскосельского Лицея воспитанников кн. Александра Горчакова, Сергея Ломоносова, Николая Корсакова, барона Павла Гревеница, Вильгельма Кюхельбекера, Павла Юдина и Александра Пушкина, по засвидетельствовании Конференцией Лицея об окончании ими курса наук с успехом при похвальном поведении и добронравии, наградив первых пять чинами титулярных советников и последних двух чинами коллежских секретарей и, согласно желанию, их определить в коллегию иностранных дел <…>
Государю императору угодно было повелеть, на случай неимения вакансий, производить из них титулярным советникам каждому по 800 руб., а коллежским секретарям по 700 руб. в год из государственного казначейства вплоть до помещения их на места с жалованьем.
Из Отношения статс-секретаря кн. А. Голицына к управляющему Министерством иностранных дел
гр. К. В. Нессельроде,
10 июня 1817 г., за № 1757.
Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но всё это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу и согласен с Вольтером в том, что деревня est le premier…
А. С. Пушкин. Дневник, 19 ноября 1824.
Всепресветлейший, Державнейший, Великий Государь Император Александр Павлович Самодержец Всероссийский, Государь всемилостивейший.
Просит ведомства Государственной Коллегии Иностранных Дел Коллежский Секретарь Александр Сергеев сын Пушкин о следующем.
Имею необходимую надобность отлучиться в Псковскую Губернию для приведения в порядок домашних моих дел, по чему всеподданнейше прошу к сему
Дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было сие мое прошение в Государственную Коллегию Иностранных дел принять, и меня для приведения в порядок домашних моих дел, уволить в Псковскую губернию по 15 число будущего Сентября месяца.
Всемилостивейший Государь! Прошу Вашего Императорского Величества о сем моем прошении решение учинить. Июля дня 1817 года. К поданию подлежит в Государственную Коллегию Иностранных дел. Прошение писал Титулярный Советник Котов. Коллежский секретарь Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил.
3 июля 1817.
Простите, верные дубравы!
Прости, беспечный мир полей,
И легкокрылые забавы
Столь быстро улетевших дней!
Прости, Тригорское, где радость
Меня встречала столько раз!
На то ль узнал я вашу сладость,
Чтоб навсегда покинуть вас?
От вас беру воспоминанье,
А сердце оставляю вам.
Быть может (сладкое мечтанье!),
Я к вашим возвращусь полям,
Приду под липовые своды,
На скат тригорского холма,
Поклонник дружеской свободы,
Веселья, граций и ума.
Житье тому, любезный друг,
Кто страстью глупою не болен,
Кому влюбиться недосуг,
Кто занят всем и всем доволен,
Кто Наденьку, под вечерок,
За тайным ужином ласкает
И жирный страсбургский пирог
Вином душистым запивает;
Кто, удалив заботы прочь,
Как верный сын пафосской веры,
Проводит набожную ночь
С младой монашенкой Цитеры.
Поутру сладко дремлет он,
Читая листик «Инвалида»;
Весь день веселью посвящен,
А в ночь — вновь царствует Киприда.
И мы не так ли дни ведем,
Щербинин, резвый друг забавы,
С Амуром, шалостью, вином,
Покамест молоды и здравы?
Но дни младые пролетят,
Веселье, нега нас покинут,
Желаньям чувства изменят,
Сердца иссохнут и остынут.
Тогда — без песен, без подруг,
Без наслаждений, без желаний —
Найдем отраду, милый друг,
В туманном сне воспоминаний!
Тогда, качая головой,
Скажу тебе у двери гроба:
«Ты помнишь Фанни, милый мой?»
И тихо улыбнемся оба.
Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг;
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь, и чувства, и покой;
Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
И, признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее,
И где мы все — прекрасного друзья,
Чем вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены,
Где Бутурлин — невежд законодатель,
Где Шеппинг — царь, а скука — председатель,
Где глупостью единой все равны.
Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..
Когда в кругу Лаис благочестивых
Затянутый невежда-генерал
Красавицам внимательным и сонным
С трудом острит французский мадригал,
Глядя на всех с нахальством благосклонным,