ованию вкуса. Черномор и все его братья и сестры свиты Вельзевула могут нравиться более грубому, необразованному народу. Должно отдать справедливость г. Пушкину; какою смелою и роскошною рукой раскидывает он красоты Поэзии? в стихах его то живость, то легкость — кажется, будто они выливались у него сами собою. Так велико и неприметно искусство! — Им одушевлены описываемые предметы, многия картины — прекрасны. Все показывает в нем Поэта. При всем том надобно жалеть, что дарование не избрало для себя более благородного и возвышенного предмета, а обратилось на такой, который мог занимать тогда только, когда ум и знания были еще в младенчестве. Кто бы подумал до появления сего произведения, что, при нынешнем состоянии просвещения, старинная сказка Еруслан Лазаревич найдет себе подражателей? <…>
<…> Поэма Руслан и Людмила могла бы почесться народным старинным рассказом, если бы борода Черномора и голова брата его — существовали хотя в изустных преданиях. Поэт сотворил их сам, подражая только оным, и представил никем нечитанные и неслыханные чудеса. Он желал идти по следам Ариоста, но не имея столь возвышенных дарований, вместо действия целого мира, который является у сего Поэта — Гения, изобразил четыре или пять лиц, сделал из всего чудесную смесь смешного с простонародным, нежным и разными картинами. Он редко возвышается. Один только пустынник у него великое лицо, и хотя представлен посторонним, но им движется все действие: жизнь его, открытие им живой и мертвой воды, которую он черпал в девственных волнах: все останавливало мое внимание и заставляло ему удивляться. Руслан крепко спит, у него у сонного похищают Людмилу; он хорошо рубится с Рогдаем, когда еще не было причины к бою; они съехались, как и расстались, поехав оба искать Людмилу. Впрочем Руслан томится, вздыхает и обнаруживает нежные чувства, как Селадон. Без совета пустынника он, кажется, оставил бы Людмилу, и на свадебном с нею пиру он уже сердился и щипал себе усы; без помощи пустынника, лежать бы ему убитым от Фарлафа. Он не опомнился с первого удара; три раза молодец-богатырь в перчатках, Фарлаф, вонзал в него хладную сталь. Самого Руслана один только великий подвиг — удар по щеке головы рукавицей; с бородою карла-Черномора он, имея и чудесный меч, не мог вдруг сладить, и только утомил его, державшись за бороду, и таким образом летая с ним по воздуху — превосходная картина! достойно в то время и занятие Руслана: он щипал из бороды волосы. Чудесно — дух устает и предлагает сам себя в волю героя, которого носил в атмосфере. Таково главное лицо Поэмы! Людмила мила, особливо когда визжит и подымает кулак на Черномора. Рогдай не возбуждает никакого участия; он стоит, чтоб быть похищенным Русалкой. Ратмир прекрасен, после как его омыли красавицы в Русской бане. Лицо Фарлафа списано с натуры. Напрасно только Поэт называет его героем доблестным, скромным средь мечей — это совсем не смешно; Фарлаф везде изображен по Русской пословице: «блудлив как кошка, а труслив как заяц». Ему покровительствует Наина — ведьма, которая превращается в змея и кошку. Противоборствующие силы Руслану представлены чрезвычайными. Какое гигантское воображение! Что за голова, что за борода?.. <…>
— Невский зритель, 1820, № 7.
<…> Остановимся несколько времени на том произведении нашего поэта, которым совершилось первое знакомство русской публики с ее любимцем.
Если в своих последующих творениях почти во все создания своей фантазии вплетает Пушкин индивидуальность своего характера и образа мыслей, то здесь является он часто творцом-поэтом. Он не ищет передать нам свое особенное воззрение на мир, судьбу, жизнь и человека; но просто созидает нам новую судьбу, новую жизнь, свой новый мир, населяя его существами новыми, отличными, принадлежащими исключительно его творческому воображению. Оттого ни одна из его поэм не имеет той полноты и оконченности, какую замечаем в Руслане. Оттого каждая песнь, каждая сцена, каждое отступление живет самобытно и полно; оттого каждая часть так необходимо вплетается в состав целого создания, что нельзя ничего прибавить или выбросить, не разрушив совершенно его гармонии. <…>
И. В. Киреевский. Нечто о характере
поэзии Пушкина. — Московский вестник,
1828, ч. 8, № 6.
Автору было двадцать лет от роду, когда кончил он Руслана и Людмилу. Он начал свою поэму, будучи еще воспитанником Царскосельского лицея, и продолжал ее среди самой рассеянной жизни. Этим до некоторой степени можно извинить ее недостатки.
При ее появлении в 1820 году тогдашние журналы наполнились критиками более или менее снисходительными[56]. Самая пространная писана г. В. и помещена в «Сыне отечества». Вслед за нею появились вопросы неизвестного. Приведем из них некоторые.
«Начнем с первой песни. Commengons par le commencement:[57]
Зачем Финн дожидался Руслана?
Зачем он рассказывает свою историю, и как может Руслан в таком несчастном положении с жадностию внимать рассказы (или по-русски рассказам) старца?
Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь? Показывает ли это огорченного человека? Зачем Фарлаф с своею трусостию поехал искать Людмилы? Иные скажут: затем, чтобы упасть в грязный ров: et puis on en rit et cela fait toujours plaisir.[58]
Справедливо ли сравнение, стр. 43, которое вы так хвалите? случалось ли вам это видеть?
Зачем маленький карло с большою бородою (что между прочим, совсем не забавно) приходил к Людмиле? Как Людмиле пришла в голову странная мысль схватить с колдуна шапку (впрочем, в испуге чего не наделаешь?) и как колдун позволил ей это сделать?
Каким образом Руслан бросил Рогдая как ребенка в воду, когда
Они схватились на конях;
………………………………………
Их члены злобой сведены;
Объяты, молча, костенеют, и проч.?
Не знаю, как Орловский нарисовал бы это.
Зачем Руслан говорит, увидевши поле битвы (которое совершенный hors d’oeuvre[59]), зачем говорит он:
О поле, поле! кто тебя
Усеял мертвыми костями?
………………………………………
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья! и проч.?
Так ли говорили русские богатыри? И похож ли Руслан, говорящий о траве забвенья и вечной темноте времен, на Руслана, который чрез минуту после восклицает с важностью сердитой:
Молчи, пустая голова!
…………………………………………
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!
………………………………………Знай наших! и проч.?
Зачем Черномор, доставши чудесный меч, положил его на поле, под головою брата; не лучше ли бы было взять его домой?
Зачем будить двенадцать спящих дев и поселять их в какую-то степь, куда, не знаю как, заехал Ратмир? Долго ли он пробыл там? Куда поехал? Зачем сделался рыбаком? Кто такая его новая подруга? Вероятно ли, что Руслан, победив Черномора и пришед в отчаяние, не находя Людмилы, махал до тех пор мечом, что сшиб шапку с лежащей на земле супруги?
Зачем карло не вылез из котомки убитого Руслана? Что предвещает сон Руслана? Зачем это множество точек после стихов:
………………………………………
Шатры белеют на холмах?
Зачем, разбирая Руслана и Людмилу, говорить об Илиаде и Энеиде? Что есть общего между ними? Как писать (и, кажется, сериозно), что речи Владимира, Руслана, Финна и проч. нейдут в сравнение с Гомеровыми? Вот вещи, которых я не понимаю и которых многие другие также не понимают. Если вы нам объясните их, то мы скажем: cujusvis hominis est err are: nullius, nisi insipientis, in err ore perseverare (Philippis., XII, 2)»[60]
Tes pourquoi, dit le dieu, ne finiront jamais.[61]
Конечно, многие обвинения сего допроса основательны, особенно последний. Некто взял на себя труд отвечать на оные. Его антикритика остроумна и забавна.
Впрочем, нашлись рецензенты совсем иного разбора. Например, в «Вестнике Европы», № 11, 1820, мы находим следующую благонамеренную статью.
«Теперь прошу обратить ваше внимание на новый ужасный предмет, который, как у Камоэнса Мыс бурь, выходит из недр морских и показывается посреди океана российской словесности. Пожалуйте напечатайте мое письмо: быть может, люди, которые грозят нашему терпению новым бедствием, опомнятся, рассмеются — и оставят намерение сделаться изобретателями нового рода русских сочинений.
Дело вот в чем: вам известно, что мы от предков получили небольшое бедное наследство литературы, т. е. сказки и песни народные. Что об них сказать? Если мы бережем старинные монеты, даже самые безобразные, то не должны ли тщательно хранить и остатки словесности наших предков? Без всякого сомнения! Мы любим воспоминать все, относящееся к нашему младенчеству, к тому счастливому времени детства, когда какая-нибудь песня или сказка служила нам невинною забавой и составляла всё богатство познаний. Видите сами, что я не прочь от собирания и изыскания русских сказок и песен; но когда узнал я, что наши словесники приняли старинные песни совсем с другой стороны, громко закричали о величии, плавности, силе, красотах, богатстве наших старинных песен, начали переводить их на немецкий язык и, наконец, так влюбились в