Легко узнать пейзаж Гурзуфа и руины генуэзской крепости на утесе над бухтой:
Когда луна сияет над заливом,
Пойду бродить на берегу морском
И созерцать в забвеньи горделивом
Развалины, поникшие челом.
Старик Сатурн в полете молчаливом
Снедает их…
И волны бьют вкруг валов обгорелых
Вкруг ветхих стен и башен опустелых.
Есть и другое описание крепости (1821).
Как я любил над блещущим заливом
Развалины, венчанные плющем
Или в «Тавриде»:
Счастливый край, где блещут воды,
Лаская пышные брега,
И светлой роскошью природы
Озарены холмы, луга,
Где скал нахмуренные своды…
Знатоки Крыма легко узнают дорогу на Артек в последних строчках «Бахчисарайского фонтана»:
Всё чувство путника манит,
Когда, в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной,
Привычный конь его бежит
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет, и шумит
Вокруг утесов Аю-дага…
В «Онегине» он честно признался, что творила с ним на крымском берегу муза:
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.
За три гурзуфские недели была закончена элегия «Погасло дневное светило», написано стихотворение «Увы, зачем она блистает», набросаны черновики «Мне вас не жаль, года весны моей» и «Зачем безвременную скуку». Такого душевного спокойствия и творческой свободы дотоле не испытывал Пушкин.
Некоторые пушкинисты склонны решительно отвергать гурзуфскую легенду о соловье, записанную в 1850-х годах и переложенную Н. А. Некрасовым в стихи:
К поэту летал соловей по ночам,
Как в небо луна выплывала,
И вместе с поэтом он пел — и, певцам
Внимая, природа смолкала.
Потом соловей — повествует народ —
Летал сюда каждое лето:
И свищет, и плачет, и словно зовет
К забытому другу поэта!
Но умер поэт — прилетать перестал
Пернатый певец… Полный горя,
С тех пор кипарис сиротою стоял,
Внимая лишь ропоту моря…
Не в одной книге всерьез говорится, что не было такого стойкого в своих привязанностях соловья, перекликавшегося по ночам с пушкинским кипарисом. А может, все-таки был соловей, но не всем дано его расслышать?
Из Гурзуфа трудно уезжать было Пушкину, нелегко его покидать и теперь — даже в сборнике документов о жизни поэта. Эти три недели далеко продвинули его духовное развитие. Но все же это были три недели из 37 лет. Надобно спешить вперед…
Примерно 5-го сентября старый генерал с сыном и Пушкиным покинули Гурзуф, направляясь верхами в западном направлении. Дамская часть семейства Раевских вскоре выехала в Симферополь, где потом все снова соединились. Всадники, миновав Ай-Данильский лес и осмотрев Никитский сад, уже тогда весьма любопытный, не останавливаясь, проехали непримечательную деревушку под названием Ялта, поднялись на Аутку (туда, где теперь стоит дом Чехова) и через Ореанду, Кореиз и Гаспру спустились вниз к Мисхору и Алупке. Здесь ночевали в татарской сакле. На другой день за Алупкой преодолели опасный переезд, который, как пишут путешественники, «одним помышлением о нем наводит трепет». Там скалы, заграждая путь, угрожающе нависали над головою путников, пробиравшихся по краю обрыва. Потом, поднявшись тропою через Кокереиз, вступили на громадную высеченную в скалах Чертову лестницу — одно из чудес Крыма. Лестница эта имеет 600 метров в длину и множество крутых поворотов.
Через селение Байдары добрались до Георгиевского монастыря — одной из главных целей путешествия. На самом краю крутого обрыва, по которому для схода вниз сделана лестница, лепились несколько монашеских келий и церковь рядом с ними. Все эти постройки рук человеческих объединены террасой как бы висящей над пропастью. Над кельями — осыпающиеся пещеры, где в давние времена спасались отшельники, да бездонное небо.
В монастыре Пушкин и Раевские застали всего 10–15 человек. Верстах в трех от монастыря — мыс Феолент, где, если верить древней легенде, расположен был храм богини Артемиды (Дианы). Жрица храма Ифигения собиралась принести в жертву богам своего неузнанного брата Ореста, но верный друг Пилад и божий промысел спасли несчастного: Ифигения узнала брата и отменила казнь.
В 1824 г. Пушкин в Михайловском с живым интересом прочитал книгу И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде в 1820 г.», где в специальной главе опровергалась сама возможность существования древнего храма на мысе Феолент. Автор книги писал: «Рассмотрев прилежно источники, коими руководствуются новейшие отыскиватели храма Ифигении в Тавриде, мы находим, что все они ссылаются на митографов[70], на поэтов, пышные свидетельства, конечно, и многочисленные; но увы! весьма слабые, когда они не озарены светильником критики, различающей вымысел от исторической истины». Ответом на это чтение и было своеобразное письмо-очерк, обращенное к Дельвигу и напечатанное в альманахе «Северные цветы» на 1826 год (№ 21). Опровержению версии Муравьева-Апостола посвящено стихотворение «К чему холодные сомненья…», включенное в то же письмо. Стихотворение, написанное в Михайловском, в свою очередь, имеет конкретного адресата — П. Я. Чаадаева. Когда будете читать концовку этого стихотворения (на камне, дружбой освященном // пишу я наши имена), не забудьте сопоставить его с давним посланием Чаадаеву:
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Наивно было бы предполагать, будто бы Пушкин в самом деле расписался на развалинах храма и только море смыло его автограф. Все дело в том, что судьбу Ореста разделял неразлучный и самоотверженный друг Пилад — вот и Пушкин мысленно поставил на развалинах храма свое имя рядом с именем вернейшего друга, да еще протянул нить к посланию 1820(?) года тому же адресату.
Переночевали в монастыре; по узкой тропе через Шупи, Мангуп, Каракез, а далее по широкой удобной дороге отправились в Бахчисарай. По-видимому, в Севастополе Пушкин не был, хотя некоторую долю сомнения исследователи еще недавно оставляли на сей счет. Все-таки тяготы пути не прошли бесследно — в Бахчисарай поэт приехал с новым приступом лихорадки. Это было, скорее всего, 7 сентября. Совершив небольшую экскурсию по дворцу ханов, ханскому кладбищу и по городу, генерал и его молодые спутники отдохнули во дворце и наутро отправились в Симферополь. Так что в Бахчисарае, который теперь в немалой мере славен именем Пушкина, поэт пробыл одни сутки или чуть долее.
Бахчисарай, бывший центр Крымского ханства, насчитывал в пушкинское время 11 тысяч жителей. Торгово-промышленная часть города состояла из одной улицы длиною версты три. По обеим ее сторонам располагались низенькие строения, в которых при открытых дверях и окнах на столах и скамьях, поджавши под себя ноги, сидели купцы и ремесленники, занимаясь каждый своим делом. Особенно славился Бахчисарай изделиями из сафьяна и ножами прочной стали. Ханский дворец, сожженный последним ханом, был восстановлен усилиями Потемкина в связи с посещением Екатерины II в 1787 г. При этом заботились не столько об исторической точности, сколько об удобствах императрицы. В частности, с первого этажа на второй прорубили дополнительную лестницу, при этом образовался какой-то лишний проем — его и заполнили новым построенным фонтаном слез. Традиционную доску с изречениями для него делать не стали, а перенесли с другого прекрасного фонтана, давно устроенного около мавзолея возлюбленной Крым-Гирей-хана Дилары-Бекеч. Прежний фонтан, а с перенесением доски — новый, назывался Сельсебийль — «райский источник». Мавзолей Дилары-Бекеч, по преданию, родом грузинки, стоит у ограды кладбища напротив дворца на высокой садовой террасе. Об этой девушке И. М. Муравьев-Апостол говорит в книге, вызвавшей столько воспоминаний у Пушкина: «…силой прелестей своих она повелевала тому, кому все здесь повиновалось, но не долго: упал райский цвет в самое утро жизни своей и безотрадный Керим соорудил любезный памятник сей, дабы ежедневно ходить в оный и утешаться слезами над прахом незабвенной». Вот близ этого памятника и находился фонтан Сельсебийль, питавшийся горными ключами и отличавшийся изумительной чистотой воды. Одна из надписей на фонтане гласила: «Кто станет утолять жажду, тому фонтан языком своим прожурчит хронограмму[71]: приди пей воду чистую, она принесет исцеление». Фонтан Дилары-Бекеч около сгоревшего дворца был построен в 1762 г., мавзолей — в 1764-м. Но уже к концу 1780-х годов в народных легендах имя грузинки Дилары-Бекеч вытеснялось именем польской девушки Потоцкой, якобы похищенной для хана и помещенной в его гарем. Дальше рассказывать легенду не стоит — Пушкин сделал это в своей поэме. Выпишем только слова В. Г. Белинского, раскрывающие самую суть пушкинской обработки легенды: «В диком татарине, пресыщенном гаремной любовью, вдруг вспыхивает высокое чувство к женщине, которая чужда всего, что составляет прелесть владыки и что может пленять вкус азиатского варвара<…> Сам не понимая как, почему и для чего, он уважает святыню этой беззащитной красоты, он — варвар, для которого взаимность женщины никогда не была необходимым условием истинного наслаждения — он ведет себя в отношении к ней почти как палладин средних веков.
И для нее смягчает он
Гарема строгие законы…
…Итак, мысль поэмы — перерождение, если не просвещение, дикой души через высокое чувство любви. Мысль верная и глубокая». Как часто бывало у Пушкина, соединение слышанного прежде (легенду о Потоцкой и фонтане слез ему рассказали еще в Петербурге) и увиденного в реальности разбудило творческую жажду и привело к замыслу «Бахчисарайского фонтана».