Но и Пушкин упрощал ситуацию, когда позже говорил в Михайловском Пущину, будто обязан удалением козням графа Воронцова из ревности, «некоторым смелым бумагам по службе, эпиграммам на управление и неосторожным частым разговорам о религии». Нет, дело было не столько в ревности и в атеистических беседах, сколько в политике и в той игре судьбами людей во имя собственных амбиций и мелких выгод карьеры, которая столь характерна для сановников, «типичным представителем» которых был Воронцов (милорд Уоронцов, как называл его Пушкин). «Чем ненавистнее был ему человек, — пишет еще один мемуарист (Б. М. Маркевич), — тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую готовился он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовленный удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового».
Воронцов хотел выслужиться во что бы то ни стало: давно уже следовало быть ему «полным генералом» (т. е. генералом от инфантерии), а его в конце 1823 г. вновь обошли производством. 6 марта 1824 г. он, смиряя гордость, жалуется П. Д. Киселеву: «Будучи вынужденным коснуться вопроса о производстве 12 декабря, я сказал в письме своем (императору) несколько слов по этому поводу (о чем я никогда не говорил ни слова даже своей жене), я не могу не видеть в данном случае последствий того впечатления, которое внушили государю: произведя в следующий чин 16 человек, не остановились бы как раз перед моим именем без какого-либо подобного основания». Любой ценой нужно было доказать свою преданность — в частности и очищением Одессы от личностей подозрительных.
2 мая был подписан высочайший рескрипт генерал-губернатору Новороссии:
« Граф Михайло Семенович!
Я имею сведения, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие такие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние <…> Будучи уверен в усердии и попечительности вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что вы обратите на сей предмет особенное свое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки <…> не могли иметь место в столь важном торговом городе какова Одесса <…> Пребываю в прочем к вам благосклонный Александр».
Монарх тоже не обошелся без яда: упоминание о польских губерниях не случайно — здесь намек на полупольское происхождение жены Воронцова и предупреждение: быть осторожным в выборе окружающих. Граф тотчас ответил доносом, замаскированным под названием «Всеподданнейший рапорт»: «Приняв надлежащие меры во исполнение высочайшей воли вашего императорского величества, изображенной на всемилостивейшем ко мне рескрипте от 2 мая, я долгом поставляю всеподданнейше донести, что в числе военных чиновников, в Одессе находящихся, проживает здесь полковник 6-го Егерского полка Раевский, который не имеет отпуска именно в Одессу». Здесь тоже убивается несколько зайцев: дается ответ на рескрипт; наводится тень еще на одного поклонника Елизаветы Ксаверьевны; предлагается удалить не кого-нибудь, а дальнего родственника Воронцовых. Но почему во «всеподданнейшем рапорте» ни слова о Пушкине? Потому что о его высылке уже давно ведется переписка, и Воронцов надеется на успех своих дипломатических маневров…
Одним из заведомо провокационных, да еще и рассчитанных на громкий скандал способов избавиться от Пушкина была его командировка на борьбу с саранчой. Дело даже не в том, что Воронцов, как пишут некоторые мемуаристы, поручал инспекцию мелким чиновникам. Это не так, поручение было ответственное, ибо бедствие от засухи, неурожая и особенно саранчи в 1823–1824 гг. в Новороссийском крае выглядело ужасающе. 18 марта Комитет министров даже разрешил приостановить все дорожные работы в крае, чтобы освободить крестьян для борьбы с саранчой; Воронцов прибег и к помощи воинских частей. В Крыму тучи саранчи остановили течение реки Салгир, жители некоторых домов вблизи Симферополя вынуждены были оставить свои жилища, переполненные саранчой. Так что инспекционные поездки чиновников канцелярии Воронцова вызывались реальной необходимостью. Но Пушкин не был и быть не мог таким чиновником. 700 рублей жалованья в год он воспринимал как «паек ссылочного невольника», как своего рода компенсацию за то, что, отлученный от столиц, он не может с выгодой печатать свои произведения. Впрочем, все это с полной ясностью сказано в черновом (по-видимому, не отправленном) письме к начальнику канцелярии генерал-губернатора А. И. Казначееву (№ 39). Писал Пушкин и самому Воронцову.
Сравнительно недавно введенные в научный оборот воспоминания (№ 41) говорят о том, что, получив поручение, поэт большей частью предписанного ему маршрута (№ 40) пренебрег. Выехав 23 мая, он 28-го был уже в Одессе. Если бы Пушкин исполнил предписание в точности, то ему пришлось бы отсутствовать целый месяц (кстати, за это время Е. К. Воронцова уехала бы из Одессы — так что мотив мелкой подлости из ревности тоже не исключен). Что касается знаменитого стихотворного «отчета о камандировке», якобы сочиненного Пушкиным: («Саранча летела-летела»), то никаких серьезных подтверждений этому не имеется. Не исключено, конечно, что Пушкин сказал подобный экспромт, а кто-то его записал, но письменно он, разумеется, таким образом не «отчитывался». Зато воспоминание об этой поездке совершенно определенно слышится в «Полтаве»:
И падшими вся степь покрылась
Как роем черной саранчи.
Со слов своих родителей, чрезвычайно осведомленных об одесских делах Пушкина, князь П. П. Вяземский впоследствии писал о поездке «на саранчу»: «В этом предложении новороссийского генерал-губернатора он увидел злейшую иронию над поэтом-сатириком, принижение честолюбивого дворянства и вероятно паче всего одурачение Ловеласа, подготовившего свое торжество». Насчет «иронии над поэтом-сатириком» Вяземский, видимо, ошибается. Он, конечно, намекает на знаменитые эпиграммы («Полумилорд…», «Поэт Давид» и др.), но, как показали последние исследования, они написаны не до, а после поездки (между 22 мая и 8 июня) — в ответ на явное издевательство Воронцова. «Он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением», — отметил Пушкин в письме к А. И. Тургеневу 14 июля. Унижения Пушкин никому не прощал: эпиграмматический ответ его был скорым и убийственным:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец[113]
Здесь в каждой строке столько неприятнейших для Воронцова уколов, что хватило бы на целую сатиру. «Полу-милорд» — английское воспитание Воронцова оторвало его от российской действительности и сделало «полурусским». «Полу-купец» — развивая экономику Новороссийского края, Воронцов не забывал и собственных интересов. Богатейший землевладелец хотел стать еще и торговцем и промышленником; более того, Воронцов позаботился и о деловых интересах на юге графа Нессельроде — это помогало успешнее продвигать в Петербурге важные бумаги и, в частности, добиться высылки Пушкина. Один из современников подметил: «Сила… которою граф Воронцов поддерживал свое положение, заключалась главным образом в многочисленной и систематической переписке, которую вел он как с самим государем, так и с разными правительственными лицами в Петербурге. Он добивался своего не путем официальных бумаг, а частными письмами». Но самый страшный удар — все эти «полу» вместе взятые! Ведь это был прозрачный намек на то, что Воронцову никак не удается стать полным генералом. «Совокупность различных выходок графа, наведенного другими врагами Пушкина, зажгла эту яркую надпись к портрету», — писал приятель Пушкина В. П. Горчаков. Не будь Воронцов на таком огромном иерархическом расстоянии от Пушкина, ему, пожалуй, после такой эпиграммы пришла бы мысль о дуэли. Но… «певец… был ростом мал»!
Была тогда же начата и третья эпиграмма-памфлет, метившая в Воронцова (закончена в 1825 г. в Михайловском):
Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.
«Я очень рад, — сказал усердный льстец, —
От одного мерзавца мир избавлен».
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить.
Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
При чем здесь Воронцов? Дело в том, что у этой истории совершенно точная дата — 1 октября 1823 г. и хорошо известные действующие лица — Александр I и М. С. Воронцов. В начале октября 1823 г., обеспокоенный волнениями во 2-й армии, особенно в 16-й дивизии, царь лично пожаловал в Тульчин для смотра войск. Во время обеда с генералитетом и офицерами ему принесли письмо из Франции об аресте[114] Риэго — вождя испанской революции. Все промолчали при этом известии, и лишь один Воронцов в усердии подхалима вскричал: «Какое счастливое известие!» Бывший на том обеде декабрист Н. В. Басаргин писал в воспоминаниях: «Эта выходка так была неуместна, что ответом этим он много потерял тогда в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риэго, жестоко было радоваться этому известию». «Полу-невежда» тогда переборщил в угодничестве. Как бы то ни было, нечиновный певец одержал над могущественным полугероем победу полную и безусловную.
По-видимому, несколько позже, в Михайловском (точная дата неизвестна) была закончена еще одна начатая в Одессе эпиграмма-басня на Воронцова: