В середине марта Визева один вернулся в Париж, Ренуар решил задержаться на юге. «Я вернусь, только когда буду вполне доволен собой». Однако погода вдруг переменилась. Начались дожди, ветры. Но непогода, хоть и мешала Ренуару завершить начатые пейзажи, не умерила его оптимизма: «Эти три месяца дадут мне больше, чем год работы в мастерской».
В начале апреля он перебрался в Лаванду, в Отель иностранцев. «Я поймал вереницу хороших дней, которые, надеюсь, позволят мне закончить этюды», – писал он 15 апреля.
В Лаванду Ренуар задержался около месяца, затем, довольный сделанным, возвратился в Париж.
В это время художественный мир Парижа был взволнован одним любопытным событием. 1 апреля уехал на Таити Гоген, которого считали главой символизма в живописи. Правнук дона Мариано де Тристан Москосо отправился на поиски своего Эльдорадо.
«А ведь как хорошо писать в Батиньоле!» – насмешливо заметил Ренуар: он издавна недолюбливал Гогена и как художника, и как человека.
В самом деле, трудно найти судьбу, более несхожую с его собственной, чем судьба бывшего биржевого маклера Гогена. Но если отвлечься от превратностей жизни того и другого, разве оба художника не преследовали одну и ту же цель? И не сходную ли внутреннюю эволюцию проделали они каждый своим путем: художник постоянных блужданий, который умчался вслед за своей мечтой на край света, и тот, другой, в будущем обреченный на полную неподвижность?.. Да, сбросив прежние вериги, добровольно надетые им на себя, Ренуар и сам тоже полетит навстречу своему Эльдорадо, к этому раю, населенному невинными и прелестными искусительницами, прекрасными, как плоды лета. Но чтобы обрести этот рай, ему было достаточно заглянуть к себе в душу: «А ведь как хорошо писать в Батиньоле!..»
«Я упиваюсь солнцем, и отблеск его останется у меня в глазах», – писал Ренуар из Тамариса Дюран-Рюэлю.
В его картинах, особенно в пейзажах, с каждым днем все больше выявлялось его щедрое мастерство. Синие, розовые, оранжевые, шафрановые и красные тона сливались в лирической песне, сотворенной поющей душой художника. Говорят, будто сила великих писателей отчасти состоит в их умении оживлять слова, поблекшие от долгого употребления, сталкивая их между собой, извлекая из них новые аккорды, исторгая из этих слов, подобранных будто по волшебству, совершенно новую музыку. Искусство великого колориста, каким был Ренуар, точно такого же рода. Под его кистью прозрачные и будто вибрирующие краски взаимно обогащают друг друга сочетаниями, контрастами – всей своей завораживающей и хитроумной игрой, сложным взаимодействием и взаимовлиянием…
Эта искусная текстура может показаться весьма простой, настолько она естественна, настолько «близка» жизни. Но, как говорил Ренуар: «Что ж, попробуйте сами!» В том и состоит обман – нет! – правда искусства, своей красочностью, радужностью, переливами цвета создающего преображенную картину действительности – фрагменты мира, исполненного поэзии.
Как-то раз одна мамаша представила Ренуару своего сына, мальчика лет пятнадцати, желавшего стать художником. «Он искренен с натурой», – заявила она. Художник резко возразил ей: «Такой юный и уже искренен с натурой! Если так, мадам, он погиб!»[165]
В июле в малых залах галереи Дюран-Рюэля состоялась выставка новых произведений художника. Но он продолжал трудиться не покладая рук, в надежде, что в будущем году Дюран-Рюэлю удастся организовать большую выставку картин, подводящую итог двум десятилетиям его творчества.
Однажды в начале лета Ренуар прервал свою работу, чтобы съездить в Мези к Берте Моризо. На этот раз он поехал вдвоем с Алиной, с которой супруги Мане еще не были знакомы. Берта Моризо, эта утонченная светская дама, была поражена видом Алины: располневшая, мало заботящаяся о своих нарядах и элегантности, она с каждым днем все больше походила на крестьянку, привычную к тяжелым полевым работам. «Не могу передать Вам мое изумление, – писала Берта Моризо своему другу Малларме, – при виде этой грузной особы, которую, право, не знаю почему, я представляла себе похожей на женщин с картин ее мужа. Я покажу Вам ее этой зимой».
Изумление это, по крайней мере в первые минуты визита Ренуаров, усугубилось некоторым чувством неловкости оттого, что художник по своему обыкновению приехал в Мези, не позаботившись предупредить об этом хозяев, а приехав, не счел нужным представить им Алину, то ли по забывчивости человека, поглощенного своими думами, то ли, что более вероятно, в силу неотесанности, той самой неотесанности, которая некогда сказалась в странных письмах, адресованных им семейству Шарпантье. «Поистине парадоксален и удивителен пример этого живописца, простодушного, как дитя, и наделенного в то же время столь сложной натурой…» – писал критик Альбер Орье в статье, опубликованной в августовском номере «Меркюр де Франс».
Вот портрет, нарисованный Орье: «…недоверчивый человек, скептик, он всецело подчинен инстинкту. Чувство подсказывает ему, что жизнь – бессмысленна, женщины – суетны, мир – иллюзорен. Казалось бы, это должно толкнуть его в объятья жесточайшего пессимизма, но оказывается напротив: все эти вещи забавляют его, и он воспевает бездумность, суетность женщин, тщету их существования и, умиляясь до слез, прославляет женщину как самую великолепную, бесценную, прелестную игрушку, дарующую отдохновение его детской душе…»
Орье был не столь уж далек от истины. Хотя, конечно, критик не мог угадать, куда шел влекомый своим «идеализмом», волшебством своего искусства Ренуар, он видел лишь мир, весь трепещущий, согретый сверканием неба и человеческих тел, исполненный животного блаженства. Но если рукой Гогена водила мечта, то она же водила рукой творца «Купальщиц».
Однако несравненно значительнее суждения, высказанного Орье, был сам факт появления его статьи. Факт этот говорил о том, что своеобразие, а следовательно, и значение творчества Ренуара все яснее осознавались современниками: ценность великих произведений искусства в том и состоит, что они уникальны и неповторимы. Впрочем, современники настолько ясно это осознавали, что Морис Жуайа, преемник Тео Ван Гога в художественной галерее Гупиля на бульваре Монмартр, собирался независимо от Дюран-Рюэля организовать «полную выставку» всех картин Ренуара, с тем чтобы «привлечь внимание» публики к этому художнику. Напрасная мечта! «Полная выставка всех картин» Ренуара состоялась, как и было намечено, в мае 1892 года в картинной галерее Дюран-Рюэля.
К сожалению, начало 1892 года было несчастливым для всех друзей семейства Мане. В январе всеобщую тревогу вызвало резкое ухудшение состояния здоровья Эжена.
«Погода стоит прескверная, а Эжен, поднявшийся с постели, так ужасно худ, что его почти не видно за столом, – писала Берта Моризо 11 января Малларме. – А потому, жалея Вас, я освобождаю Вас от обязанности быть у нас в четверг 14 числа. Хотите, перенесем нашу встречу на 21 января? »
Период дружеских обедов, увы, миновал безвозвратно. После небольшой передышки недуг, подтачивавший жизненные силы Эжена, вновь обострился, заставляя его жестоко страдать.
Берта старалась быть мужественной, но, хотя друзья и поддерживали ее морально, все же временами она впадала в отчаяние.
Оглядываясь на прошлое, гордая, печальная обитательница Рю де Вильжюст поверяла бумаге стенания, в которых раскрывалась ее страдающая душа:
«Мне нравится опускаться до самых глубин страдания, я думала, что после можно опять воспрянуть. Но вот уже три ночи подряд я плачу, моля судьбу о пощаде. Память – вот подлинная непреходящая жизнь; что же забылось, стерлось, то, значит, не стоило ничего, значит, его будто и не было. Счастливые часы и страшные часы остаются нетленными, и разве нужны вещные доказательства, чтобы служить нам реликвиями? Это слишком примитивно. Любовное письмо лучше сжечь… Я хотела бы заново прожить мою жизнь, записать ее, поведать о моих слабостях, но нет, к чему это? Я грешила, страдала, я искупила мои грехи. Я лишь написала бы скверный роман, попытайся я рассказать то, что тысячу раз уже было рассказано».
В начале апреля состояние Эжена ухудшилось. «Недуг изменил свой облик. Болит сердце и распухают ноги», – писала Берта 8 числа. 13 апреля все было кончено.
Весна, сулившая столько надежд, весна, которой было суждено стать весной его торжества, была омрачена для Ренуара горем Берты.
В начале мая, через две недели после смерти Эжена Мане, в галерее Дюран-Рюэля открылась большая выставка картин Ренуара.
Сто десять картин художника показал на этой выставке Дюран-Рюэль, причем отдельные вещи были предоставлены Кайботтом, Теодором Дюре, Полем Бераром и де Бельо. Таким образом, посетители увидели картины, относящиеся ко всем периодам творчества художника, в том числе к периоду, предшествовавшему войне 1870 года. «Ложа», «Бал в Ле Мулен де ла Галетт» соседствовали на стенах выставочного зала с «Завтраком гребцов» и «Большими купальщицами». Все вместе производило захватывающее впечатление. В предисловии к каталогу выставки критик Арсен Александр восторженно представил творчество Ренуара.
Некоторые из этих картин в свое время были осмеяны и освистаны на выставках импрессионистов. Но с тех пор прошло много лет. Все то новое, что нес с собой импрессионизм, явилось в условиях, когда общество никоим образом не было подготовлено к его восприятию; люди негодовали, потому что это новое не походило на то, к чему привык глаз. К новому тоже надо было привыкнуть.
В 1889 году, на выставке в галерее Жоржа Пти, Моне первым из всех импрессионистов вкусил восторженное одобрение толпы. На этот раз настал черед Ренуара принять дань ее восхищения. Успех выставки был поистине потрясающим и скоро «достиг апофеоза»[166].
Государственный заказ вскоре придал этому признанию подобие официальности. В целесообразности этого заказа убедил директора департамента изящных искусств Анри Ружона не кто иной, как Малларме. Поначалу Ружон пытался спорить. Он хотел купить у художника одну из старых его картин – вот еще одно доказательство важности привыкания. Но Малларме настаивал на своем с присущим ему неназойливым, но убедительным красноречием. Он объяснял Ружону, что «можно купить у художника лишь его последнюю, незавершенную картину, еще не снятую с мольберта». Уступив уговорам, Ружон купил у Ренуара картину, еще не совсем законченную, – «Девушки у рояля». Беспокоясь о впечатлении, которое она произведет, художник неустанно снова и снова переделывал эту картину, прежде чем решился отдать ее в департамент изящных искусств, отнюдь не будучи уверен, что она ему удалась.