– С ума сойти, Томка! Откуда ты взялась? Где? Что? Хочу тебя видеть!
Боже, как хорошо, что кто-то ничегошеньки не знает про моё!
– А Вова в городе?
– Непременно ему позвони. Запиши номер. Он теперь живёт отдельно. Один. Знаешь, как он будет рад? И служебный запомни.
Я набрала служебный.
– Ты? Быть такого не может! Правда, ведь так не бывает! Я только вчера тебя вспоминал, – басил он. – Где ты? Немедленно давай твой адрес. После работы приеду. Это можно? Ты одна? Сейчас мне надо на операцию.
– Ты хирург?
– Всё расскажу, когда увидимся. Адрес! Хочу тебя видеть, понимаешь?
– Я звоню тебе перед отъездом. Сейчас уезжаю.
– Куда?
– На Север.
– Зачем на Север?
– Живу там. Приеду в следующий раз, тогда увидимся. Тогда всё расскажу.
– Нет, нет, дай тогда северный адрес. Ты не замужем?.. Тогда я прикачу к тебе, идёт?
– Я тебе напишу.
– Подожди. Не вешай трубку. Я должен тебя видеть. Дай слово, что напишешь.
– Слово!
Из Микуни я написала в ту, нашу с ним юность. Он тут же откликнулся:
«Тамара! Милая! Твоё письмо обрадовало и ошеломило. Я даже не подозревал, что ты так тонко и чувственно воспринимаешь жизнь, так чудесно умеешь передать это. От строчек повеяло теплом, лаской.
Жизнь, в общем, очень неуютная штука, и когда ощущаешь искренность порыва, то так и хочется поверить в то, что ещё есть на свете хорошее, доброе, ласковое. Ты вся откуда-то издалека, из далёкого светлого, словно голос юности.
Ведь бывает так: человек меняется, а ты его помнишь таким, каким он остался у тебя в памяти. А ты у меня в памяти вот какая: красивая, с копной золотых волос, с чудесными сияющими зубами. На тебе белое платье. Мы идем с тобой по Каменноостровскому через мосты на острова. Огромную широкополую шляпу ты придерживаешь рукой, чтобы она не улетела под порывами ветра. Встречные мужчины провожают тебя взглядом. Мне это льстит и одновременно пугает, чувствую себя как-то младше, теряюсь. Многое непонятное мне тогда: и атмосфера всеобщего обожания, и поклонники в изобилии – всё это отдалило меня. Но я очень часто и тепло вспоминал тебя. А когда услышал голос, то неудержимо захотелось видеть тебя, говорить с тобой. Показалось, что ты наполнена хорошим, добрым чувством. Очень потянуло к тебе, захотелось сказать много хорошего, ласкового, но тебя ждал поезд, а меня – следующая операция.
Ты просишь, чтобы я написал о себе. Работаю хирургом и нейрохирургом в академии. Очень люблю своё дело. Пропадаю в клинике с утра до позднего вечера. Прошёл войну, где и сформировался как человек. Личное пошло комом. Не хочется об этом писать. Скажу только одно: благородные поступки иногда гораздо сильнее калечат жизнь, чем неблаговидные, которые как-то сами по себе сглаживаются.
Когда же ты приедешь? Я так хочу тебя видеть. Пиши чаще. Не считайся письмами. Да, большой привет тебе от папы, мамы и Лёли».
Письмо друга детства и юности взволновало необычайно. «Привет от папы, мамы и Лёли». Ещё бы не взволновать! Все они живы и здоровы, знали и помнят нашу семью.
Итак, за ним – война, академия, научные работы. Для меня он – ярчайший полпред Сегодня. Какой же будет встреча? Как он отнесётся ко всему, если я решусь рассказать о себе?
– Встретимся в семь часов на площади Льва Толстого, на трамвайной остановке, – было сказано мне в трубку, когда я снова попала в Ленинград.
Площадь Льва Толстого? Она так много значила в моей жизни. Там первая моя школа… Тот странный, загадочный дом, в котором был когда-то кинотеатр «Элита», переименованный затем в «Резец», а позже в «Арс». Глаза слепил мохнатый снег. Он валил и валил. Вова уже ждал. В военной шинели. Не дав опомниться, подсадил в тут же подошедший трамвай:
– Едем ко мне!
Успела только заметить: уверенный в себе… Мало изменился внешне. Дом его был на Каменном острове. Окна комнаты выходили на один из рукавов Невы.
– Входи. Вот моя обитель. Подожди, зажгу свет. Давай пальто… Слушай, чертовски здорово – ты совсем не изменилась!
– Ладно-ладно. Меня вот снег совсем засыпал.
– А тебе снег идёт!.. Знаешь, что самое удивительное? Ты жива, и я жив. И мы с тобой сегодня встретились. Куда же тебя усадить? Сюда!.. И вот тебе скамеечку под ноги.
– Я же не совсем ещё старенькая.
– Ты вовсе даже совсем молоденькая. А скамеечка для того, чтобы тебе было ужасно как удобно. А подушечку вот так, чтоб уж совсем славно.
– Мне это может понравиться.
– Ну, то ли ещё будет! Дай-ка всё-таки разглядеть тебя как следует.
– Не надо бы.
– Молчи… Сейчас приготовлю ужин. А ты слушай музыку, отдыхай и готовься рассказывать всё по порядку.
Он убегал на кухню, собирал на стол, весело оглядывал меня.
– Сейчас всё будет готово. Хочу тебя удивить. Удивлю!
В памяти Вова – трёхлетний-пятилетний мальчуган. Затем юноша… Сейчас – взрослый, возмужавший человек. Почему не так тяжко плечам? Где и когда я сбросила приросший к спине рюкзак с горем и обидами? Что это со мной? Я отдыхаю? Кто-то хлопочет рядом. Для меня? Ах, боже мой! Так бывает, наверное, когда неведомо каким образом перемещаешься с одного материка на другой.
– Ужинать подано. Прошу.
А совсем не надо бы. Длить бы и длить это отдохновение, забиться в тепло и тишину. Пусть бы ещё он долго-долго готовил ужин, а я отдыхала бы так, как давно-давно не случалось.
– Рассказывай. Всё. Считай, что заполняешь белую страницу, – приказал он.
И я вдруг, без всяких раздумий:
– Хорошо. Сначала ссылка – три года. Потом арест. Тюрьма. Лагерь – семь лет. Сейчас фактически тоже ссылка, уже третий год. Всё. А ты?
Пауза длилась долго. Он медленно поднялся. Достал из шкафа плед. Бережно накинул его мне на плечи. Сел на скамеечку у ног:
– Ты – и ссылка? Ты – и тюрьма? И лагерь? И столько лет! Говори всё!
– Ой, как не хочется!
– Самое главное хотя бы.
– Главное сказала. О самом-самом ведь всё равно не смогу.
– За что хотя бы?
– А если ни за что? Лучше бы ты не задавал такого вопроса. До него мне было так легко на сердце.
– Прости. Я неуклюжий и глупый болван. Прости.
– Как ты?
– Я что? Военно-медицинская академия. Фронт. Ленинградский. Ладога. Дорога жизни. Операции, операции. Бомбёжки. Кровь. Тонул. Ранен. Была неудачная женитьба. Сейчас один. Люблю хирургию. Заканчиваю не первую научную работу. В медицинской энциклопедии известному тебе имени отведён солидный абзац. Мне, знаешь, стало вдруг стыдно всего этого…
– Не смей так!
– Я тебе правду говорю. Мне казалось, что оттуда люди возвращаются инвалидами, с погасшим взглядом, озлобленные, жестокие. А у тебя?! У тебя так сияют глаза! Невозможно представить себе, как ты прошла всё это. Не верится.
– Правда не верится? Как хорошо! Мне самой сейчас показалось, что этого и впрямь не было, что я могу ещё захотеть жить.
– Ты могла бы всё забыть?
– Нет. Не то чтобы забыть… как-то иначе…
Электроприборы – на дистанционном управлении. Сидя на месте, можно зажечь лампу у двери или у письменного стола, включить приёмник.
– Ты сам это всё соорудил?
– Один больной. После сложной, но удачной операции. Хочешь, я поставлю пластинку? Мою любимую!.. Знаешь, что это?
– Нет.
– Как?!
– Так.
– Постой, постой! Всё, что было за эти годы, – фильмы, спектакли, музыка, книги – всё прошло мимо тебя?
– Кроме кое-каких книг. Что ты так вдруг?
– Мне стало страшно.
– Чего?
– Мне показалось, что я тоже в чём-то виноват перед тобой.
– Это не так.
– Так. Именно так. А ты поймёшь, если я скажу: мне жаль, что я не прошёл с тобой «этого» вместе?
– Не кощунствуй. Ты прошёл войну. Не греши.
– Да. Конечно. Но что-то осталось непонятым. Может, это можно было там допонять.
– У тебя есть счёт к жизни?
– Я его никогда не оглашал. А сейчас… тебе… мог бы, наверное.
– Слушаю.
– Нет, не надо. Впрочем, хочешь, я что-то скажу?
– Говори.
– Мне хочется, чтобы ты никогда, никогда не уходила бы отсюда.
– Говори.
– Мне кажется, что и тебе этого хочется.
– Ты говори. Всё равно этого не будет. Потому говори.
– Ты – радость. Сегодня я услышал, как снова может биться моё сердце.
Лоскут детства, молодости… Сиюминутное присутствие здесь, в родном городе… Что-то давнее и теперешнее срасталось. Наконец-то. Бывает разве так?
На следующий день договорились встретиться у Медного всадника. Стояли предпраздничные ноябрьские дни. Был лёгкий морозец, но Нева ещё не замёрзла. Входили корабли. Развешивали флаги, гирлянды. Город жил хлопотливыми заботами об убранстве. Вова заново открывал мне забытое. «Открывал» и меня.
– Ты чертовски умна. Ты чертовски богата. Не смей так щедро разбрасывать мысли, слова, чувства. Побереги.
– Для чего? Зачем?
– Не знаю зачем. Не знаю для чего. Но так нельзя. Ты сумасшедшая… Помнишь, что здесь? Дом учёных. Зайдём.
Зашли. Вынырнули опять под снег.
– Обедать пойдём в Дом писателей… – Он сам выбрал столик возле окна. – Не так. Пересядь сюда. Отсюда можно видеть петербургские фонари. Смотри, как их раскачивает ветер.
Мы бежали за автобусом. На нас оглядывались. В запасе у меня было ещё два дня. И все свободные часы мы проводили вместе. Шестого ноября встретились у Летнего сада. Заснежено. Хорошо.
– Седьмого я дежурю в клинике. Обещай, что приедешь туда. Окна выходят прямо на Неву. Будем смотреть салют. Придёшь? Слово?
Ни один из оттенков настроения не настораживал. Всё отвечало мере желаемого. Только единожды, при прощании, в его глазах мелькнула тревога. Но он обернулся раз-другой, и я успокоила себя: показалось.
К вечеру седьмого ноября разгулялся снежный буран. Я подошла к Военно-медицинской академии в назначенный час. Доктор Данскер в белом халате спустился по лестнице в вестибюль. В огромном кабинете, куда он провёл меня, высоченные, с мраморными подоконниками окна действительно выходили на Неву.