– Сначала ваш бывший муж должен развестись с женой, с которой сейчас зарегистрирован. Потом сможет подать в суд и просить развода с вами. Ну а затем пусть регистрируется с кем хочет.
Во мне вскипело возмущение. Хотелось крикнуть: «Да что вы несёте? Прошло семнадцать лет. У него дети. Врываться в дома и арестовывать вы умели. Рушить – могли. А поправлять ни мужества, ни профессионализма не хватает! И сердца у вас тоже нет!»
Отпечатав на машинке: «Прошу позвонить по телефону номер такой-то», я отослала Эрику письмо. Он тут же позвонил.
– Вот и встретились муж и жена через семнадцать лет. Семнадцать лет с того самого утра, когда… Это ты?! Запросто стоишь рядом! Или мне всё это снится? Что с нами сделали, Тамара? Ты знаешь этому название? – спрашивал он.
С мягкой полуулыбкой, вкрадчивыми полуленивыми движениями, он был когда-то привлекателен. Теперь пополнел… Всё так же поправлял очки. Последний раз я видела его через «глазок» на прогулке во фрунзенском тюремном дворе, где мы с уголовницей Валей руками сделали подкоп под дверью собачника. Это был 1943 год. Теперь шёл 1960-й…
– Посидим в кафе? – спросила я.
– Там, где много людей? Нет, нет! Только не это.
– Хорошо. Я живу рядом.
Сели друг против друга.
– Помнишь, как ты меня встречала с работы, в аллее? Помнишь, как бежала навстречу и упала?
– Нет.
– Ты упала.
– И что?
– Когда вспоминал там, всегда болело сердце. Всё хотелось помочь тебе подняться… Я тогда не успел. Ты сама встала. Ты и потом поднималась всегда без меня… А как топила чугунку тряпками, намоченными в мазуте, как лепёшки пекла, помнишь?
– Помню.
– Помнишь, как я тебя любил?
– Любил?
– Да. Одну. Всегда. Тогда и потом.
– Полно, Эрик. Не надо. Всё было иначе.
– Всё было именно так! Так! Только благодаря тебе я закончил институт!
– Ты счастлив сейчас?
– Счастье осталось в той комнате с земляным полом, во Фрунзе.
– Хорошо. Пусть такая неправда. У тебя дети?
– Двое. А где твой сын?
– Не со мной. Я ни с кем об этом не говорю.
– Как ты смогла всё это?..
– Как-то.
– Лучше бы мне дали два срока сидеть, чем тебе… Я не мог себе представить, как ты перенесёшь.
– Я тоже думала, что ты не выдержишь, хотя ты и грозился когда-то: «Если они только посмеют тебя тронуть, то я, я с ними такое сделаю!»
– Они посмели. И я ничего не сделал.
– Ты и не мог.
– Не мог. Потому ты меня и разлюбила. Я, правда, потом сделал очень удачную операцию начальнику колонны. Ему ничего не стоило соединить нас там, в лагере. Но операцию я сделал хорошо, а упросить его помочь нам не смог. Клял себя, презирал, но не смог!
– Потом всё равно разлучили бы.
– Пусть, но важно было смочь!.. Мы так с тобой хорошо жили. Ведь мы никогда не ссорились. Мы бы и теперь так жили.
– Мы ссорились, Эрик.
– Я не помню! Не помню! А вот как покупали тебе чёрное панбархатное платье – помню. Как оно тебе шло! Когда я хотел хорошего, то просил: «Пусть мне приснится Тамара в бархатном платье!» И ты мне снилась, но на тебе была дерюга, и я просыпался с болью в сердце.
– Не надо, Эрик.
– Какой за тебя был страх, когда тебя отправили в дальний этап! Я тебя уже не застал в Беловодске. После этого я стал другим человеком. Узнал злобу. И месть.
– Человек непременно проходит через это.
– Ты думаешь, я уже прошёл?
– Думаю, да. Семья, дети. Это смягчает.
– У моей жены случаются приступы ненависти ко мне.
– Наверное, ты бываешь в чём-то виноват. Не просто же она человеконенавистник?
– Ты хочешь сказать, что по-прежнему не поручилась бы за меня?
– Не поручилась бы. Вот о чём я, собственно, хотела поговорить с тобой. У меня в паспорте печать о браке с тобой. Нелепость. По моей глупости…
В глазах его мелькнул испуг. Но он сказал:
– И ты думаешь, я соглашусь на развод?
Стало яснее ясного, что он мне ни в чём не поможет. Затевать разговор о том, как он может считать меня виновницей ареста, тоже было глупо. Возможно, на самом деле он так и не думал. Он жил в каком-то чаду перепутаницы. Не умел иначе. Я посмотрела на часы.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл? Мне пора?
– Пора.
Трудно сказать, почему я не сразу отошла от двери, которую захлопнула за ним. Услышала что-то вроде стона. Пролётом ниже Эрик стоял и плакал. Сошла к нему:
– Ну же, Эрик!
– Я только сейчас понял, как дико изголодался по твоей душе, по уму, по глазам, по голосу. Зачем они всё это сделали? Зачем им это было нужно? Что делать сейчас?
– Всё уже сделано. И не без твоего личного вклада, Эрик. Успокойся. Не надо так. Не надо.
– Я не могу без тебя. Не умер тогда, так умру сейчас…
– Ни тогда такого не случилось, ни тем более сейчас. Ты жив, и всё у тебя прекрасно. Остальное – ненадолго. Пройдёт.
Он позвонил на следующий же день:
– Я у твоего дома. Выйди. Мне надо тебе что-то сказать.
Навстречу шёл, чему-то улыбаясь:
– Ты надела кофточку? Почему ты кашляешь? Так вот что я тебе скажу. Ты – родная. Ты – моя жена. Я – твой муж. И никем другим я в твоей жизни не буду. С тобой я чувствую себя самим собой. Нет никого прекраснее…
Улыбнулась и я:
– Какой же ты на самом деле, Эрик? Знаю одно: за то, что говоришь, по-прежнему не отвечаешь. Не верю ничему. С тех давних пор не верю. Ты просто забавляешься.
– Я мог быть другим. Ты поверила им, – перешёл он в наступление. – Ты сдала меня им. Я сейчас полон злобы за то, что они покалечили нашу жизнь.
– А под злобой?
– Тоже нет прощения!
– Ну хоть что-то…
– Знаешь, – рассказал он, – дочь вчера подошла ко мне и спросила: «Папа, что с тобой? У тебя что-то случилось?» Она меня очень чувствует. Она самое близкое мне существо.
– Сколько ей?
– Девять лет.
– Уже большая девочка. Хорошо, что у тебя такой друг.
Так мы расстались уже навсегда, чтобы, живя в одном городе, никогда уже не встретиться и ничего друг о друге не узнать.
Микуньский Дом культуры, украшенный картинами, горельефами, скульптурами Бориса (всё было сделано им одним), наконец открылся. Поселковое начальство решило организовать при нём музыкальный и театральный коллективы. В музыкальный пригласили аккомпаниатором из Княжпогоста Дмитрия Караяниди. Руководить театральным назначили Анну Абрамовну Берзинь, жену писателя Бруно Ясенского. Умевшая быть беспощадной и язвительной, Анна Абрамовна многое презирала, жила с каким-то душевным отчаянием, даже вызовом. Опекая кого-нибудь, становилась нежной, исполненной участия. Так было с обаятельным, добрым и удивительно славным Сашенькой Жолондзем, которого она взяла к себе в коллектив. Анна Абрамовна пришла и ко мне:
– Если будете играть у меня в спектаклях – соглашусь вести здесь театральный коллектив. Ну?
Времени у меня на это не было. Желания – тоже. Она уговаривала:
– Специально для вас найдём что-нибудь интересное. Ну, чем мне вас соблазнить? Хотите, кофточку свяжу? Научилась и делаю это неплохо, – добавила она с грубоватой шутливостью.
– Разве что за это… – поддержала я предложенный тон. – Ладно. Для начала.
– Может, у вас есть что-нибудь готовое на открытие?
У меня лежала вырезанная из газеты поэма Геслера «Говорит мать». Выучить её ничего не стоило. Анне Абрамовне идея пришлась по душе: «Прекрасно. Учите. Включаю вас в программу вечера».
А с Дмитрием нас связывали многолетнее приятие друг друга, дружба вчетвером: наша певица Инна Курулянц, Дима, Колюшка и я.
В Баку, где он жил до ареста, Дима не стал возвращаться. У жены появилась другая семья. Если бы не его сияющие, распахнутые глаза и умение самозабвенно рассмеяться чьей-то остроте, этого смуглого, красивого человека можно было бы считать крайне скупым на проявление каких бы то ни было чувств. Я была рада его участившимся приездам в Микунь. Он был первоклассный пианист. Музыка была его главной страстью. Более всего он любил Рахманинова и Шопена. После занятий, в ожидании поезда на Княжпогост, он часто играл для себя. Я заходила послушать эти концерты без публики. Тайга, посёлок, хмурое небо над ним гляделись после этого иначе.
На концерте в день открытия Дома культуры у меня, два с половиной года не выходившей на сцену, подкашивались ноги. Почти в беспамятстве я начала читать:
У меня был сын,
маленький сын.
Золото нив,
небесная синь
и красные маки
в зелёных полях
отражались в весёлых его глазах.
Цвета спелого колоса
были у мальчика волосы.
Он в кроватке сидит,
хлопочет.
Ручки тянутся к солнцу,
достать его хочет.
«Погоди, мой сынок, —
пела мальчику я, —
подрастёшь —
вся вселенная
будет твоя…»
Я читала о том, как взрывом бомбы сын был убит, как родился затем второй сын, которого в этот раз мать поклялась не отдать войне, призывая к тому и других. Услышала захватывающую дух тишину, воцарившуюся в зале. Мне бурно аплодировали. Вызывали много раз. Что-то было сброшено, отдано, а забытое чувство высоты и полёта – не покидало. У выхода со сцены Дмитрий меня задержал. Его глухой голос, взгляд многое сказали. И я, наверное, ждала слов, подобных тем, что услышала:
– Сколько в вас сценического темперамента, сколько огня!..
В день рождения Сени Ерухимовича я на почте отправляла ему телеграмму.
– Кому пишете? – шёпотом спросила меня оказавшаяся рядом соседка по дому.
Вход в квартиры у нас с ней был разный, а стена между комнатами – общая. Мне она казалась симпатичной.
– Своему товарищу. В ссылку.
Поджав губы, она выразительно опустила глаза, но тут же подняла их и указала взглядом на дверь. Я вышла за ней на крыльцо поселковой почты.
– Прекратите переписку со ссыльными друзьями!
– Почему?
– Вы же умный человек. Немедленно порвите с ними. Послушайте меня.