Очередной звонок с «безотлагательным» делом не заставил себя ждать. Я успела дозвониться до Давида Самойловича. Он сказал: «Бегу» – и действительно подоспел к моменту встречи. На этот раз Серебряков пригласил меня в кино.
Подъехали мы к кинотеатру «Баррикада», когда сеанс уже начался. Серебряков наклонился к окошечку кассы, и мне показалось, что я уловила жест, о котором только слышала: работники НКВД отворачивают лацкан пиджака, когда им нужна «зелёная улица». Шла картина «Комсомольск». Героиня актрисы Макаровой ловила на Амуре шпиона.
– А вы могли бы так? – спросил Серебряков.
Я не знала, сумела бы задержать шпиона или нет. Но почему так оскорбительно и плоско меня спрашивали об этом? На обратном пути, увидев Давида Самойловича в автобусе, я успокоилась. Но именно моего спокойствия Серебряков и не хотел.
– Не простудились прошлой ночью на Неве? – «заботливо» спросил он.
Около двух часов ночи мы действительно выходили с нашим соседом к Неве. Было наводнение, и мы пошли проверить, высоко ли поднялась вода, поскольку жили на первом этаже. На набережной в тот момент было человека три-четыре. Серебрякова я там не видела. Откуда же он мог знать, что я выходила ночью на Неву? Откуда? Мне стало очень страшно.
– Вам идёт зелёное платье, – не отступал он.
В зелёном платье я была на днях у знакомых. Серебрякова не было и там. Что же это всё значит? Серебряков всё глубже всаживал копья осведомлённости. Я уже почти плакала. Да что же это такое? Давид Самойлович попросил дать ему день или два. Я едва дождалась часа, когда он меня позвал.
– Ну, кто он? Что ему надо?
– Успокойся, больше он не будет тебе звонить.
– Но кто он? Кто? – жадно допытывалась я.
– Я сказал тебе всё, что нужно. Ни о чём больше не беспокойся.
Ответ Давида Самойловича был равнозначен предательству. Он что-то знал и не открывал мне. Я поняла: это запрет. Чей-то. Страшные «кто-то» и «что-то» вились вокруг, но не давали обнаружить себя. Их методом было подсылать, надзирать и мучить.
Почему я не решалась сделать самое простое – взять и сказать Серебрякову: «Оставьте меня в покое, не смейте мне звонить»? Я инстинктивно чувствовала в нём представителя непонятной мне силы и власти, сражаться с которой мне было не по плечу. Ничего, кроме рабского терпения, я не могла этому противопоставить.
Серебряков и после этого не исчез. Под разными предлогами он то и дело напоминал о себе. Но некоторый перерыв после вмешательства Давида Самойловича всё же наступил. Спасительным было одно: вручённое природой мироощущение. Оно перевешивало проклятую муть чьих-то игрищ.
Перед майским праздником, когда корабли вошли в Неву, отец Кирилла пригласил нашу компанию на экскурсию. Мы осмотрели рубку корабля, кубрик, потом нам подали по большущему куску мясного пирога, густо посыпанного сахарным песком. Всё было необычно. Грело майское солнышко, невская водичка облизывала могучий корпус корабля. Матросы, их молодость, дисциплина, вид набережных с воды, осмысленно бегущий по ним транспорт, дворец, невыразимо любимый город – всё слилось для меня в дивное ощущение настоящего. Казалось, нас окунули в идеальную сферу порядка, налаженности и безупречности: таким здесь всё было ясным, здоровым и гармоничным. Я чувствовала, что принадлежу именно такой жизни, пронзительно люблю её, что всё меня касается. И благодарила судьбу за то, что стою здесь, не выслана, не лишена этого. Я верила в счастливое и особое.
И хорошее ведь было. Были сестрёнки, мама, и, в конце концов, жив был отец. В жизнь буквально ворвался друг моего детства. После переезда на Васильевский остров я ни разу не видела брата и сестру, с которыми так дружила на Карповке. И вот через восемь лет передо мной предстал Вова Данскер: громкий, восторженный и уверенный в себе студент медицинского института.
В белые ночи мы мчались с ним наперегонки на велосипедах по опустевшим улицам и набережным или отправлялись через Тучков мост за цветущей яблоневой веткой, которую мне непременно хотелось получить. Наши прогулки на остров были весёлыми и лёгкими. Шли пешком через мосты и наперебой читали: «Идёт-гудёт Зелёный Шум…» Все Вовины «извержения» начинались со слов: «Слушай, что я тебе скажу!»
– …Спускаться тебе по мраморным ступеням посольств, окружённой дипломатами и советниками. Отвечать тебе по-английски и по-французски на вопросы государственной важности. Быть тебе второй Коллонтай! Так пророчествую я – Владимир первый.
– Не быть! – отвечала я, стараясь попасть ему в тон, шуткой снижая всё реальным пониманием вещей.
Основанием для допущения Вовиных фантазий была репутация нашего института. Многих студентов с третьего курса отправляли за границу на практику. Делились впечатлениями вернувшиеся из Америки, рассказывали фривольные и анекдотические истории побывавшие в Париже. О самой практике умалчивали. Но ощущение перспектив, далеко идущих возможностей было очевидным для многих студентов. Ходили слухи, что тех немногих молодых людей, которые у нас занимались, уже загодя готовят к дипломатической деятельности. Относилось это и к некоторым студенткам.
У меня для подобного будущего не было чистой анкеты. «Запятнанная» биография служила прочной гарантией того, что в этом плане приятных неожиданностей не последует. Не было к тому же честолюбия, не было и нужного уровня успеваемости. Мои подруги после занятий шли домой выполнять домашние задания, а я бежала в артель рисовать косынки. (Неожиданно вышел приказ, запрещающий работать на дому. Надо было ходить в артель, как на службу.)
И в институте я была не совсем своя, а в артели среди немолодых женщин вообще чувствовала себя случайной. Переквалифицировавшиеся бывшие пианистки, учительницы и домохозяйки за работой болтали. Самой актуальной темой были мужчины. О них говорили без стеснения, разбирали по косточкам со знанием дела. Да и о жизни женщины были нелестного мнения.
– Жизнь? А, будь она неладна! – начинала самая старшая, Людмила Ивановна. – Не заметила, как состарилась. Ну, со мной ясно, а ты вот, – обращалась она к соседке, – тебе тридцать лет, посмотри, на кого ты похожа! Вся в морщинах, опухшая, вялая. Ну что это за дела? Плюнь ты на него! Мужики все скоты. Им только дай да подай. Вот скажите: найдётся такой дурак, который откажется поцеловать нашу Тамарочку? А кто подумает о том, чтобы она не ходила в стоптанных туфлях? Кто ей в дождь принесёт галоши и зонтик?
Разговоры эти тогда коробили. Святое и бытовое в моём сознании не сочеталось, всё это казалось вульгарным. Как можно не верить в прекрасные чувства и отношения? Целостность веры – защита.
Первой на эту целостность покусилась Лили. Она не нравилась моим подругам. По-иному, чем Роксана, но так же категорически. Ей ставили в укор практичность, предприимчивость. Но я не забывала её доброты при первом появлении в нашей семье и была к ней по-настоящему привязана. Для меня она оставалась доброй феей.
У неё был любопытный дом. Свою большую комнату она попеременно превращала в две или три, выгораживая спальню для детей, для себя и уголок гостиной. Талантливая, с отменным вкусом, неистощимая в выдумке, она могла покрасить стены в интенсивный синий цвет, потолок – в кремовый, а через некоторое время оклеить эту же комнату имитирующими дворцовый штоф обоями. Сочиняла себе экстравагантные туалеты. Была гостеприимна. Любила музыку. С игривым задором рассказывала, что она «из рода Малюты Скуратова». Но вот пришло испытание. Не справляясь с частными заказами, она время от времени просила ей помочь. Один из свиты молодых людей напрашивался мне в помощники и попутчики. И мы привыкли, что Лёва натягивает нам на подрамники шёлк, а мы с нею быстро, в четыре руки, рисуем. В один из воскресных дней во время работы Лили воскликнула томно:
– Ах, Тамарейшен, скажите мне что-нибудь!
Уловив счастливое состояние её духа, с намерением поддержать его, я начала:
– А мы вас любим. Я люблю. Лёва вас любит…
Лёва грубо оборвал меня:
– Кто вас просил? Что вы наделали?
В первую секунду я опешила, а в следующую поняла: не знаю что, но что-то скверное. Рванулась бежать из комнаты, но Лили, опередив меня, повернула в двери ключ:
– Нет, нет, Тамарочка, останьтесь, не уходите. Вы должны понять нас и простить. Вы на десять голов выше и чище нас, но мы любим друг друга.
Было стыдно. Я задыхалась. Требовала открыть дверь. Они каялись, просили в чём-то помочь. Я ничего не слышала. Меня потряс не Лёва. Он мне был безразличен. Но Лили? Их общий обман был невыносим. К тому же, узнав про Лёву, муж Лили, который хорошо ко мне относился, не поверил, что я ни о чём не подозревала. Назвал меня «ширмой» – это я восприняла как оскорбление. Объясняться с ним я не стала и на всю жизнь унесла ощущение бессилия перед такого рода «превратностями». Отношения с Лили была загрязнены: «Это и есть жизнь? Для чего рождается человек?» Наступил тяжелейший душевный кризис.
Однако через пару месяцев Лили позвонила по телефону. Сорванным, слабым голосом простонала:
– Тамарочка, приезжайте скорее, я умираю!
Муж от неё ушел. Лёвин след простыл. Она лежала одна, температура выше сорока. Лили то бредила, то приходила в сознание и тогда просила ни в коем случае не вызывать «скорую помощь». У неё нашли заражение крови и еле-еле спасли. В наших отношениях ещё долго сохранялась неловкость.
– Приходите сегодня, я хочу вас познакомить со своей сестрой! – попросила она как-то.
Сестра приехала с мужем в гости. В юности Лили и Каминский (муж сестры) любили друг друга. Однажды поссорились. Лили уехала в Днепропетровск навестить мать. А через некоторое время туда пришла телеграмма от родной сестры: «Поздравь меня, я мадам Каминская». После предательского замужества сестры Лили с отчаяния тоже вышла замуж. Через год с ребёнком ушла от мужа. А у второго её мужа сохранилась старая привязанность. Она звонила Лили по телефону: «Милочка, принимайте мужа, он пошёл от меня домой, совсем ещё тёпленький». Лили со слезами вспоминала своё прошлое. А я от подобных открытий съёживалась.