Опять всё происходящее казалось нереальным. Слёзы мешали сказать что-нибудь вразумительное. Я просила передать приветы домой. Поезд отошёл. Я обречённо заняла своё место. Впереди было пять суток пути к неизвестному городу ссылки Эрика – Фрунзе, к нему самому.
Глава третья
По дороге в Среднюю Азию я чувствовала себя продрогшим, потерявшимся щенком. Неизвестен был край, город, семья и, главное, тот человек, к которому лежал путь. Всеми способами я силилась представить себе Эрика и Барбару Ионовну не такими, какими увидела их три года назад в очереди справочного бюро Большого дома, а сегодняшними. Барбара Ионовна казалась мне воплощением интеллигентности. Эрика дорисовывали письма. Даже для друзей имя «Эрик», «письма от Эрика» были олицетворением любви и постоянства. Мне не раз говорили: «Прямо-таки „Гранатовый браслет“!»
В Эрике я не сомневалась. Всё дело было во мне: отзовусь ли я на его любовь? Свершится ли при встрече то таинственное пробуждение, о котором я так много читала и слышала? Уже остались позади российские пейзажи, начались степи. За окном появился верблюд с гордой осанкой, буднично жующий траву. Я воскликнула:
– Смотрите, верблюд!
На меня равнодушно глянули: «Ну и что?» Поскольку экзотика никого не удивила, я решила, что с минуты на минуту увижу редкостных птиц, поразивших когда-то воображение на прекрасных иллюстрациях бремовских томов. Но на телеграфных проводах сидели воробьи, а с земли то и дело взлетали озабоченные, мрачные вороны.
День… третий, четвёртый. Невозмутимо и педантично время обращало часы в сутки. Степи сменила пустыня. Там бесновался песчаный буран. Песок забивал оконные щели, рот, хрустел под колёсами. Говорили: скоро будет Арысь, откуда одна ветка пойдёт на Казахстан, другая – на Киргизию.
Из равнинной скуки выметнулись горы, отроги Тянь-Шаня. Гуще стали тесниться селения – белые мазанки и ряды пирамидальных тополей. Вдали виднелись снежные вершины. Зачастили туннели. Вырываясь под открытое небо, поезд какое-то время шёл по ущелью из зеленоватого камня. Красивый и чуждый пейзаж поражал уживаемостью степного раздолья с заносчивостью гор.
Кончались пятые сутки пути. Мы подъезжали к станции Пиш-Пек. Следующим должен был быть город Фрунзе. На подходе к вокзалу поезд последний раз толкнуло, и он остановился. Руки и ноги налились тяжестью, в голове шумело. Ощущение провала. Безвременье. За окном появилось лицо Эрика. Я сразу узнала его. Он очень возмужал. Как в безвоздушном пространстве, услышала его голос:
– Мама, она здесь!
Эрик пробирался в вагон навстречу выходящим. Мы коротко взглянули друг на друга. Его лицо освещала улыбка безудержной радости.
– Где чемодан?
– На полке.
Барбара Ионовна смахнула слёзы, обняла меня, сказала неопределённое:
– Ну-у, Тамара!
С вокзала Эрик повёл нас окольными, незаасфальтированными улочками – как потом признался, намеренно, чтобы затем поразить главной улицей столицы Киргизии. Город походил на дно чаши, обрамлённой горами со снежными вершинами. Вдоль улиц в арыках негромко лепетала вода. За тополями, обронившими последние листья, ютились мазанки. В едином транспортном потоке наряду с автобусами и машинами вышагивали несущие поклажу ишаки и верблюды.
Дорогой мы перебрасывались ничего не значащими фразами. Всё было как в странном сне. Эрик никак не мог согнать с лица улыбку, одновременно выражавшую и торжество, и неуверенность. В непривычном, новом мире эта улыбка стала единственной точкой опоры.
На улице Токтогула стоял вытянутый в длину своих четырёх комнат дом, в котором они жили. Двери каждой из комнат выходили прямо в палисадник. Мы вошли в общую семейную комнату. Там сидели старший брат Эрика Валерий, его жена Лина с маленькой дочкой Таточкой. Я не знала, что они тут гостят. Попросив Валерия, чтобы он довёл меня до поликлиники после того, как я отдохну, Эрик убежал на работу проводить амбулаторный приём.
– Как в Ленинграде? Слышно ли что-нибудь про папу? Возвращается ли кто-нибудь из ссылки? Что об этом говорят?..
Несмотря на то что Валерий и Лина сами недавно приехали из Ленинграда, Барбару Ионовну интересовало всё:
– Правда ли, что с Невского собираются снять трамвайную линию? А фонари на проспекте всё те же?
Я раздавала гостинцы, отвечала на вопросы. Валерий торопил:
– Ну пойдём, пойдём, я тебя провожу к Эрику.
В смутном, взбаламученном после дороги состоянии, так ни минуты и не отдохнув, я направилась в поликлинику. Из кабинета, на котором было написано «хирург», вышел больной. Больше в очереди никого не было. Эрик, в белом халате и белой шапочке, поднялся навстречу. Валерий ушёл. Мы остались вдвоём. Вот и смолкли все шумы мира, когда я услышала горячие слова, сказанные прямо в душу:
– Я не верил, что ты приедешь. Не верил! Понимаешь ли ты, что для меня значит твой приезд? Конечно же, не понимаешь!
Эрик говорил о том, как ждал, как мечтал, как любит меня. И я уже знала, что никуда отсюда не уеду, потому что пришла тишина, почти покой, почти радость, потому что я в первый раз в жизни поняла, что значит сделать человека счастливым. И я никогда не слышала так близко стук другого сердца. Был ли это предрекаемый Лили миг? Похоже, да.
Мне отвели комнату Эрика, самую дальнюю. Электрического света здесь не было. После вечернего чая, когда вся семья собиралась за общим столом, мы вдвоём уходили в город, рассказывая друг другу обо всём значительном, что вместилось в три года, разделявшие нас. Под журчание арыков ступали по чёрной мякоти земли незамощённых улиц. Шаг к шагу. Слово к слову. Молчание к молчанию. Над нами сиял звёздный свод. Почему он на чужбине такой яркий?
На двадцать шестое декабря 1940 года была назначена наша свадьба.
Высланные жили без паспортов. Каждые десять дней должны были «отмечаться» в милиции, подтверждая, что безвыездно проживают в предписанном месте. Поскольку у Эрика не было паспорта, ЗАГС отказался нас регистрировать. Пришлось затратить немало усилий, чтобы выхлопотать подобие временного удостоверения личности. Именно туда ему и поставили штамп о браке. Мне же по всей форме – в паспорт. Процедура оформления была казённой и краткой, без каких бы то ни было свидетелей. Дома Барбара Ионовна и Валерий по очереди сказали: «Ну, поздравляем!» Лина зачем-то повесила мне на шею связку сушек. Не понимая, что это может означать, я приписала это или неизвестному мне обычаю, или стремлению как-то обозначить своё поздравление.
Из Ленинграда от мамы и от друзей пришли поздравительные телеграммы. Мне исполнилось двадцать лет, Эрику – двадцать два. Он притягательно улыбался. Был мягок, вкрадчив, полуленив в движениях. Обаяние прикрывало какую-то неявную, лично ему принадлежащую силу. Вспыхнувшая любовь к нему привела меня в неизвестную праздничную страну. Ждать, слушать, узнавать его шаги, по выражению глаз угадывать желания, поражать его десятками затей и выдумок стало смыслом ежеминутного существования и затмило всё остальное. Уверовав в единственность наших с Эриком отношений, я безоглядно вручила ему свою душу.
С бытом освоилась без всякого труда: таскала из колодца воду, мазала кизяком земляные полы, бегала на базар за провизией для всей семьи. Растрафаретив всевозможные тряпочки, наводнила наше жильё «коврами» и салфетками. Сложив вдвое марлю, сострачивала простыни.
В каком бы конце города Эрик ни находился, в обеденный перерыв он прибегал домой. Иногда ради пяти-десяти минут – «проверить: правда ли, что это – правда?». Но если в эти выкроенные минуты он не успевал заглянуть к матери, Барбара Ионовна сердилась. Я считала, что она права, и пеняла Эрику за упущение: конечно же, раньше сын целиком принадлежал ей, она к этому привыкла, и теперь ей больно.
Над старым диваном в общей комнате висела прелестная фотография моей свекрови – совсем молоденькой, в белом платье, с белой розой, в день своего первого выезда на бал. Её ностальгические погружения в отошедшую жизнь вызывали сострадание. Я была преисполнена чувства глубочайшего к ней уважения и участия. Каждый день она вспоминала мужа, надеялась, что он жив. И о чём бы ни говорила, начало было неизменным: «Видел бы меня Толя в этой обстановке!..» Мир измерялся одной мерой: «Толя бы пришёл в ужас!», «Толя бы за меня рассчитался!».
Ссыльные, в моём книжном представлении о них, должны были пребывать в кипении мысли, спорах об истине. Я чаяла встретить здесь значительных и умных людей, которые могли бы мне помочь прорваться к зрелости, к ясности, побороть царивший в сознании хаос. Но ссыльные во Фрунзе жили тихо, закрыто, хотя между некоторыми из них завязывались приятельские или дружеские отношения.
В городе я часто спрашивала Эрика: «Кто эта дама? А эта?» Он объяснял: жена, дочь, сестра дипломата, комкора, торгпреда, комдива и т. д. Женщины с дивными лицами и совершенными фигурами смешивались на улицах с коренным населением. Одни ещё следили за собой, другие понемногу опускались. Одинаково растерянные люди по-разному несли свой крест. Несхожие по интересам, запросам и целям существования, все фрунзенские ссыльные почитали себя счастливчиками, поскольку местом их ссылки оказался город.
– Подумайте, одна из жён Тухачевского, с которой он разошёлся лет за десять до ареста, – услышала я в одном из разговоров, – та, которая была выслана в кишлак, говорят, отлично держалась, хорошо одевалась, аборигены на неё пальцами показывали, а потом сорвалась, начала пить и теперь совсем спилась…
– А я вчера получила письмо от дочери своей приятельницы, тоже из кишлака, – отвечала собеседница, – пишет, что мать не выдержала и повесилась. Девочка в полном отчаянии. Надо как-то ей помочь. Пошла бы хлопотать, чтобы её сюда перевели, но боюсь.
«Боюсь!» Сама ссылка, оказывается, не являлась пределом наказания. У проклятия имелись «дочерние» муки, вроде страха перед внутренними ссылками по Киргизии. Такие перемещения нередко несли с собой смерть. Вместо активно пульсирующей мысли, которую здесь надеялась найти, я встретилась с горьким стремлением высланных просто выжить и устоять.