По моей просьбе я была выписана из лазарета.
Чтобы выработать рекордный паёк, надо было от склада к стройплощадке нести едва ли не пятнадцать кирпичей зараз. Я просила накладывать мне по семь. Рассчитала шаги «от» и «до». Ни одного лишнего движения. Только эти кирпичи, эти шаги. Я должна была, делая вместо одной проходки две, справиться. «Трудно только первый день. Потом наемся хлеба, и будет легче», – уговаривала я себя.
На пути была узкоколейка. Переходить через неё с кирпичами – самое непростое. Об неё я и споткнулась, не дотянув до обеденного перерыва каких-нибудь пару часов. Упала вместе с кладью. С полнейшим безразличием ко всему, даже не пытаясь подняться, я лежала на земле и глядела в голубое небо. Больше ко мне ничто из окружающей жизни не имело отношения…
…Возле меня кто-то остановился. Сначала я увидела сапоги, полу брезентового плаща. Незнакомый человек присел возле меня на корточки.
– Сколько вам лет? – спросил он.
– Двадцать три.
– А срок?
– Семь лет, – машинально отвечала я, лёжа на земле поперёк рельсов.
– Какая статья?
– Пятьдесят восьмая.
– Понятно. Пойдёте работать на завод нормировщицей? Давайте помогу встать. Пошли к бригадиру. Где он?
Вольнонаёмный харьковчанин, главный инженер строительства завода, Василий Иванович Лукаш помог мне подняться. Я не верила ни одному его слову, хотя такие случаи бывали. Слышала. Заводское начальство обращалось к лагерному с просьбой отрядить для работы нужных им специалистов. В этом случае завод выплачивал лагерю за квалифицированного работника 15 рублей 50 копеек в день. Такие сделки заключались к обоюдной выгоде, тем более что это не требовало режимных уступок. Вольные и заключённые и так сталкивались в зоне оцепления. Но при чём тут я, никакой не специалист?
После разговора с главным инженером бригадир Батурин сходил к начальнику, передал предложение, и лагерь «уступил» меня заводу. Василий Иванович препоручил меня старшему нормировщику. Меня водили в слесарные мастерские, в механический цех, показывали детали, знакомили с разного рода операциями, выдали справочник по нормированию, дали на пробу заполнить наряды и заключили: «Толк будет!»
Бывают мужчины, в которых определённо проглядывает некое материнское начало. Лукаш был из таких. Жизнь моя изменилась самым радикальным образом. Приходя вместе со всеми из зоны, я шла в контору. Дождь, снег, ветер были теперь за окном. Я училась какой-никакой, но специальности. В конторе был репродуктор. Здесь ждали и слушали сводки Информбюро. Читали письма родных с фронта, рассказывали о «похоронках». И война заняла в сознании то место, какое она занимала в жизни всех людей страны.
В 1944 году в армию стали брать и тех, на кого была «бронь». Мобилизовали и моего спасителя Лукаша, которого я про себя называла мужчина-мать. Я стеснялась напоминать ему о себе. А тут, увидев меня возле мастерских, он сам подошёл:
– Ухожу на фронт. Заместителя просил, чтобы вас держали на заводе. Так что не беспокойтесь. Всё будет хорошо.
Будучи замороженной, я не выговорила того, что чувствовала, не сказала ему: «Вернитесь невредимым, хороший человек». Не сумев выразить свою благодарность, всегда казнила себя потом за это. Позже пришла повестка и его заместителю. Сдавая дела следующему, этот незнакомый человек не забыл ему передать просьбу Лукаша. Меня и в этом случае оставили на заводе.
В Беловодске нам выдали кое-какую одежду. Помимо телогрейки, я получила хлопчатобумажные брюки и гимнастёрку с настроченными на них пятью или шестью вопиюще разноцветными заплатами. На ноги выписали резиновые бутсы. Баня на колонне означала выдачу двухлитрового ковша воды, которым надо было обойтись. Чёрные струи грязи стекали с каждого, кто пытался мыться. Как и большинство, я предпочитала малой порцией воды помыть только голову. Горячая, вынутая из дезкамеры одежда имитировала ощущение смены белья.
Трудно сказать, какое впечатление произвело появление в заводской конторе такого несуразного «субъекта», как я. Там сидели две вольнонаёмные учётчицы, паспортистка и работавшая на заводе семья эвакуированных ленинградцев: мать и две дочери. Старшая, Нирса, моя ровесница, до войны училась в Консерватории, была хороша собой и очень мне нравилась. Насторожённость, даже известная ощетиненность вольнонаёмных сотрудников постепенно отступили, сменились расположением. С Нирсой мы подружились. Однажды она принесла на завод живую розу:
– Это – тебе!
Подарок не только растрогал – потряс. Мучительное ощущение собственного несоответствия почитаемым нормам мешало общению, перекрывало пути к другим. Преподнесённая роза была равнозначна снятию «карантина». Помог выйти из самозаточения и ссыльный Альфред Ричардович П. Величественный старик с белой ухоженной бородой часто заходил в контору. Мало с кем разговаривая, он усаживался на табуретку и подолгу молча смотрел на меня. Одно и то же происходило ежедневно.
– Тебе не страшно, что он… так? – шёпотом спросила как-то Нирса.
– Ничуть.
Мне было хорошо. На меня нисходило целительное успокоение, когда этот старый человек что-то вычитывал во мне. Возможно, я кого-то напоминала ему. Иногда казалось, что, несмотря на разницу в возрасте (лет в пятьдесят), мы одинаково тоскуем о чём-то безвозвратно ушедшем. Однажды Альфред Ричардович, приурочив свой приход к обеденному перерыву, принёс пол-литровую бутылку патоки и сушёный урюк.
– Эту роскошь прислали мои дети. Вы не откажетесь разделить это со мной? – спросил он церемонно, едва ли не робко.
Обходя мастерские, зону оцепления, я видела людей голодных и сытых, в лохмотьях и неплохо сшитых бушлатах, русских и киргизов. Люди дробили камень, клали кирпичи, замешивали цемент, тесали брёвна. Были заняты подневольным трудом. Ритмом, ладом строительства каким-то чудом помогали себе. И я пропитывалась каждой подробностью: словом и поступком встреченного человека, патокой, розой. Ими мостилась своя тропа.
Между тем моя работа «под крышей» в качестве нормировщицы закончилась так же внезапно, как и началась. И не по вине завода. Мы стояли в строю после рабочего дня. Нас должны были вести в зону. Заключённый инженер Шавлов взял мою руку и высокопарно произнёс:
– Гляжу на свои и на ваши руки, и передо мной встаёт вся трагедия нашей жизни! Если бы вы знали, как мне вас жаль!
– Почему жаль?
– Как, вы не слышали? Есть приказ: всех заключённых с завода отозвать. Очередная кампания по усилению режима.
– Давай опять ко мне в бригаду, – ободряюще предложил Гриша Батурин.
Бригада Батурина работала теперь в карьере. Надо было кайлить гравий, грузить в вагонетки и доставлять на завод. Я согласилась.
В вечерние послерабочие часы звякнут пустые баки, которые дежурные уносят из зоны после ужина, смолкнет перекличка охраны на вышках и как будто выдаётся часок для себя. Работяги выползают из барака, усаживаются вдоль стен, впадают в забытьё, «отходят». Прислонившись к стене барака, вытягивала ноги и я. Нагретая за день земля отдавала натруженному телу тепло, утишала ноющую боль. Небо понемногу темнело. Над степью – океан воздуха. Он активно, даже как-то осмысленно вибрировал, перемешивая разной степени нагретости слои. Можно было неотрывно глядеть на его неугомонную работу. От земли поднимался пар. Пахло дальними степными пожарами.
Отвлёк крик: «Этап идёт!» У зоны начала собираться толпа. Всегда много таких, кто чего-то ждёт. Здесь и вправду случались самые неожиданные встречи. Прокурор или следователь не раз оказывался за проволокой вместе с тем, кого недавно засадил сюда. Лагерники мгновенно узнавали об этом. Пристально следили за тем, как будут развиваться их отношения. Подсознание нацеленно ожидало драматического исхода. Но время корректировало эти «поединки». Став заключённым, следователь тщился оправдаться перед бывшим подследственным. В критических же ситуациях вмешивалось начальство, отправляя одного из двоих в другой лагерь.
В тот весенний вечер подходивший к зоне этап бурно приветствовали находившиеся в Беловодском лагере поляки. Они узнавали соотечественников и знакомых. Срывая с головы кепи, подбрасывали их вверх, что-то выкрикивали. Одного из прибывших прямо от вахты повели в изолятор.
Поляков в Беловодске было много. Им предлагали принять советское подданство; они отказывались, их свозили в лагеря. Встреча с ними во многом изменила моё миропонимание.
Они лагерь всерьёз не принимали. В арестах видели намерение попугать. Безоговорочно веровали, что польское правительство их в обиду не даст и вот-вот вызволит отсюда. «К Рождеству будем дома!» – уверяли они. И когда Рождество проходило, улыбались: «Ну, значит, к Пасхе!» Они держались друг друга. Не теряли чувства юмора. Я, кажется, впервые улыбнулась, когда смешливый, знавший русский язык поляк на вопрос одного из членов приехавшей в зону комиссии: «Кем работаете?» – ответил: «Паровозом».
– Не понимаю, – уязвлённо ответил энкавэдэшник, – поясните.
Поляк, ничуть не смутившись, иронически дообъяснил:
– Пру вагонетку с камнем. Вместо паровоза. Та-ак!
Поляк Генрих, тоже неплохо говоривший по-русски, ведал на родине лесничеством, что вполне вязалось с его обликом: добродушный увалень, похожий на медведя.
– В чём надо помочь? – спрашивал он во время работы.
– Вы тоже верите в скорое освобождение? – поинтересовалась я.
– Иначе никак не можно! – расплылся он в улыбке.
Понять природу их уверенности и оптимизма мне было не под силу. Мы покорно ели то, что нам давали. Они возмущались:
– Или добавляйте, или не будем работать.
Им разрешили прикупать кукурузную кашу в заводской столовой. Нам – нет. Заслышав, как они смеются, острят, я думала про себя: «Кроме страха, безнадёжности, страдания, есть разве что-то ещё? Почему мне это недоступно?» Впрочем, я тогда считала: без прикрас, такими, как есть, лагерь и жизнь понимаю я! Они – легкомысленны. Никуда-то их не отпустят! Им здесь сидеть и сидеть!