В лагере всё то же: подъём, команда «стройся», выход на работу, натужные усилия выработать рабочую пайку хлеба. И вдруг – неожиданное предложение. Занятный мужичок, бригадир Гриша Батурин глянул своими хитрющими глазками и тонким голосом произнёс:
– Чего хотел сказать… Не знаю вот как!
– Говорите, Гриша, что такое? – испугалась я.
– Вы грамотная, интеллигентная там и прочее… Мне газета попалась, там рассказ напечатан, сильно за душу берёт. Взяли бы да прочли в клубе для всех!
Что это он? Какая чушь? Рассказ, клуб, сцена? Газету всё-таки взяла. Прочла: Елена Кононенко, «Жена». Ранило фронтовика. Остался без обеих ног. Из госпиталя написал жене письмо: если она захочет увидеть его таким, то он приедет и будет ждать её на вокзале. Женщина в назначенное время, не чуя под ногами земли, бежит к станции. Увидев «обрубок» когда-то любимого мужа, останавливается как вкопанная. Муж видит, как она ошеломлена. Хочет отковылять обратно. Но через минуту жена с криком муки, жалости и боли: «Се-рё-жа!» – бросается к изуродованному войной мужу, припадает к нему. Рассказ задел. Принимая чужую боль, мы начинаем жить истиннее. Память у меня была счастливая: прочла раз-другой – всё запомнила, хотя никогда ничего не читала со сцены. Сказала бригадиру:
– Я выучила, Гриша.
– Так я ж знал! Василий на баяне сыграет. А вы после.
Узнав, что я выйду на сцену, две или три женщины подошли ко мне в бараке.
– Хотите надеть моё платье? – одна.
– Посмотрите, может, моё? – вторая.
Выбрала. Надела. Причесалась. Волновалась до дурноты. В маленький клуб народу набилось битком. Крик жены из рассказа преследовал меня по ночам. В нём выразилось всё глубинное, пробитое войной и лагерями, когда, кроме как вывернуть себя наизнанку, человек ничего не мог сделать. Ослеплённая болью, я читала. Не помню как… Плакал бригадир Гриша Батурин, плакала «шалашовка», выручившая меня, плакали мужчины – ИТР, голодные, в рваной спецодежде работяги, заполнявшие зал.
Чувство счастья? Возможно ли так назвать то, что было тогда со мной? И почему именно Гриша отыскал для меня применение – несколько иное, чем советский суд? Отношение ко мне изменилось. Да и сама я стала в чём-то иной, узнала про себя нечто новое.
Начальник лагеря, периодически обходивший колонну, построенную к отправке на работу, вдруг остановился возле меня:
– Новенькая?
– Нет, – ответил за меня прораб-болгарин Ергиев, – я вам о ней говорил: работала нормировщицей на заводе.
– Нам самим нормировщики нужны! – оборвал его начальник и обратился ко мне «с претензией»: – Почему я раньше вас не видел?
В тот же день меня назначили нормировщицей. Я должна была замерять земляные работы. Начальственная милость повергла в панику: ведь нормировать труд заключённых значило определять норму хлеба таким же, как я! Перед первой разнарядкой зуб на зуб не попадал. За столом сидели бывалые дяди-уголовники, хваткие, неуступчивые люди. На меня глядели косо: как понимать «манёвр» начальства?
Я замеряла метры нарытых траншей, кюветов, котлованов. У меня получалась одна цифра, в нарядах бригадиров значилась другая, превосходящая мой замер в несколько раз. Невольно вспомнилось, как я в Джангиджире «побрызгивала» волокно. И, вопреки своему желанию, я стала снова подписывать «туфту», заявив бригадирам, что должна быть в курсе всех приписок. Трусила, терялась, но старалась держаться. Мечтала, чтобы меня вернули в бригаду Батурина на общие работы.
Когда через несколько дней нагрянули с проверкой, последовал приказ по лагерю: «Нормировщицу такую-то посадить в изолятор на штрафной паёк». Я обрадовалась: снимут! Не сняли… Как пострадавшей за «общее дело», мне в изолятор передали пайку хлеба. Я уже отлично знала цену акциям такого рода, как и приветствиям «блатнячек», недавно подгонявших меня матом, а теперь кивающим: «Нормировщица, привет!» И всё-таки из поворотов жизни выбирала крохи миролюбия.
В бараке отношение ко мне тоже изменилось. Особое внимание стала проявлять Женя Ш., сидевшая по одной из бытовых статей:
– Сиди, не вставай, я тебе принесу ужин.
– Я сама, Женя, не надо, спасибо.
– Чего ты всё «спасибо» да «сама», надо помогать друг другу. Можем вместе в этап попасть. Ты красивая, но тряпок у тебя нет. А у меня навалом. Дам надеть. На тебя кто-нибудь из начальства глаз положит, ты меня тоже не забудешь. Идёт?
Я уже всего насмотрелась, много знала, но выверты лагерной жизни были неисчислимы. Сидевшая радом «блатнячка» презрительно усмехнулась:
– Да пошли ты её подальше! Она ж, пока несёт тебе ужин, руками из котелка гущу выбирает, а ты после этого жрёшь.
Мне и здесь предлагали то пахту, то сухарик. Я отказывалась. Ещё поглядывала в сторону «пятачка»: «Приедет Барбара Ионовна! Приедет! Не может не приехать…» Давно уже не ожидая писем от Эрика, я всё ждала приезда свекрови.
В самых неожиданных местах по ходу следования на работу – то из-за сарая, то из-за брёвен – появлялись чьи-то родственники. Особенной изобретательностью отличались жена и сестра Александра Иосифовича Клебанова. Эти две женщины возникали в самых непредвиденных местах. Зэки внутри шеренги перестраивались, давая возможность счастливчику очутиться с краю, услышать новости о доме и семье.
Окружённый заботами близких, Александр Иосифович чаще других предлагал мне: «Ну хотя бы стакан молока?» Я говорила себе: «С какой стати!»
Как-то, уединившись на обед в своей дощатой разнарядочной, позабыв обо всём на свете, я доскрёбывала со дна котелка кукурузную кашу. Скрежет алюминиевой ложки о жесть котелка дошёл до собственного сознания, когда я увидела стоявшего на пороге Клебанова. Не знаю, сколько времени он наблюдал за моим самозабвенным усердием, но я долго после этого старалась не встречаться с ним взглядом. А вскоре, замеряя землю, почувствовала голодную дурноту. Очень хотелось есть. Успела только шагнуть во времянку-мастерскую. Когда пришла в себя, увидела Александра Иосифовича. Он держал в руках ложку и котелок с чаем, в который накрошил сухарей.
– Одного хочу, – произнёс он сердито. – Хочу когда-нибудь встретиться с вашим мужем. У меня есть что ему сказать.
Видимо, сильное, что-то по-людски сочувственное было в его запальчивых словах. Горькое тепло залило душу.
Гудок на обед застал меня однажды в кузнице. Рабочие ушли, а я села в угол, чтобы съесть свой паёк. За стеной кузницы разговаривали расположившиеся на обед мужчины:
– …А кто её муж?
И сразу вспомнился давний эпизод. В первое же утро по прибытии в Беловодский лагерь перед выходом на работу нарядчик выкрикнул:
– Где здесь Петкевич?
– Я.
– Идём, – сказал он заговорщицким тоном, – пойдёшь сейчас со мной в мужскую зону, там тебя твой мужик ждёт.
«Твой мужик, твоя баба» – терминология здесь иной быть не могла. Сердце упало. «Сейчас увижу Эрика. За то время, что нас перебрасывали с одной колонны на другую, его перевели сюда?..» Шла за нарядчиком, не успев привести себя хоть в какой-то порядок, страшась, что Эрик просто не узнает меня.
– Вон там он ждёт, за хлеборезкой, – указал нарядчик на угол барака.
За хлеборезкой стоял незнакомый человек.
– А тот, кто спрашивал Петкевич? Где он?
– Я и спрашивал. Вчера вечером увидел, что вас привели этапом. Не узнаёте меня?..
– A-а, вы?
…Узнала! Это тоже был один из новотроицких защитников.
– Меня зовут Пётр Гордеев. Тогда не успели познакомиться. Помните?
– Конечно помню. Но зачем вы так сказали нарядчику? Зачем назвались моим мужем?
– Ну а что такого? Я ж помочь хотел. Чудачка, я ведь не какая-нибудь шпана, всё-таки – инженер-строитель. Ведь правда – хотел как лучше. Будут знать, что кто-то есть, приставать не станут.
Что-то ещё говорил инженер-строитель Пётр Гордеев, успевший набраться лагерного опыта. С чувством несказанной оскорблённости и обиды я пыталась тогда понять логику его поступка. В общем-то, он и в новотроицком ужасе избрал себе роль защитника… И теперь, в кузнице, я услышала, как он отвечал на кем-то заданный вопрос: «А кто её муж?»
– Доктор. Эрик Анатольевич. Я с ним на одной колонне был, – пояснял он. – Живёт там с начальницей санчасти. Она ему обставила жизнь: живи – не хочу. В сале недостатка нет. Даже шампанское ему в зону приносит.
Наконец мне всё стало понятно. Приезжавшая в женский лагерь Джангиджира и рассматривавшая меня женщина и была той самой начальницей санитарной части колонны, где находился Эрик. Полюбив его, она захотела увидеть его бывшую жену.
Как пожня, на которой выкосили остаток немудрёного урожая прошлой жизни, я в беловодской кузнице осознала себя бесповоротно и решительно одинокой.
Стало известно: собирают этап. В дальние лагеря. Сердце на этот раз зашлось категорическим желанием: уехать! Не ждать больше писем от Эрика, которых он не писал. Не высматривать на «пятачке» Барбару Ионовну с буханкой хлеба, которая снилась ночами. Остатками сил я стыдилась этих жалких чувств, самой себя. Неверность тех, кого я считала своей семьёй, была предъявлена сполна. Хотелось решительно отсечь то, что ещё болело, унижало и тащилось за мной.
«Утром пойду к прорабу, попрошу включить меня в этап», – думала я, дивясь пробудившейся во мне воле. Но под утро в барак вошёл нарядчик со списком. Была там и моя фамилия. Всё решилось само собой.
Возле железнодорожных путей охрана расставила палатки. В одной выдавали обмундирование, в другой обыскивали. Не дожидаясь, когда это сделают женщины-охранницы, письма Эрика в Джангиджир, которые мне до тех пор удалось сохранить, порвала сама. Ветер поднял обрывки, они покружились и улеглись на среднеазиатскую землю. Вот и всё! Черта была подведена. Из соседних лагерей подвозили новые и новые партии заключённых. Этап готовился большой. Я ещё оглядывалась: вдруг Эрик окажется здесь? Нет. Его – «берегли»…
Подали длинный товарный состав. Нас стал