и грузить в замызганные грязно-красные товарные вагоны, в которых перевозили скот.
Глава шестая
Этап шёл на Север. Куда именно – держалось в секрете.
Едва мы, разбитые на группы, начали занимать вагоны, как в ход пошли сноровка и сила. Уже через несколько секунд наглядно определилась иерархическая структура нашего вагона. На верхних нарах у зарешёченного оконца оказалась рослая черноокая армянка Наташа Шаталова. Рядом расположились её фаворитки из «бытовичек».
Охрана велела выбрать старосту, определить график дежурств, чтобы выносить парашу. Старостой объявили Наташу. Выбор, надо сказать, был удачный. Красота волевой старосты производила впечатление даже на охрану. Ко всему она имела низкое меццо-сопрано и пела цыганские романсы. Сидела за хищение по знаменитой во время войны 107-й статье.
Дальние лагеря рисовались многим как житные угодья. А пока надо было осваивать дорожную данность. В середине вагона стояла железная печка-буржуйка. На ней – чайник. Возле – горстка чурок и ведро каменного угля. На полу, служившем здесь нижними нарами, и верхних настилах была негусто набросана солома.
Мне досталось место на полу в углу вагона, одно из худших. С одной стороны – холодная стена вагона (дрогнуть и переносить несносную боль в суставах пришлось всю дорогу), с другой – болтливая и жалкая Нелли, сидевшая за мелкое воровство. В стремлении произвести впечатление бывалой лагерницы она бахвалилась, что сидит второй раз, с апломбом заверяла, что на Севере будет легче и куда как лучше, чем в Беловодске. Указывая на свою землистую кожу, учила:
– Вот смотри, смотри, какой у меня хороший цвет лица. А знаешь, что я делаю? Мне и кремы никакие не нужны. Я мочой умываюсь.
Какая-то часть женщин была замкнутой, молчаливой, а большинство проявляло баламутный нрав. В вагоне вспыхивали ссоры, разнимали дерущихся неизвестно из-за чего. И только тогда, когда затапливали буржуйку, узницы стихали, а кто-то, напротив, начинал истерически рыдать. Сидевшая за убийство громоздкая женщина жаждала исповедоваться и подсаживалась ко всем по очереди. Рассказывала, как схватила топор, как ударила, потом следовали подробности о брызгах крови на стене и ещё более страшное. Это было невыносимо. Вперив малоподвижные беловатые глаза в собеседника, она словно вертелась в колесе известного ей одной ужаса. Просыпаясь по нескольку раз за ночь, я видела, как она сидит, открыв пустые, страшные глаза, прикованная к своему кошмару. Вагон вёз ворох беды, вывернутого нездорового воображения, неврастении, элементарной грязи.
Медленно, с остановками мы ещё несколько дней ехали по Средней Азии. Состав часто загоняли на запасные пути, потом паровоз маневрировал, резко толкал вагоны туда-сюда, и снова стучали колёса. Как же много в жизни холода и железа: рельсы, засовы, замки, хватка Судьбы. Ехали неделю, восемь, девять дней. Вдруг с верхних нар донеслось:
– В Россию въехали! В Россию! Лес-то какой!
Все по очереди лезли смотреть в зарешёченное оконце. В душе что-то заныло.
И затем уже не крик, а громкий Наташин шёпот:
– Ой, женщины, сколько раненых!
И опять все карабкались на верхние нары. Смотрели. Замолкали. Один за другим мимо нас проходили санитарные поезда с ранеными. На полках пассажирских вагонов лежали изувеченные, забинтованные головы, руки, ноги. Эти составы своим ходом везли беспамятство, крики, смирение, неизбывную боль… Загипсованное, окровавленное несчастье войны.
В Сызрани нас ожидала длительная остановка. Объявили, что поведут в баню. Под конвоем вывели в город. И впрямь – Россия! Какая же она другая по сравнению со Средней Азией! Здесь отчаянно лопотали листочки тополей и берёз. Свежий ветер трепал волосы. Конец мая. Весна. С грачами. Ещё холодная. Резвая. Звонкая. Дом! Забытое, родное проникало в клетки. Как жила без этого? Как могла? Вдали мелькнула Волга. С юности мечтала увидеть её. Вот какая получилась встреча с великой рекой. Из груди вырвалось что-то вроде всхлипа.
Нас привели в настоящую баню. Из одного, другого, третьего кранов лилась вода. Кто был поздоровее, брызгался и кричал: «Вода-а!!» От самого её наличия, потока, ненормированности впору было голову потерять. За долгие месяцы мы обросли корой грязи и теперь отмывались выданным нам граммов в двадцать кусочком мыла, споласкивались, обливались снова и… счастливо слабели. Как же мы отвыкли от ощущения чистоты!
И снова холод, стук колёс, хлопотливый ритм небольшой скорости… После Сызрани стали задерживать выдачу хлеба, а затем она вообще прекратилась. «Нет хлеба!» – объяснили нам.
– Не имеете права оставлять нас без хлеба! – закричала Наташа.
Снаружи стали бить прикладом в дверь.
– Молчать! Или в изолятор захотела? – Наташины чары на конвоиров больше не действовали.
Против нашего состава остановился идущий на фронт эшелон. Впопыхах не разобравшись, что за товарняк стоит перед ними, солдаты высовывались из окон, подтрунивали:
– Эй, девицы-красавицы, куда с таким шиком шлёпаете?
Вместо ответа, оторвавшись от окна, Наташа внезапно соскочила на пол и начала бить кулаком в стену вагона.
– Есть хотим! Где наш хлеб? Дайте нам хлеба! – обозлённо, настоянно на голоде кричала она.
Её взрывной крик с размаху ударил по нервам, подцепил, заразил остальных. Стучал и кричал уже весь вагон, за ним следующий, третий. И вскоре изнутри состава в стены и двери камер на колёсах колошматили сотни кулаков, весь двадцативагонный состав.
– Отдайте наш хлеб! Есть хотим! Хле-е-ба-а! Хле-е-ба-а!
Стоял уже не крик, а рёв. И не горлом орали, а голодной утробой, шальной надеждой на то, что, вопреки произволу, кто-то заступится за находившихся под замком. У вагонов забегали – начальство, охрана. Забеспокоились не на шутку. Пытались унять. Но поздно. Состав готовы были разнести в щепу.
Из военного эшелона наблюдали, переговаривались. Догадались, что за состав стоит перед ними. Задетые за живое нашим воплем, оттуда выпрыгнули несколько военных. Подошли к конвойной верхушке.
– Кто старший? Им положен паёк. Почему не даёте им хлеба?
Начальник поезда стал угодливо предлагать военным для выяснения пройти к нему в вагон.
– Принесите накладные. Объясните при всех! – Тон военных становился до крайности резким. Среди прочих выделился особенно взвинченный голос:
– Не имеете права морить людей голодом!
Услышав эту требовательную, накалённую интонацию, наш состав смолк.
– За кого заступаетесь, товарищи? За кого за-сту-па-е-тесь? – стал их стыдить начальник конвоя. – За пре-ступ-ни-ков.
В напряжённой тишине мы услышали бешеный крик заступника-фронтовика, поразивший срывом на предельно высокую ноту:
– За кого? За своих матерей и жён, которые могут здесь оказаться!
Словно кайлом, эта пронзительная нутряная правда сбила с души все наросты. Недвижно лёжа в углу на полу вагона, я зажала рот, чтобы не закричать беспомощное и страшное: «Да, да, мы ни в чём не виновны, над нами издеваются. Мы не понимаем за что!..» Как и многих, меня сотрясала истерика.
– Ошибочку допускаете, товарищи военные, – отбивался начальник поезда.
Но фронтовики не отступали.
– Несите накладные! И не задерживайтесь! Мы возвращаемся на фронт после ранений, – доносилось до нас. – Нам надо знать, что в тылу всё делается как положено!
Яростная сшибка невозмутимого персонала охраны, наглевшего в тылу, с оголёнными нервами фронтовиков, уже понюхавших огня и смерти, оставила о себе пожизненную память. Военный эшелон дёрнулся, тронулся с места. И тут притихших женщин словно прорвало. Из женских глубин вырвалось что-то страстное, перемешанное с непристойностью.
– На́ меня, кудлатый, на, бери!.. – кричал и кричал чей-то голос невидимому заступнику. – Эх, нам бы с тобой сейчас…
Из отъезжающего состава так же откровенно ответили.
– Возвращайтесь с войны живыми, парни! – неслось им вдогонку из нашего поезда.
И составы продолжили путь. Их – к войне и пулям. Наш – к другому аду. Фронтовики тогда добились своего: увидели, что в накладных фиксировалась ежедневная выдача хлеба и мыла. По спекулятивным ценам конвоиры сбывали их на местных рынках во время долгих стоянок. Возможно, я что-то и забыла из пережитого. Но знаю наверняка: заступничество и сострадание военных помогло нам сохранить толику души.
– Он прав, сто раз прав! – сурово, без слёз, произнесла молчавшая всю дорогу женщина. – Сидим «за колоски», за то, что прокляли войну. Мы что, не матери их? Не сёстры?..
День за днём. Ещё сутки прочь, ещё… Их уже настучало двадцать. Поезд шёл теперь по одной колее.
– Вторую, видно, нам строить придётся, бабы, – произнёс кто-то.
– Кругом один лес, жилья никакого не видно, – транслировали сверху. – Э-э, да ведь это тайга!
Ждали наступления сумерек, темноты. Тщетно. Их подменили холодные белые ночи. Всё время светло. Только когда нам выдавали жалкий паёк, мы понимали, что сейчас утро. Двадцать третьи… двадцать четвёртые… Черенком алюминиевой ложки Наташа продавливала на вагонной стене палочки. На двадцать пятый день поезд замедлил ход и остановился. Тишина. Как в колодце. Даже звон в ушах. Батюшки, да ведь это край света! Охрана отодвинула створы вагона.
– Выходи дышать! – крикнули и приставили сходни.
Спотыкаясь от слабости, от головокружения после месяца пути, женщины сползли, уселись на землю. Заметив возле колеи канаву, многие потянулись к ней пить. От торфяного дна вода казалась коричневой. На торфяных болотах, где когда-то работал отец, я в детстве насмотрелась в похожих карьерах на шныряющих головастиков и жучков. Пить не стала.
На одном из следующих полустанков часть вагонов отцепили. В немногих, что остались, нас провезли ещё километров сто и наконец высадили: станция Светик. В какой мы географической точке? Понятно, что Север, но где?
Невдалеке от состава стояла группа местной автократии. Женщина в форме сотрудника НКВД, с жёлтыми, протравленными перекисью волосами и яркой краской на губах, показалась муляжом. Облик её не вязался с белёсой мглой таёжной северной ночи, с окружавшей нас чащобой, с нашим собственным бессилием. Вынимая из стопки формуляры, она выкликала прибывших по фамилии, цепко, опытно отсматривала каждого, сортировала на группы: «Туда!», «Сюда!».