через несколько минут заскочил главный врач урдомского лазарета Бахарев. Оглядев поступивших больных, он вскользь бросил мне:
– A-а, приехали наконец?
Быстро раскидав формуляры на стопки, он отдавал распоряжения, кого куда отправить. Я попала в группу хирургических больных. В шестиместной палате стояла свободная кровать. Подушка, одеяло и комплект белья не то что изумили, а просто озадачили. В переходе от безобразного к более или менее нормальному есть что-то безысходно горестное и обидное. Полтора года я существовала в бараках при коптилке. А тут вечером и в самом деле зажглась электрическая лампочка. Отвернувшись к стене, не шевелясь, я лежала в чистой постели почти без мыслей. Когда в палату открывали дверь, привычно пугалась – вдруг за мной: это ещё что? Марш на «Светик»!
Мне предписали постельный режим. Поднималась я только на перевязки и в столовую. Лишь очутившись на больничной койке, я сама поняла, как тяжело больна. На «Светике» было недосуг рассмотреть свои раны. Здесь во время перевязок я увидела, что ноги изъязвлены до самой кости. Дёсны и язык распухли, я постоянно мучилась от внутреннего холода.
Прошло немало времени, прежде чем я смогла что-то понять – если и не про лазарет в целом, то хотя бы про корпус-барак, в котором лежала. К нему была пристроена операционная. Для вольнонаёмных имелось родильное отделение. В самом лазаретном бараке было десять палат, до отказа заполненных больными с переломами, увечьями, флегмонами и прочими хворями. Столовая и кухня находились тут же, в бараке. Пищу готовили две добросовестные чистюли, неслышные в движениях монашки: Нюра и Саша. Не помню, по какой статье они отбывали десятилетний срок. Но их деятельное начало само по себе врачевало.
В хирургическом корпусе оперировали не только в особые операционные дни: бывало и ночью. Кого-то выписывали и отправляли снова на рабочие колонны, принимали новых больных партиями и отдельно, кого-то выносили в морг, расположенный в углу зоны. Захоронением называлось сбрасывание в общие ямы за зоной в лесу.
Постепенно я перезнакомилась со всеми, кто лежал рядом. Самая общительная, тётя Поля, сидела за спекуляцию. Проницательная, сметливая, видавшая виды, она была «героем дня»: через пару недель заканчивался её срок, и она выходила на волю. На следующее же утро после прибытия в Урдому в палату зашла женщина, похожая на надзирательницу, которая пригвоздила меня взглядом у вахты.
– Кто это? – спросила я соседок по палате.
– Старшая операционная сестра. Её теперь Верой Петровной величают, а была просто Верка, – охотно разъяснила тётя Поля. – Я с ними обоими сидела в Коряжме.
– С кем – с обоими?
– Дак ведь она лагерная жена главврача.
«Слава богу», – подумала я и удивилась:
– А разве доктор Бахарев тоже сидел?
– А как же? И он с тридцать седьмого года оттрубил что положено.
– По какой статье?
– Он за что-то политическое, – просветила тётя Поля, – а она бытовичка, работала кассиршей в магазине. За растрату посадили. В лагере они и сошлись. Он раньше освободился. Теперь и она сюда приехала. Она баба деловая, но больно ревнивая.
Действительно, отличавшаяся целеустремлённой энергией Вера Петровна была в корпусе полновластной хозяйкой. В нашей и соседних палатах ей шили, вязали. То и дело её приглашали примерить халатик, приладить кофту, спросить, надо ли вывязывать на рукавицах узор, и т. д. За это мастериц дольше задерживали в лазарете. В зону и домой она вечно шла нагруженная сумками. Обед ей готовили на колонне те же монашки. Их же выпускали за зону убирать ей жильё, мыть полы, стирать.
Второй медсестрой в корпусе была большеногая, некрасивая Броня, имевшая срок по 58-й статье. Она подобострастно, приторно-елейным тоном разговаривала с доктором, с Верой Петровной, свысока и надменно – с остальными. Квалифицированная, аккуратная, она как хороший чиновник выполняла в корпусе подсобную работу.
Врачебные обходы совершались каждое утро. Иногда в палату заходили врач и сестра. Порой несколько врачей сразу. Рассказывали, что среди них есть и «кремлёвские», называли их фамилии. Урдомским лазаретом управляли двое начальников. Один, как и положено, представлял военизированную охрану НКВД; другим, истинным распорядителем всей жизни колонны был главврач. Оба начальника, похоже, ладили между собой.
По мнению окружающих, Бахарев как хирург и гинеколог был профессионален, талантлив, ответственен как администратор. Под его контролем находилось буквально всё. Ни одна мелочь не оставалась незамеченной. Он успевал задать больному вопрос, нажать на инстанции, да так, что лазарету выделялось и нужное оборудование, и дефицитные лекарства. Главврач выглядел жизнерадостным и уверенным в себе человеком. Казалось, лагерные возможности, непонятно как, приведены во внутреннее соответствие с его реальными планами и желаниями.
Лечение и лазаретная обстановка постепенно ставили меня на ноги. До полного выздоровления было не близко, но я уже бродила по корпусу. К общению с людьми не тянуло. Я пребывала в привычной для себя прострации. Самопогашенность была нормой. Когда не забывший своего обещания доктор спросил: «Принести что-нибудь почитать?» – я неожиданно для себя ответила:
– Не надо пока. Спасибо.
Книги? Не готова была и к этому. Доктор, однако, не оставлял меня в покое. В его почти терроризирующем внимании было такое множество взаимоисключающих оттенков, что каждое его обращение ставило меня в тупик. Иногда, стоя в коридоре и выслушивая кого-нибудь из больных, он приоткрывал дверь в нашу палату и, продолжая разговор, то и дело поворачивал голову в мою сторону, давая понять, что главное для него – оглядка сюда. Тон его мог мгновенно измениться, стать чуть ли не приказным, когда он давал распоряжение:
– Пройдите в дежурку, помогите сестре Броне скатать постиранные бинты.
Или:
– Латынь знаете? Тогда помогите Вере Петровне обновить этикетки на бутылках с лекарствами. У неё и так много обязанностей.
Старшая сестра при этом поджимала губы и сухо бросала:
– Раз велено – делайте.
Мои ненавязчивые попытки достичь в общении с ней терпимого тона решительно отвергались. Она не могла сдержать бурную, спонтанно возникшую неприязнь ко мне и всячески её подчёркивала. Доктор делал вид, что не замечает этого, и предлагал:
– Пусть Тамара Владиславовна разберёт истории болезни. Покажи ей, как это делается.
Болезненно перенося её явную антипатию, я обрадовалась, когда однажды Вера Петровна сама обратилась ко мне:
– Сможете ходить в аптеку получать лекарства?
Я накинула на больничный халат телогрейку и пошла выполнять поручение. Дверь аптеки, размещавшейся в пристройке с другой стороны корпуса, открыл горбоносый человек с весёлыми глазами и представился:
– Абрам Матвеевич.
Узнав, что я пришла за лекарствами от Веры Петровны, он даже присвистнул:
– Ну-ну, заходите! Это не-бе-зын-те-ресно…
Мой приход нарушил беседу небольшой компании, сидевшей в маленькой приаптечной комнатушке.
– Давайте знакомиться, – сказали мне. – Присаживайтесь.
– Лена, медсестра из третьего корпуса, – назвалась привлекательная молодая женщина в белом халате.
Двое мужчин привстали. Один показался суховатым и хмурым. Реплики другого выдавали пошловатость и недостаток ума.
– Как вы расцениваете это нововведение? – не оставлял какой-то своей темы Абрам Матвеевич. – Наша Вера, никому ранее не доверявшая сию акцию, вдруг присылает нового человека. А? Ну? Значит, не только хитра, но и умишко имеется.
– Пожалуйста, дайте, что выписано для корпуса. Там ждут, – пыталась я перевести разговор.
– Да садитесь, садитесь, – меланхолично вмешалась Лена, – вас ведь сюда для того и прислали, чтобы вы подольше побыли в нашей компании: авось кто-то из наших друзей начнёт за вами ухаживать и опередит Филиппа.
Справившись с десятком различных чувств, я поняла, что столь своеобразным способом приглашена к дружеским отношениям. Не в добрый час, однако, постучалась я в аптеку. В определении тактических соображений Веры Петровны Лена оказалась точна. Несмотря на мои просьбы не приходить, один из сидевших тогда в аптеке, Семён Николаевич, стал навещать меня в корпусе. Вера Петровна всячески поощряла его участившиеся визиты. Человек с наголо обритой головой, в поношенном военном френче, служивший ранее в ОГПУ, а затем в НКВД, пугал меня. Его привычка пристально глядеть тяготила.
– Вы, похоже, относитесь ко мне как к чуме. Разве я не прав? Но я ведь к вам как к духовнику прихожу. Не прогоняйте! Мне надо исповедаться вам. Вы должны меня выслушать! Худо мне, – почти вымаливал Семён Николаевич. И на рассказы не скупился.
– Что? Страшно? – спрашивал после очередной истории.
– Страшно! – соглашалась я. – Видите, я плохой утешитель.
– Не надо мне утешений. А если отвернётесь от меня, пропаду вовсе, – объявил он как-то и тут же приступил к очередной исповеди.
– В начале тридцатых годов было. Нас мобилизовали на изымание золота. Слышали о таком? Мы их вылавливали десятками, сотнями. Пол в помещении, куда загоняли арестованных, был обшит железом. Дверь задраивали. Начинали их подогревать с боков и снизу. Будь здоров, какую нагоняли температуру. Вот тут-то и начинались «танцы». Кричали, вопили, сразу вспоминали, куда и сколько попрятано, наперегонки рассказывали. Были, конечно, и невиновные. Однажды пришёл, знаете, домой усталый, измученный, а жена в слезах: «Умоляю, прошу тебя, Сеня, разреши поговорить с тобой жене одного из задержанных». Та тут же из комнаты выскочила и – бах передо мной на колени, ловит, как мне руки поцеловать. Так я, знаете, так шуганул обеих!.. Жену собственную выгнал…
Легко было представить себе, как этот службист, не отличавший принципиальности от садизма, замучивал людей. Пересказывая всю подноготную, оправдывая полновластие ОГПУ «исторической необходимостью», он только теперь пытался что-то понять про то, что творил. А мне, как видно, некоей сверхсилой вменялось в долг всматриваться в жизнь, какой она являлась, и не сметь отгораживаться от неё своим «не могу, не хочу слушать».