– Что умеете делать? – спросил Штанько, подойдя к самой немолодой из прибывших Милице Алексеевне.
– Танцевать умею, петь могу, – ответила та.
– Так-так! – нагловато хохотнул он. – Ну а вы? А вы? – спрашивал он поочерёдно каждого.
Запрятав под платок волосы, стараясь выглядеть спокойной и безучастной, когда, казалось, вот-вот выпрыгнет сердце, я ждала своей очереди.
– Как фамилия?
Я назвалась. Штанько прищурился. «Значит, начальник САНО просил его не задерживать меня в ТЭКе», – поняла я.
– Чем сумеете нас порадовать?
– Я ничего не умею! – отважно выдержала я взгляд начальника.
– Петь-то умеете?
– Петь? Не умею.
– Танцевать?
– Не умею.
– Читать? Играть?
– Нет. Не умею.
И после некоторой паузы его резюме:
– Нет, значит? Ну что ж! Не умеете – стало быть, научитесь! Останетесь здесь! – уже с заметным раздражением поставил он точку.
Воспользовавшись приходом начальства, директор ТЭКа атаковал его просьбами. Напомнил об обещании сшить новые костюмы для солистов, включить в программу какие-то песни и т. д. и т. п. Я была больше в смятении, чем в отчаянии. Неведомо откуда взявшаяся смелость заставила меня подойти к начальнику политотдела:
– Гражданин начальник! Разрешите мне только съездить в Урдому за вещами!
Штанько повернулся. В глазах появилось любопытство.
– Так много вещей? – Глаза его откровенно смеялись.
– Не очень. Но…
– Но что? Бахарева повидать надо?
Вопрос был задан так, что я ничего другого, кроме «да», ответить не могла. Откровенность, видимо, всё и решила.
– Дайте ей конвоира! Пусть съездит на три дня. Не больше! Всё! – отдал он тут же распоряжение начальнику колонны.
В одно мгновение я прослыла отчаянной, а царским жестом Штанько все были просто поражены. Через три дня меня ждали в ТЭКе. Всё устроилось как нельзя лучше. Если бы только я помнила, чем в лагере оборачивается своеволие!
С пологого склона Урдомской колонны просматривался каждый, кто к ней подходил. Встреча превзошла все ожидания. Я была просто обескуражена, увидев, как безоглядно, забыв об элементарной режимной осторожности, прямо к вахте навстречу мне мчится Филипп.
– Приехала! Приехала! – повторял он, не стыдясь слёз.
Упование на то, что тебя любят «сумасшедшей любовью», – довольно известная ловушка для молодого сердца. И я ободряла себя: «Как он меня любит! Разве можно было не попытаться приехать?» Самая строгая в суждениях по этому вопросу, экономная на слова Таня Мироненко сказала в тот же вечер:
– Понимала, конечно, что он увлечён вами, но не думала, что настолько захвачен и так любит. Он без вас просто мертвец.
Трёхдневный срок быстро домотал себя до конца. Я понимала, что теперь-то уже мы расстаёмся навсегда. Про себя удивлялась спокойствию, даже безмятежности главврача. И тут он как бы невзначай объявил:
– A-а, ты никуда не едешь. Всё улажено. Остаёшься работать здесь.
Такой человек, как начальник политотдела, вряд ли мог поменять своё решение. Кто же вмешался? Кто распорядился меня оставить? Сердце у меня упало. Я поняла, что сама играю с огнём.
Рабочая жизнь вошла в свою колею. Я дежурила, делала перевязки, уколы, готовила к операциям боксы, подавала инструменты. Опять приходила Ольга Викторовна. Я рассказала ей о знакомстве с Александром Осиповичем.
– Не только на вас он произвёл такое впечатление. Десятки людей находятся под его обаянием. Умён очень, но и саркастичен. Остерегайтесь попасть ему на язычок. Режиссёр он, между прочим, первоклассный.
Прошло около двух недель. Вечером, уже в нерабочее время, из-за зоны прибежал Филипп сказать, что с колонны «Светик» пришла телефонограмма: его срочно вызывают туда, попал под поезд человек.
– С дежурства не уходи, – попросил он, – вернусь – сразу зайду.
Он убежал. И минут через тридцать в корпус, где я дежурила, вошли двое незнакомых оперативников. Я ещё не поняла, что сейчас должно произойти, но всё во мне помертвело.
– На сборы пять минут! И – на вахту!
Отправляют на штрафную колонну!
Зашла в общежитие взять свой деревянный «исторический» чемодан. Один из оперативников еле удерживал беснующуюся овчарку. Мы сразу двинулись в путь. Напрочь забылось, шли мы или ехали. Страх перед штрафной колонной помутил разум.
Штрафной колонны в лагере боялись даже самые «тёртые калачи» и отъявленные уголовники. Чтобы очутиться на ней, надо было уже в лагере кого-то убить. Сюда свозили беглецов со сроком за побег, тех, кто организовывал на колоннах политические бунты или распространял листовки. Но в первую очередь штрафная колонна была царством уголовников. Так страшно мне было только в ту ночь, когда следователь предъявил ордер на арест.
Зловещая штрафная колонна, которую объезжали стороной все комиссии и тот же ТЭК, находилась на правом берегу реки Вычегды. Обнесённая несколькими рядами проволоки, она охранялась усиленным конвоем и умноженным количеством собак. До того как я увидела лица обитателей колонны, испугали физиономии охранников.
Доставили меня к ночи. В бараке стоял знакомый по «Светику» смрад от сохнувших у печи портянок и бахил. Спали не все. Как водится в многолюдных бараках, по ночам кто-то «соображал» себе у печки еду из посылочных или уворованных продуктов. Неспавшие на мой приход, казалось, не отреагировали никак. Отыскав свободное место, я забралась на верхние нары. Фантазия страха не скупилась на картины: подойдут… всадят нож… стащат на пол барака, начнут бить ногами куда и как попало… О том, чтобы подавить страх, не могло быть и речи. Но сон в конце концов свалил. И, как прежде, ещё затемно разбудил удар в рельс: подъём!
В бараке закопошились невыспавшиеся, угрюмые женщины. Не все. Идеологически подкованные отказчицы, исповедующие установки: «Не работать! Не превращаться в овцу! Заездят, состаришься, кому нужна будешь?» – безбоязненно продолжали досматривать сны. И удивительное дело: вошедший в барак нарядчик и здесь их тревожить не стал. Придирался выборочно: мат, рукоприкладство, удар взашей, визг. Знакомая партитура. Я украдкой бросила взгляд на подходивших к вахте людей. Уже имелся опыт: откровенное любопытство тут же могло породить смертельную ненависть. Не смотреть, не поднимать глаз было верней.
Меня определили в бригаду, которая рыла траншеи. Сгодился беловодский навык. К середине дня я уже была без сил. Но знала, что перейду одну черту усталости, другую – и буду рыть землю дальше. Рассказали о недавнем возмущении на колонне. Из-за урезанных паек хлеба зэки взбунтовались, начали требовать проверки. С вышек в зону повернули пулеметы. Приказали замолчать. По тем, кто не подчинился, дали очередь. Убили около десятка человек, увезли, зарыли в лесу. Психическая подавленность ещё витала в воздухе. Итак, снова борьба за норму, грязь, мат и страх. Разговоров со мной никто, слава богу, не заводил. Во сне я видела кубометры земли, лопату, пробивавшую мёрзлые слои земли.
Меня вызвали в медпункт. Сказали, что Филипп просил местную санслужбу чем-нибудь помочь мне.
– Вопрос: чем? – раздумывал фельдшер. – Не в нашей власти дать освобождение от работы. Всё под контролем. Единственное, что можем, – это просить перевести вас в мастерские.
В слесарной мастерской, как и всюду, надо было «гнать» норму.
– Моя фамилия Милославский, я москвич. Познакомимся, – подошёл ко мне один из интеллигентных штрафников. – Вас-то за что сюда?
– А вас?
– Посмел написать в ГУЛАГ о том, что начальство обворовывает заключённых. Видели такого наивного дурака?
Милославский дал целый ряд советов: «Ни с кем в бараке не общайтесь. Не вздумайте выражать недовольство. Припаяют дополнительный срок. Здесь многих вызывают в третий отдел, предлагают сотрудничать. Притворитесь дурочкой. После работы из барака никуда не выходите. Даже за водой – ни-ни. Не дышать! Не смотреть! Не видеть, не слышать».
Дней через десять после перевода в мастерские за мной опять пришли из медпункта:
– Возьмите этот тюк белья и отнесите в дезкамеру. Там вас ждут.
Ждать мог только один человек: Филипп. Как он мог проникнуть на страшную колонну? Банщица молча указала на лесенку, ведущую непосредственно в дезкамеру, куда закладывалось бельё для прожарки. В тот момент баня была выстужена, не топилась. Я открыла маленькую дверцу в помещение, где низкий потолок из деревянных балок не разрешал встать в полный рост. Голова уткнулась в потолок. Прямо на полу там сидела Вера Петровна!
– Скорее садитесь рядом. У меня несколько минут, – торопила она.
Почему она? Зачем? Как всегда скороговоркой, она начала:
– Во-первых, я привезла вам ботинки, Филипп беспокоится, что у вас ничего нет на весну. Вижу, что кстати: вон какие у вас мокрые ноги. Во-вторых, он хлопочет через начальника САНО, чтобы вас перевели в Межог. Это самый крупный сангородок в лагере. Филипп совсем голову потерял. Ему кажется, что вас здесь убьют или будет что похуже. В связи с этим он делает одну глупость за другой. Вот вам листочек бумаги, напишите ему, чтобы не сходил с ума. Не хотела вам говорить, он не велел, но всё равно узнаете. Дело в том, что Филипп находится под следствием, его собираются судить.
Она пересказывала события последнего времени:
– Вызов на линию к попавшему под поезд был фиктивный. На время, пока вас забирали, Филиппа надо было удалить. Он приехал туда, увидел, что никакого несчастного случая нет, сразу всё понял, помчался обратно, прибежал в корпус и увидел, что на вашем месте сидит Хан-Дадаш, – (медбрат из другого корпуса). – Тот ему и брякнул, что вас увезли на штрафную. Филиппу стало плохо, вызвали доктора Розовского и меня. А утром, как назло, привезли рожать жену начальника оперчекгруппы. Филипп лежал, не в силах был подняться. Ему бы хоть смолчать, а он заявил: «Не пойду! Болен, и всё. Он, – то есть начальник третьего отдела, – не посчитался, отправил