Зрители подолгу и охотно смеялись. «Юбилей» был принят. Успех громкий и безусловный. Поздравляли и меня. Я, в свою очередь, подошла к Александру Осиповичу со словами благодарности… и, как всегда, ничего путного сказать не сумела. За новое рождение, за вспышку доселе неизвестных мне в самой себе сил и чувств, за волшебство грамоты, за раскатанные просторы как поблагодарить? Благоговением! Я и благоговела перед этим человеком.
На другое утро после премьеры Александр Осипович протянул мне с наигранной галантностью огрызочек бумаги:
– А это вам-с! Гнусный стишок.
Пылок директор и даже без меры,
Ласково светятся глазки у зама.
«Юбилей» – это только начало карьеры
Шаловливой, лукавой и опытной дамы.
Как сумею грядущего факты учесть я,
Если Плюшка к тому же великая бестия?
Оказалось, что это ещё и акростих! Вместо того чтобы рассмеяться, я страшно расстроилась. И из-за «плюшки» (намёк на полноту?!), и особенно из-за «опытной дамы» и «бестии». Неужели так меня видит Учитель? Вот уж не ожидала… А мне так необходимо быть принятой им по существу!
Надо сказать, что в ту пору я пребывала в атмосфере почтительной и возвышенной влюблённости. Писем, объяснений, знаков внимания, как и ревнивых карикатур, было сверх меры. После премьеры «Юбилея» ко мне подошёл один из управленческих работников, Илья Евсеевич:
– «Палата лордов» в честь вашего дебюта даёт сегодня обед.
«Палатой лордов» на ЦОЛПе именовали отгороженную на пять человек часть барака, в которой жили заключённые управленческие «завы» и «замы». Каждый человек представлялся мне тогда не загадкой, как стало казаться позже, а осуществлённым решением некоего замысла; воспринимался как нечто завершённое, особенное и единичное. Во всяком случае, трое из «лордов» таковыми и остались для меня на всю жизнь.
Чрезвычайно сдержанный и умный Борис Маркович Кагнер, знаток литературы и театра, в управлении лагеря заведовал плановым отделом. По слухам, он был и оставался убеждённым троцкистом. За эту убеждённость к десяти годам в лагере ему добавили второй срок.
Вторым был Николай Трофимович Белоненко, ленинградец, в прошлом крупный инженер. Сидел за «экономическую контрреволюцию». Получил пятнадцать лет лагерей. Поток его бесконечных рационализаторских предложений приносил лагерю огромные доходы. Всё, что с ним произошло затем, фантастично. Об этом чуть позже.
Илья Евсеевич на воле занимался журналистикой. В лагере состоял в должности заместителя начальника финансового отдела управления СЖДЛ. Он дружил с Ольгой Викторовной Третьяковой. Именно через неё мы узнали о существовании друг друга. Она сумела так заинтересовать его мною, что он стал добиваться командировки в Урдому. Приехал туда на следующий день после того, как меня увезли на штрафную колонну. Это ещё больше подогрело его интерес.
Едва я появилась на ЦОЛПе, как, прошелестев выношенным едва не до подкладки кожаным пальто, Илья Евсеевич прошагал в кабину дирекции ТЭКа просить познакомить нас. Вечерами он частенько заходил в ТЭК «на огонёк». Из-под роговых очков смотрели молодые, добрые и более чем печальные глаза. Он влюбился. Безудержно. Пылко. Каждое утро перед окном нашего барака возникала фигура долговязого дневального «палаты лордов». Мне вручалось или письмо, или поэма. И вот – «обед» в честь премьеры, которая превратилась на ЦОЛПе в событие.
В рабочем театральном бараке все стремились задержаться допоздна. Одни надеялись на партию в шахматы, другие хотели просто поговорить. Я жадно слушала рассказы Александра Осиповича. Он вспоминал великого итальянского трагика Моисси. Помнил до мелочей его игру в роли Освальда в «Привидениях» Ибсена. Заразительно описывал рождение танца Айседоры Дункан. Владел умением так увести из лагерной зоны в мхатовский «Вишнёвый сад», что я теряла представление о сне и яви, их раздельной сути. Но в режимный час открывалась дверь, входил хромой старший надзиратель Сергеев, обводил всех строгими стальными глазами и пресекал беседы коротким словом: «Отбой!» Мы обязаны были разойтись под свои крыши.
Я написала Филиппу об успехе «Юбилея», о том, что встретила здесь замечательного режиссёра Александра Осиповича Гавронского, подарившего мне счастливое, привольное сценическое существование. Филипп не на шутку перепугался и забеспокоился. Могу только догадываться, что ему пришлось преодолеть, чтобы очутиться на ЦОЛПе. Он был непривычно мягок и внимателен. Главный тревоживший его вопрос был – не раздумала ли я? ТЭК не повлиял, не изменил моего решения иметь ребёнка?
– Нет! – ответила я.
В уверенности, что с рождением ребёнка только и начнётся та моя особенная жизнь, которая меня установит в этом мире, было что-то непререкаемое, похожее на высшее повеление. Филипп успокоился. Говорил, что верит мне во всём. И неожиданно настойчиво стал просить:
– Познакомь меня с Александром Осиповичем.
Даже притом, что Александр Осипович многое к тому времени знал о Филиппе, я не решалась подойти и сказать: «Вы не могли бы?.. Я хотела бы вас познакомить…» Но Филипп не отступал, просил. Несопоставимость, несхожесть этих двух людей представала передо мной во всей своей очевидности. Пугала. Но я – решилась. Они с любопытством смотрели друг на друга. После ухода Александра Осиповича Филипп с несвойственной ему потерянностью сказал:
– Он отнимет тебя у меня.
Горечь не содержала ни капли мужской ревности. Значит, он всё понял верно. Что же скажет Александр Осипович? Меня не покидало чувство крайней неловкости перед ним, боязнь услышать слова неприятия. Вечером, закончив с кем-то разговор, он повернулся ко мне:
– Ну что ж, он очень мил, Тамарочка! – И через паузу добавил: – И трогателен!
По тому, насколько ни одно, ни другое определение не подходило к Филиппу, я поняла, что худшее из опасений сбылось: Александру Осиповичу он категорически не понравился. Еле сдерживаясь, чтобы не выдать огорчения, я пыталась отыскать какое-то объяснение его характеристикам Филиппа. Трогателен?! А вдруг он и впрямь уловил ту самую беспомощность в этом энергичном, деловом человеке, на которую, по сути, я и отозвалась? Ведь это есть в нём! К тому же он был в этот раз так растерян… Когда я поднялась, чтобы уйти, Александр Осипович задержал меня. Рисуя на клочке бумаги чей-то профиль, он не поднимая головы сказал:
– Знаете, Тамарочка, я очень благодарен этому человеку. Ведь он вас фактически спас. Этого никуда не денешь!
Я замерла. Благодарен? За меня? И это сказал он – насмешливый, язвительный? Понять и увязать всё в сознании было нелегко.
Начальство СЖДЛ казалось единым кланом, но у каждого была своя предыстория. Начальник политотдела, высокий и красивый здоровяк Штанько, был «выдвиженцем». Жил в своё удовольствие. Опекал ТЭК и театр кукол. Но в искусстве ровным счётом ничего не смыслил. Его курьёзные высказывания были благодатной почвой для сочинения анекдотов.
Первым его заместителем был Павел Васильевич Баженов. По специальности инженер-путеец. По партийной линии его направили на строительство Северной железной дороги и уже на месте переназначили на работу в политотдел.
Начальник же всего СЖДЛ Семён Иванович Шемина слыл и у работников управления, и у заключённых за образованного и хорошего человека, умевшего во всех видеть людей. Назначение на эту должность означало для него ссылку: в 1937 году была арестована его жена-полька, и он от неё не отказался. До этого Шемина был военпредом Советского Союза в Чехословакии.
Говорили, что, если бы не письмо Шемине народного артиста СССР Николая Константиновича Черкасова, Александра Осиповича давно бы отправили на общие работы. Письмо такое в действительности существовало. В те времена подобные факты становились событием чрезвычайным, «светом в окне». Сколько детей, мужей и жён присылали тогда отказы от своих родных, чтобы где-то там, в далёких городах, не оказаться уволенными с работы или не остаться без учёных степеней. А здесь знаменитый народный артист хлопочет за знакомого режиссёра! Кто-то даже вызубрил письмо наизусть, передал по цепочке остальным:
«…В вашем лагере находится один из видных деятелей театра и кино А. О. Гавронский. Прошу сделать всё возможное для благоприятных условий его работы и жизни. Закончив срок, этот талантливый режиссёр должен ещё долго трудиться на благо нашего искусства».
(Через много лет в один из своих приездов в Ленинград, оказавшись во Дворце искусств, я увидела Черкасова и подошла к нему:
– Разрешите сказать вам несколько слов, Николай Константинович?
Черкасов взял меня под руку, подвёл к дивану, усадил, сел рядом. Он уже тогда был очень болен, шумно и трудно дышал.
– Хочется поблагодарить вас за письмо об Александре Осиповиче Гавронском начальнику СЖДЛ.
Черкасов оживился:
– Было такое! Было. Писал. А что? Помогло? Неужели помогло? Не думал. Не предполагал. Но писал.
Я сказала, что помогло. И не только Александру Осиповичу, но и всем нам, кто знал, что такое письмо пришло в лагерь.
– Спасибо! Спасибо! – несколько раз повторил Черкасов. – Честно говоря, мало надеялся, что поможет.
Пока начальником лагеря оставался Шемина, Александр Осипович был некоторым образом под защитой. Однако истинным хозяином в лагере являлся всё-таки третий отдел.
Александр Осипович и здесь, в зоне, не оставлял своих занятий математикой и философией. Из барака, где он жил, однажды за мной прибежал человек:
– Александру Осиповичу плохо. Просил позвать вас.
Меня охватило такое смятение, что я утратила способность что-либо соображать. В длинном мужском бараке койки были притиснуты одна к другой, но в двух местах посвободнее обозначалось что-то вроде дощатых перегородок. За одной из них ютился топчан Александра Осиповича. Тут же из пары досок было сколочено подобие письменного стола. Александр Осипович лежал с закрытыми глазами. Вокруг топчана валялись клочки бумаги.