«Милая, милая моя жена! Дорогая мать нашего сына! Родная, любимая моя! От всего сердца поздравляю нашу крошку и тебя с днём рождения. Я проникнут к тебе огромной благодарностью за то, что ты, несмотря на тяжёлые моральные и материальные условия, исполнила мою просьбу, увеличила мою радость любви к тебе и родила сына; за то, что ты доверилась мне, отдала себя мне, я не обману твоего доверия. Пусть будущее представляется тебе ясным, определённым, связанным кровно, навечно со мной во всём. Сейчас я ещё не теряю надежды перевести тебя и Ю. сюда. Теперь мне остаётся действовать открыто, но для этого необходимо твоё неколебимое решение разделить во всём мою судьбу, быть со мной всегда и во всём и победить все препятствия, которыми насыщен последний отрезок, разделяющий нас, с тем чтобы уже больше не разлучаться. И так как я уверен в твоём решении, я, как никогда, спокоен, ясен, и ничто не омрачает моих ожиданий – мы будем вместе. Я хочу, чтобы и ты не обманула моих ожиданий, моих чаяний, моей мечты. Я полагаю, что будет лучше для Ю., если я возьму его к себе, и я прошу тебя об этом. Я знаю, что мне легче было бы с ним ждать тебя. Мы бы вместе ждали тебя, нашу чудесную маму. Ты мне сама напишешь своё согласие. Ещё не исчерпаны все возможности твоего перевода. Если мне, наперекор всему, удастся это, ты сама решишь время передачи нашего сынульки. Будь спокойна. Не надо задавать себе тревожных вопросов: „Что делать?“ Я с тобой правдив. Ведь мы договорились с тобой быть правдивыми».
Трескучий декабрьский мороз. Вечер лунный, звёздный. Письмо Филиппа внесло свою лепту в праздник… Но… расставаться с сыном я была не намерена. Возвращаясь в барак, я столкнулась с нарядчиком, который меня разыскивал. Мне надлежало срочно явиться к новому начальнику колонны, который самолично провёл в зону Филиппа.
– Не мог не приехать на день рождения сына. Сел в поезд, уехал от всех дел. Обойдутся как-нибудь, хотя работы по горло.
Приезд был достойным этого дня подарком. Мы вернулись в ясли. Юрочка спал. Филипп рассказывал о своей работе. Он был на подъёме. Энергии – хоть отбавляй. Изучает английский язык. Занимается спортом. Уверен: мир подвластен ему, он – хозяин положения, никто и ни в чём не сможет ему отказать. Поскольку живёт один, нуждается в том, чтобы кто-то его обихаживал, намерен взять себе в домоправительницы Ольгу Ивановну, с которой я когда-то лежала в урдомском лазарете. Ольга Ивановна, с его точки зрения, годилась для этой роли. Хлопотливой, хозяйственной женщине было за шестьдесят. Семьи она не имела, после освобождения перебивалась в прислугах у лагерного начальства.
Тому, чтобы Филипп взял сына к себе, я категорически воспротивилась. Тогда нынешнее положение дел он предложил решить так: он просит начальника своего отделения спустить наряд на меня и Юрочку, и с первой же оказией мы переезжаем поближе к нему, в Реваж. На перевод я соглашалась, раз мы с сыном будем находиться там вдвоём. Вообще планы у него были обширные. Брат Филиппа с семьёй жил под Курском: «Я им написал о нас. Тебя уже любят, ждут. Счастливы за меня – отца. Освободишься, поедем сразу к ним, а потом на юг».
Историей с телефонограммой Варша Филипп был поначалу озадачен. На пару минут задумался – и заключил: «Да нет, ничего серьёзного. Не волнуйся. Ерунда». Именно в тот момент я удивлённо подумала: как же мне не пришло в голову самое простое из всех объяснений? Конечно же, это Вера Петровна ездила к Варшу. Это она сумела аттестовать меня надлежащим образом, убедить его в чём-то, что нужно ей. Сразу надо было догадаться. Но письма и разговоры Филиппа уже более полугода исключали её из ситуации. А клятвенные слова о том, что он не только не любил Веру Петровну, но едва выносил её, убедительно венчали это.
Прошло около трёх недель. Наряд, которого мы ждали, не поступал. Филипп слал встревоженные письма, описывал, как встречал пришедший из нашего отделения этап и был обескуражен тем, что нас там не оказалось. Спрашивал, в чём дело: «Неужели ты раздумала? Как могла в таком случае не предупредить?»
В январе по колонне распространился устрашающий слух, который подтвердила и Александра Петровна: детей старше года из лагеря будут передавать в детские дома Коми АССР. Постановление об этом будто бы спущено несколько месяцев назад, и вот-вот в Межог прибудет комиссия для составления списков.
Якобы гуманные мотивы вызволения детей из зоны по сути являлись чудовищными. Кто мог додуматься до того, что оторвать ребёнка от матери лучше для самого ребёнка? До сей поры дети оставались в сангородке до момента освобождения матери. Вольные детские учреждения имели не просто худую, а даже зловещую славу. Огромный процент дефективных, туберкулёзных и покалеченных детей говорил сам за себя. Матери получали оттуда детей, которые в четыре-пять лет не умели говорить: показывая на предмет пальцами, мычали. В лучшем случае произносили не слова, а слоги. От рассказов о недоразвитых, покрытых коростой, больных детях всё внутри цепенело. Ещё с детства слово «приют» приводило меня в содрогание. А это были именно приюты для детей заключённых. Но всякого рода соображения пришли на ум после. Тогда же от одной мысли, что Юрика могут увезти в неизвестно где существующий детдом, – он будет протягивать ручонки, а я не кинусь к нему; будет смотреть на дверь, а я не появлюсь; заплачет, а успокоить будет некому, – я теряла всякую способность думать. Всюду была стена. И с одной, и с другой стороны.
Я понимала, что нахожусь в положении несравненно лучшем, чем многие. Моего сына хочет взять отец. Просит об этом. Но я заметалась. Спокойнее было бы отдать сына сестре. Но она была слишком молода и жила в общежитии. Я даже хваталась за мысль о московских друзьях Платона Романовича. Сам он постоянно писал в Межог и тревожился: «Как вы там?» Самый естественный вариант – отца – я почему-то отодвигала напоследок. Сразу же написала Филиппу, чтобы он поторопил второй наряд на нас. Однако распоряжение об отправке детей старше года в равной мере могло относиться теперь и к колонне Реваж. Раз существовало такое постановление, ребёнка могли увезти и оттуда.
Александра Петровна советов не давала. Внятно исчерпала всё своим логическим умозаключением:
– Из детприёмника Бахарев сумеет забрать ребёнка и без вас. Или вам придётся доказывать, что он – не отец.
На детей уже начали составлять списки. Не находя себе места, я в конце концов дала Филиппу согласие на то, чтобы ребёнок жил у него, а не где-то в детдоме. Главное: Юрочке должно быть хорошо. Филипп написал, что приедет вместе с Ольгой Ивановной, чтобы успеть взять ребёнка до общей отправки. Бросало то в жар, то в холод от крайних решений: заставлю его поклясться страшной клятвой; пусть напишет письменное обязательство… Но ведь это значит оскорбить близкого человека. За что? Он любит сына и меня. В этом не было сомнения. Я не могла обмануться: любит. Больше, чем я его.
В лютый мороз, тёмным зимним утром они приехали. Вместе с Филиппом через вахту пропустили и Ольгу Ивановну. По заключению мне помнилось более приветливое лицо. Вероятно, я ждала от старшей женщины сочувствия. Филипп успокаивал: «Она добрая, заботливая, а как выглядит внешне – не самое главное». От Филиппа я тоже ждала каких-то особых слов. До освобождения оставалось три года, целая вечность. Уповала на одно: Филипп придумает что-нибудь, будет привозить сына. Я буду как-то его видеть. Ольга Ивановна перекладывала в свой саквояж нашитые здесь детские одёжки. Помогая ей, я поглядывала на неё заискивающе: «Пожалуйста, Ольга Ивановна… Очень прошу вас!..» Сын беспечно болтал ножками, веселился, не ведая, что происходит. Я укутала его в ватное одеяло, которое привёз Филипп. Он взял Юрочку на руки. До вахты я шла рядом с ними…
Меня разрывали на части. Помертвевшую – оставляли в зоне. «Как доехали? Плакал или нет? Как ест? Где стоит кроватка? Ту серенькую курточку надевайте на беленькую. Попроси Ольгу Ивановну, чтобы побольше гуляла. Понаблюдай сам…» – писала я вдогонку. От Филиппа приходили письма-отчёты. Во всех подробностях он описывал, как Юрочка спит, каким просыпается, что бормочет. На тревогу о том, как Ольга Ивановна относится к мальчику, отвечал: «Ты пишешь: раз выбрал Ольгу Ивановну – значит она хорошая. Она большая ворчунья, недовольная почти всегда (характер такой). Но что бы она ни делала – лучше сделать нельзя».
Через несколько дней из Межога детей после года отправили по детприёмникам Коми. Теперь сомнений не осталось: я поступила правильно. Конечно, моему мальчику лучше. Но я тосковала! Страшно! Усмирить, обуздать тревоги, тоску не удавалось никак. Поистине вся моя жизнь стала теперь зависеть от череды писем. Я помнила обещание Филиппа перевести меня в своё отделение. По-прежнему ждала наряда.
После отъезда четвёртой или пятой партии опэшников-«штрафников» Александра Петровна сказала:
– Перевожу вас на другую работу. Нужна манипуляционная сестра для вольнонаёмных. У вас хорошие руки. Будете делать внутривенные вливания и вольным, и заключённым.
– Я не справлюсь! – взмолилась я.
– Слышала. Выучила наизусть.
Лекарства для вольнонаёмных выделялись из особого фонда. Утренние часы были отведены для больных-«вольняшек», вечерние – для заключённых. Перед дежуркой вечно толпился народ. Шли вохровцы, их жёны. Ждал очереди и командир, посадивший меня за топор в изолятор. Пытался теперь острить, шутить. Выглядевший здоровяком тучный агроном Целищев норовил остаться в очереди последним. Жаждал «посидеть, поговорить». Однако сидел молча и смотрел куда-то в пространство. Летом приносил букетики полевых цветов. Его присутствие тяготило, но что-то мешало сказать: «Уходите, я занята». Застенчиво улыбаясь, однажды он всё-таки высказался:
– Всюду – стена! В мыслях. В желаниях. В жизни. Всюду! Постоянно натыкаюсь на неё. Мне кажется, именно вы можете это понять.
Я – испугалась: стена – это мой образ. Ещё бы не понимать! Стены чуть ли не смыкались надо мной. Стена грозила скрыть даже небо. Мрачная доверительность агронома насторожила. У вольного-то откуда образ стены? Ведь он никогда не сидел в лагерях, не прошёл войну. Если мне порой казалось, что стены вот-вот сведут меня с ума, то выходит, что и этот до неестественности степенный, спокойный человек – на грани? Он болен? Ещё немного – и он попадёт к Александре Петровне в психкорпус…