В клуб разом пришли все «вольняшки». На крошку-сцену водрузили стол для президиума. Объявили начало собрания. Произносились вспученные, остекленелые слова: «Повестка дня… Бдительность… Партия Ленина – Сталина… Враги народа… Разное…»
Затем позвали меня, и я начала: «Был в Крыму хан Мосолайма эль Асваб, и был у него сын Толайк Алгалла. Хан был стар, но женщин в гареме было много у него. И они любили старика, а он любил одну казачку-полонянку из днепровских степей…» Легенда повествовала, как отец и сын любили эту женщину, как, не сумев уступить её друг другу, решили сбросить её в море с горы и как старый хан сказал: «…всё мёртвое – одна любовь женщины жива. Нет такой любви – нет жизни у человека, нищ он, и жалки дни его». Не пережив утраты, старый хан сам бросился с обрыва вниз.
То, о чём говорилось в рассказе, волновало, вероятно, больше, чем происходившее вокруг, и несколько минут назад равнодушно за что-то голосовавшие вольные люди не могли сдержать слёз.
Великое спасибо Александре Петровне за догадку прислать гонца, сообщившего о появлении за зоной Филиппа Яковлевича. Я и мысли не допускала, что он решится теперь приехать. Стоя на пороге дежурки, неестественно оживлённый, он уже протягивал руки, чтобы обнять меня.
– Как Юрочка? Каким стал мой сын? – отстранилась я от него, полагаясь на то, что охватившая меня лихорадка своим ходом собьёт растерянность и смятение во что-то твёрдое, способное дать хоть какую-то опору.
– Какая дикость, что мать задаёт подобный вопрос! – патетически воскликнул он и без паузы, уже смеясь, рассказывал: – Если бы ты видела, как он ломает игрушки, как расправляется с ними, как летит мне навстречу, когда я возвращаюсь с работы. Он нас так радует! Он так нас веселит!..
Филипп Яковлевич делился планами поехать с Верой Петровной, с её сыном и с Юриком на юг, поесть фруктов, покупаться в море. Он жалел и любил Веру Петровну. Она продемонстрировала, с какой степенью отдачи может ухаживать за его и моим сыном во имя того, чтобы быть рядом с ним. Для него это стало жизненным открытием, льстило и возвеличивало его в собственных глазах. Филипп Яковлевич имел теперь репутацию «опомнившегося грешника». По службе он тоже продвигался успешно.
Я не списывала вины с себя. Была уже тем виновата, что, не выбравшись самостоятельно из лагерного омута, поверила ему, сочинила из его поступка «душеспасительную историю». Вернее было бы объяснять его действия распущенностью и эгоцентризмом. Давний страх перед этим человеком помешал «развернуть» его, реального, до конца. Я и сын оказались у него в заложниках. Сейчас мне надо было отыскать точный и осторожный способ поведения с ним, как с силой, характер которой всё равно оставался мне непонятен.
Страшно было думать о будущем – сына, их и моём. К моменту освобождения Юрику будет четыре года. Как они определят моё место в сознании сына? Уже сейчас и на ближайшие три года важно было это, и только это! Я отказалась от каких бы то ни было объяснений. Остерегалась называть вещи своими именами. Старалась поддержать «миролюбивый» тон, каким бы искусственным он ни был. И вопреки всему ещё малодушно цеплялась за мысль об остатках чего-то человеческого в отце моего сына: «Он знает, как я хотела ребёнка, помнит, в каких муках он появился на свет. Если он пожалел Веру Петровну, не сможет потом не пожалеть и меня».
Разглядывая фотографии сына, я понимала: моему мальчику хорошо, но, всматриваясь в его личико, самым натуральным образом билась и расшибала голову о стены своей дежурки: мой сын забудет меня, он в чужих руках.
По лагерю прокатилась очередная волна «усиления режима»: обыски, дальние этапы, перемещение заключённых с одной колонны на другую. ГУЛАГом был отозван начальник СЖДЛ Шемина. Его место занял полковник Ключкин.
Воспользовавшись отъездом «покровителя» – Шемины, третий отдел незамедлительно отстранил Александра Осиповича от обязанностей режиссёра ТЭКа и спровадил его этапом с ЦОЛПа на колонну Ракпас. В эту же этапную партию попала и чешка Хелла Фришер. К счастью, очередную встряску Александр Осипович пережил легче, чем можно было ожидать. На новой колонне его устроили работать в КВЧ. И, что для него было сущим благом, разрешили жить не в бараке, а в похожем на щель закутке при рабочем месте. В письмах он просил о нём не волноваться, писал, что ему там «очень даже ничего». С Хеллой и Анни Кольб он мог в своё удовольствие говорить по-немецки. Вокруг него сгруппировались интересные, творческие люди. Появились и новые друзья из молодых, среди которых выделялась Ариадна Сергеевна Эфрон – дочь Марины Цветаевой. Александр Осипович воодушевился, начал готовить для ракпасской «публики» водевили Чехова и новеллы Мериме.
Особое место в письмах отводилось новому знакомому, Борису Маевскому: «Поразительно и всячески талантлив. Могу с ним говорить решительно обо всём. Вам непременно надо узнать друг друга. Это и мой и твой человек».
Имя Бориса не однажды возникало и в разговорах с другими людьми, особенно в связи с историей, ставшей в лагере едва ли не легендой. Рассказывали, как на приём к заместителю начальника политотдела Баженову попросилась московская актриса и предложила дать для заключённых Севжелдорлага ряд бесплатных концертов. Умный Баженов не стал спрашивать, что её побуждает к этому. Разрешение на концерты дал. Отзывы были восторженные. И только после нескольких концертов актриса попросила Баженова разрешить ей свидание с сыном. Так Борис Маевский встретился со своей замечательной матерью. Они не виделись много лет, поскольку в лагерь он попал после фронта, уже из плена. Бывшие на концерте зэки пересказывали, как на маленькой лагерной площадке высокая, статная актриса читала заключённым рассказ Горького «Старуха Изергиль», а сын, скрытый серой тряпичной кулисой, стоял сбоку на сцене и плакал.
Затем в письмах Александра Осиповича стало мелькать имя Моти, или, как он её называл, «Мотылька». На воле она была переводчицей. После того как Ариадну Сергеевну Эфрон этапировали в Сибирь, Александр Осипович поручал Моте главные роли в пьесах и делился радостью общения с ней. А мне повторяющееся «Мотя, Мотылёк» било куда-то прямо в душу. Чувство бездомности и покинутости, одичалый страх буквально сводили меня с ума. Почвы под ногами не было. Издавна все ценности мира виделись мне в единственности и постоянстве: единственная мама, единственный ребёнок, друг, муж, единственный любимый город. В свои двадцать семь лет я ни для кого не стала единственной. Даже для сына. Место единственной, незаменимой ученицы Александра Осиповича должно было остаться за мной! За это место я держалась с судорожной силой тонущего. Наперекор Судьбе, логике, фактам, слепо, упрямо…
И я написала Александру Осиповичу недопустимое, похожее на первобытный крик письмо. Писала о его отступничестве от меня, о его неумении делить себя. Всё то, наверное, что следовало написать отцу моего сына. Но там меня отшвырнули. Неужели и здесь?..
Да благословит Господь своим светом имя Александра Осиповича и память о нём. Он услышал. Он понял.
«Ну вот, прошло уже много часов, скоро будет совсем светло, а я не могу взять себя в руки, чтобы написать тебе, – отвечал Александр Осипович. – Всё это было мучительно и страшно. Около семи часов вечера мне удалось отделаться от предстоящей репетиции, и я остался один с Борисом. Я чуть-чуть писал тебе о нём. Он талантлив очень, слишком только разносторонне, и он здесь единственный (ещё Хелла, её ты знаешь). Не знаю, как это и почему случилось, но я много и как хотелось говорил о тебе. И я смог нарисовать твой пленительный образ и, помню, сказал: „Господи, если бы только не расставаться и помочь ей раскрыться как художнику и актрисе“. Мне кажется, я нашёл те слова, которые не видевшему и не слышавшему тебя могли донести тебя, такую всегда необходимую, каждое мгновение любимую… И вот я сижу у столика, на котором твой такой несправедливо казнящий листок. Мне нужно спросить и сказать, а у меня скован мозг от боли. Что же ты делаешь?
Слушай, у тебя есть сын, я знаю, как ты его любишь. Я клянусь тебе его жизнью, что никогда ты мне не была дороже и ближе, чем теперь. И никогда великая жажда идти через жизнь вместе с тобой не была для меня опорнее, чем в последнее время. И я клянусь тебе твоим Юриком, его жизнью. Я не знаю характера своего дарования и умения. Я всю жизнь шёл от разрушения к подъёму, всегда был беспощаден к себе и к своему творческому труду, делу. Но одно я знаю: я не похож на других в моей любви и ненависти. У меня свой „стиль“. В этом и горе моё, и моя главная сила. Пойми это.
Ты пишешь: „Вы не умеете делить себя“. Да, моя любимая и проникновенная, не умею. Но так ли ты понимаешь это слово „делить“? Неужели, навсегда отравленный лучезарностью Моцарта, я не могу до конца впитать в себя мендельсоновские „Песни“? Боже, как глупо то, что я пишу, как не то совсем, не то. Скажи, разве я ушёл от Ольги, так беспредельно и навсегда полюбив тебя и нашу с тобой судьбу и жизнь? И неужели ты не понимаешь, что через тебя и через мой рост от нашей дружбы Ольга выросла в моём сознании и окрепла? А ты мою нежную привязанность к ребёнку, которого я спас и создал, ты это отцовское чувство к дочери считаешь помехой святому единству с тобой? С тобой, Тамарочка? Как всё это странно, как во всём, и в чувствах, и в мыслях, преступно ложно. Я благословляю каждое твоё дыхание и боль, которую ты мне причиняешь. Нет, моя любимая, я хочу жить, и твоя жизнь – мне самая волнующая опора. Ну, пойми же, как я тебя люблю. Прости, если всё глупо, но мне так тяжело то, что ты написала.
Всегда с тобой. А. Г.».
Всё происшедшее с сыном, дичь одиночества вытолкнули меня за пределы существующих норм. И разговор «в помощь» тоже мог исходить лишь оттуда, с той запредельной территории. Как и готовность подложить себя под детскую боль, подобный язык органичен только для матери и ребёнка. В ответе Александра Осиповича я услышала схожий инстинктивный порыв во что бы то ни стало подхватить, укрепить. Он выловил меня из той безысходной истерики. Я привела это письмо целиком, чтобы показать, как один человек может услышать другого, как сострадание может спасти этого другого и какой глубокой это требует самоотверженности. В одном из предыдущих писем Александр Осипович писал: