– Кто не встречает друзей? Где она там? Идёмте же, все вас ждут.
О наряде на меня ни слова. Значит, нет его? Так, что ли? Я шла с друзьями по выученной наизусть межогской зоне. Ступала по неровной, комкастой дороге, по которой бегала ежедневно вот уже около двух лет. А сейчас между тем, вот-вот сию минуту с сердцем моим, со всей жизнью должен был случиться обвал, катастрофа, счастье…
Приезжих на сей раз разместили в бане. Другого свободного помещения не нашлось. Работяги сносили туда топчаны для ночёвки. К бане мы и подошли. Галантно пропуская меня вперёд, Георгий Львович толкнул низкую дверь. Образовавшийся изнутри дверной прямоугольник света в эту секунду пересекал незнакомый высокий мужчина. Он был по пояс раздет. На голые плечи была накинута телогрейка бежевого цвета. Кому-то перед ним он что-то увлечённо доказывал.
Едва открылась дверь, он обернулся, оборвал разговор, остановился… Он смотрел на меня. Я – на него. Поражённо, пригвождённо, утратив способность видеть кого-нибудь, кроме именно этого человека. Смуглое красивое лицо с огромными тёмно-серыми глазами выдавало мятежность, истовость, странным образом имело отношение к моему существованию. Было так, словно из всего существующего материального мира этот прямоугольник света высветил единственно прекрасного, желанного человека, и меня спросили: «Узнаёшь?»
Время прекратило ход. Его не стало вовсе. Переступив порог реально существующей банной пристройки, я будто провалилась, пролетела сквозь сегодня и вчера к началу начал жизни, где не замысливались ни лагеря, ни летосчисления, где была лишь власть и воля чувств, их полная свобода… Я не понимала, что со мной происходит. Всё переломилось, выметнулось, восстало, смело меня. Я была почти свободна и уже напрочь закабалена. Уже знала: не смогу это уступить ничему, никому.
Как во сне, я переступила наконец порог навстречу неизбежности. Нам сказали: «Знакомьтесь». Мы протянули друг другу руки. Нас окружили товарищи. Сыпались вопросы. Я отвечала. Ещё оглядывала всех, машинально интересуясь новостями, но уже торопилась уйти, желая отодвинуть от себя всё, кроме того, что случилось и продолжало происходить.
– Мне пора!
Георгий Львович отозвался:
– Я вас провожу.
И, наступая на готовность Львовича, его голос:
– А мне с вами можно?
Я знала, что он это спросит. Хотела, чтоб так сказал. С какой-то жуткой отрадой и мучением чувствовала: он рядом! Он идёт! Он со мной! Но я ли это?
Я кружила по корпусу, в котором работала, ставила чай, ошеломлённая переворотом в себе, тем, что вся вселенная, весь её смысл – вот он, передо мной: совсем незнакомый несколько минут назад человек.
Мы пили чай втроём. Говорили. Вслушиваясь в подтекст каждого его слова, отдаваясь тайнописи взглядов, я будто сверяла: всё – так! Слова – те. Улыбка – та. То – в складках губ и век. С каким кроем чьего известного подсознанию прообраза шла сверка видимых, наполненных жизнью черт этого человека? О Господи, как же прекрасно! Впервые, только теперь я открывала истину и безумие существования, предназначение Судьбы. Меня будто повернули к неизвестной дороге, в самую глубь сущего мира. И независимо от того, что было в конце этого пути, я захотела пройти его весь!
Я плохо запомнила первоклассный концерт, данный на колонне новой труппой. Он был совершеннее, чем наш прежний, любительский. ТЭК приобрёл превосходную певицу, сильного чтеца, танцоров. Затем вышел на сцену он – Николай Данилович Теслик. Ему было около тридцати лет. Высок. Худощав. Красив. Изящен. Профессионален. Он читал «Графа Нулина». Я заглатывала смысл каждого слова и чеканку фраз. И вдруг вспомнила – ведь это о нём писал Александр Осипович: «Талантлив. Такого, знаешь, оскар-уайльдовского типа».
После выступления ТЭКа разрешили танцы. Быстро сдвинули скамьи. Заиграл оркестр. Притом что я оживлённо «рецензировала» выступления друзей и незнакомых артистов, стоя в их кругу, ничего, кроме ожидания его, в этом мире не существовало. Он подошёл. Он пригласил на первый вальс. Неужели тот вальс, то кружение было в лагере, среди заключённых-собратьев, в убогом и чадном клубе? Откуда же тогда крушащий все измерения взлёт? Откуда столько пространства? Впервые я танцевала так разбуженно. Только сейчас так пронзительно ощущала свою единичную жизнь и растворившуюся дверь запертого до этой минуты «донного» мира. Прекратил свою работу движок, который подавал электричество. Свет погас. Не расходясь, мы режимными диверсантами сидели в каморке за сценой. Вполголоса говорили, слитые сумерками и музыкой в общую душу. Кто-то тихо пел под гитару. Я так за всю жизнь и не поняла, каким образом удаётся забыть каждодневные лишения и тяготы, едва чей-то голос начнёт выводить: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды…»
На улице лил дождь. Выл ветер. Мы непозволительно медленно шли по колонне. Коля провожал меня к корпусу. Я не знала, что будет дальше. Он шагнул за мной.
Всегда во всём сомневающаяся, я в тот момент личной волей и властью отменила для нас режим и запреты зоны. Была абсолютно уверена в том, что ничто не достойное не посягнёт на эти мгновения жизни. И ничто – не посмело. Слепящее сочетание неискушённости и огня. Истинно, оно сулило счастье и погибель…
Пытаясь перевести на человеческий язык всё, что предшествовало нашей встрече, мы рассказывали друг другу:
– Я выходил в тамбур, когда ехали в поезде. Ветер рвал, бесновался, готов был сбить поезд, я глотками хватал воздух. Тоска гнала, душила… вглядывался в темноту, вслушивался в голоса. Я ждал, ждал…
– А я ночами выходила в зону, в холод сырых испарений тайги. Слышала, как разбухает земля, как звенят звёзды. Казалось, вот-вот произойдёт что-то невероятное…
– Кто у тебя есть?
– Сын. Сестра. А у тебя?
– Кроме матери, никого. Только не знаю, где она и жива ли.
– У меня ещё есть учитель – Александр Осипович Гавронский.
– Я с ним знаком. Красивый человек…
…Тупой удар балкой по чугунному рельсу. С какого света он донёсся? Имя этому звуку: реальность, лагерь, Межог. Пять часов утра. Несводимость сфер чувствований. Почти шок. Боль. И удивительная мощь простой радости, которой под силу на сей раз счесть лагерь не главным. Сейчас торжествовало другое!
Раздача лекарств. Завтрак. Перевязки. Я уже крутилась в заботах и делах. Глянула в окно. Против окна на пне сидел Коля. Необходимость неотлучно быть рядом была осознана нами обоими сразу.
– Занимайся своими делами. Я буду сидеть здесь. Я не помешаю, – просил он, войдя в дежурку.
Время размещало нас в себе, а нам отводило место свидетелей. Три дня пребывания ТЭКа – мгновения бытия, счастья и страха перед неизбежностью расставания. В корпус зашёл товарищ Коли.
– Познакомься. Мой друг Жорж Бондаревский.
– Очень рада…
– Мне так не кажется… вижу, вам не до меня! – понял пришедший.
Коля! Николай Данилович! Как мало и как много я знала о нём уже тогда. Весь новый набор заключённых военного времени имел преимущественно одну и ту же статью: 58-я, часть 1-я – «измена Родине». По этой страшной статье Коля был приговорён к расстрелу. Через два месяца после суда «тройки» расстрел заменили десятью годами. К познанному самой прибавилось пережитое им: реальность пятидесяти семи суток ожидания, когда вызовут на расстрел. Я представляла себе эту реальность лишь до какого-то предела. Коля через неё прошёл. Час за часом пережил эти пятьдесят семь дней и всё жуткое, что им предшествовало: плен, немецкие концлагеря. В Польше он работал в театре, поэтому при аресте ему вменили в вину и плен, и работу в оккупированной стране. Лучшая пора его жизни – годы учёбы в театральной студии Юрия Александровича Завадского в Москве и в Ростове.
«Мы должны быть вместе. Мы будем вместе работать. Тебе необходимо вернуться в ТЭК, чтобы быть рядом», – в десятки раз повторённых фразах были надежды на жизнь. В ожидании тэковского наряда для меня теперь слились обе жизненные цели: и Юрик, и Коля. До сей поры вопрос о наряде вязнул в обстоятельствах, которые дирекция ТЭКа объяснить не могла. Они подавали прошения. Управление СЖДЛ не отзывалось.
– Я сделаю всё! Всё, что в силах и выше сил! – твердил Коля при прощании.
За ним, за последним, как и при отъезде Юрика, двери вахты захлопнуло ветром. В межогской зоне я снова осталась одна. На какое-то время хватило изумляющих воспоминаний. Встреча с Колей – переворот, круча, наброшенное кем-то всемогущим лассо. Я не узнавала себя. Вот, оказывается, что означает любить. Вот оно как! Это ко мне пришло впервые! Впервые в жизни. В неволе!
Внутрилагерная переписка целиком была на откупе у добросовестности командировочных, переезжавших с тем или иным заданием от одной колонны к другой. В одном из переданных таким образом писем Коля писал:
«Ты получишь это письмо, по-видимому, в знаменательный день моей жизни. Ты его знаешь. Этот день был гранью между смертью и жизнью. В 1946 году в этот день, в 12 часов дня, было провозглашено помилование. И после 57 суток мучительного, безвестного ожидания расстрела в камере смертников меня перевели в общую камеру. С того часа началась другая жизнь. Вспоминая теперь всё, я не верю, что это было со мной. Сейчас я встретил тебя, что значит – обрёл себя. И теперь я благодарен Богу за весь путь, что привёл нас друг к другу. Буду вечно благодарить Небо за тебя – мою путеводную звёздочку. Ты – моё счастье. Жизнь моя! Дыхание моё!»
В юности, читая исторические романы, где пылали костры инквизиции, где кара могла пасть на любого безвинного, а предательства и пытки губили людей, я задавалась вопросом: как они существовали? Чем дышали? Жизнь своим ходом отвечала на сей не столь уж наивный вопрос. Потоку, который мчал через те годы, удалось переправить меня сквозь гущу страшных современных реалий к тому, что вечно. Я полюбила. Истинно: только в любви жизнь. Зачем же при ней такая мука? Сын в чужих руках. И мы с Колей лишены права свободы передвижения.