Нетерпение сердца требовало одного: как можно скорее быть вместе. Он сообщал: «Сегодня директор говорил о тебе в политотделе. Обещали… Заместитель директора опять ходил к начальству. Заверили…» Наряд тем не менее не присылали. А мы с Колей не могли принять разлуки. Не веруя в милость власти, не вымаливая у неё воли, мы хотели одного: пусть за проволокой, но вместе. Невостребованной, уплотнённой в душе энергии протеста под силу смять всё, вплоть до самого сгорающего в огне человека. В лагерях эта сила гнала в побег, в карцер, под пулю. Желание, возведённое в подобную степень, толкало к схватке.
Испытывая странное волнение, я в ту пору чаще обычного задумывалась над характером отца. Вспоминала его одержимость работой, его фанатизм. В нём я узнавала теперь себя, в себе – его. Переосмысливала его завет «бороться». Попутно поняла, что отец оставил мне в наследство и более ценный дар. В поступи, в самочувствии я не однажды отмечала спасительные свойства его здоровья. Мысленно благодарила за него. И в который раз задавалась вопросом: зачем он бил меня в детстве, породив злополучную неуверенность в себе? Она так много во мне скосила, так задержала в пути…
В ту межогскую пору рухнули все перегородки, отделявшие меня от самой себя. Собственное материнство, пришедшее чувство к Коле оживили душу. Я ужаснулась своей бывшей глухоте по отношению к маме. Без пощады к себе думала теперь сердцем о том, чего раньше стыдилась, что гнала прочь: от какого бездорожья, от какой меры страдания мама после ареста отца искала утешения в вине? Всё неотступнее в памяти всплывало выражение стыда и мольбы на её лице после продажи каких-то вещей. Я не рванулась, не кинулась к ней, чтобы помочь участием. Словно проснувшись, я только теперь поняла, как, не справившись с бедами века, мучилась моя мама, как её убивало сознание бесправия и неосуществлённых стремлений. И в этом тоже узнавала себя. Глубоко прочувствовав черты характера родителей, всё то, что было сотворено с моей семьёй, я теперь ощущала себя матерью своих отца и мамы. Живых или ушедших – роли не играло.
После встречи с Колей прошло четыре месяца. Забежавшая в дежурку харбинка Лиля Гросс сияла:
– Только что в контору по селектору передали, чтобы встречали ТЭК. Едут!
По чьему настоянию внеочередной приезд? Разрешение взять меня в коллектив дирекция и на этот раз не привезла. На ЦОЛПе все хлопоты о наряде взял на себя Илья Евсеевич. И только тогда выяснилась причина заминки. Наряд не подписывал всё тот же заместитель начальника лагеря Варш. Наветы предприимчивой Веры Петровны, её ходатайство об отправке меня в дальние лагеря были ещё свежи. То, что его личное телеграфное повеление отправить меня в Мариинские лагеря осталось невыполненным, Варш также не забыл.
Я поняла, что ТЭК мне не светит. «Да без Александра Осиповича я и не сумею ничего сделать», – признавалась я Коле, пытаясь одновременно оправдаться за досаду, что меня не берут в ТЭК.
– Я сумею помочь! Я смогу! – горячо заверял он. – Тебя возьмут! Поверь мне! Приедешь, начнём работу с отрывка из «Маскарада» Лермонтова. – И он вполголоса читал:
Послушай. Нас одной судьбы оковы
Связали навсегда… ошибкой, может быть;
Не мне и не тебе судить…
Ты молода летами и душою,
В огромной книге жизни ты прочла
Один заглавный лист…
. . . . . . . . .
Но я люблю иначе: я всё видел,
Всё перечувствовал, всё понял, всё узнал;
Любил я часто, чаще ненавидел
И более всего страдал!
Я слушала это обращение к себе в поэтическом слове и в странном замешательстве порывалась отгадать: почему он читает именно эти отравляюще прекрасные строки, издавна действовавшие на меня? У меня кружилась голова. Едва ТЭК уехал, как распахнулась дверь дежурки, вошла гневная Александра Петровна и без обиняков спросила:
– Артист – это что? Серьёзно?
– Очень, – ответила я. – Это – всё.
– Хочешь уехать? – В иные крутые минуты она переходила на «ты».
Я не стала объяснять, что надежд на наряд нет:
– Хочу.
– Имей в виду: не отпущу!
– Почему? – растерянно спросила я.
– Потому что от добра добра не ищут, – горько и обиженно ответила она.
Мой долг Александре Петровне был непомерно велик. Где и в каком состоянии я была бы без неё? Следовало казнить себя за неблагодарность, но я уже не добра искала. Я нашла любовь, за которую мы с Колей вступили в свой страшный, в свой смертельный бой.
Подошёл срок освобождения Ольги Петровны Тарасовой. Есть люди, само существование которых помогает жить. Я смотрела на неё и думала о том, что на свой лад она послужила не столько революции, сколько делу любви. Ещё как послужила! Любви Ольги Петровны хватило на всех. И на обеих её прекрасных дочерей Верочку и Катюшу, и на внуков, и на друзей, и на меня. Дочь прислала ей старинную узбекскую поэму «Семург», которую мы превратили в своего рода поэтический молитвенник: «Нету солнца – в себя смотри. Хватит солнца в душе твоей – не ослепнешь среди теней».
Ольга Петровна Тарасова, в девичестве Красильникова, родилась в 1885 году. Дед её был городским головой Севастополя. Когда в 1900–1901 годах в Херсонской губернии начался голод, по примеру других Ольга Петровна поехала туда. В деревне Куртовка они организовали для голодающих столовую. Земство снабдило посудой, некоторыми продуктами. Ольга Петровна нашла помощницу. Они сами пекли хлеб и кормили голодных крестьян. Но средства земства были невелики. Ольга Петровна написала матери в Севастополь. Письмо, в котором говорилось о бедственном положении людей, мать показала квартировавшим у неё морским офицерам. Те в свою очередь прочли его на кораблях. Начался сбор денег и вещей. Откликнулись и жёны офицеров. В Куртовку пошли посылки, деньги, тюки с вещами.
После отъезда из России в Женеву, где Ольга Петровна увлеклась революционными идеями, она освоила профессию типографского наборщика. Вернулась в Россию. Из Севастополя была откомандирована в Саратов, где познакомилась с присяжным поверенным, своим будущим мужем Борисом. Позже уже вдвоём они были направлены в тщательно законспирированную типографию города Пензы. Туда приезжали связные и увозили в Москву напечатанные ими брошюры о налогах, революционные прокламации. В 1910 году пензенская жандармерия арестовала обоих. При обыске нашли кассу с типографским шрифтом, так что улики были налицо.
Офицер, который вёз Ольгу Петровну в Петербург, представился ей: «Моя фамилия Левенталь. Не помните меня? Мы с вами встречались на вечеринках у Карабчевских». Довезли до Петербурга. Доставили в «охранку». Оттуда, рассказывала Ольга Петровна, посадили в карету с синими занавесочками и отвезли в Петропавловскую крепость. В крепости Ольга Петровна провела девять месяцев, после чего на пять лет её отправили в ссылку в Архангельский край. Встретилась там с Верой Николаевной Фигнер и её сестрой Ольгой Николаевной. Носила им обеды в «тюремную контору».
Муж Ольги Петровны после крепости был сослан на Колыму на семь лет. Они находились в постоянной переписке, которая внезапно оборвалась. А затем пришло письмо со штемпелем «Париж». Борис с Колымы убежал. Ольга Петровна решила попробовать: может, удастся бежать и ей. Одна из тамошних ссыльных дала ей адрес в Варшаве, сказала пароль. Из Варшавы её переправили в Париж, где она и встретилась с мужем. Там они поселились в Латинском квартале.
Однажды в Париже их пригласила на обед жена известного создателя «боевой организации» Азефа – Любовь Ефремовна. Сам Азеф произвёл на обоих чрезвычайно неприятное впечатление: «Высокий, грузный, с толстой золотой цепочкой на брюшке. Большое, грубое лицо, бегающие глазки. Как говорил муж, для конспирации фигура подходящая», – рассказывала Ольга Петровна. Через жену Азефа она получила задание перевезти в Россию динамит. Так она вновь очутилась на родине. Дело, по которому её арестовали в 1937 году, подоплёкой имело это прошлое. Но на этот раз ей предстояло отсидеть не девять месяцев, а десять лет. Я провожала Ольгу Петровну до вахты, не предполагая, что дружбе нашей суждены ещё десятилетия.
Молва меня не обходила стороной. Пока я раздумывала, как достовернее описать Александру Осиповичу встречу с Колей, в виде самой банальной сплетни новость опередила меня.
…Но – «бывшее быть перестанет»,
И по-иному стало ныне.
И снова Плюшка донжуанит
Или, вернее, мессалинит… —
значилось в отпущенной порции «стишков». Вопрос рассматривался со всех сторон. Привлекая к теме двух других Тамар, Цулукидзе и Сланскую, Александр Осипович продолжал язвить:
Их целых три у нас Тамары,
Трёх разных стилей и манер.
И каждая из них пример,
Как выносить Судьбы удары.
Одна – случайно ли, со зла —
Недавно сына родила.
И ходят слухи, что не прочь
Она родить в придачу дочь.
На папу претендентов рать.
Но как такого подобрать,
Чтоб был он молод и пригож,
Чтоб ненавидел фальшь и ложь,
Чтоб был властителем идей
И уж, наверно, иудей?..
Он варьировал этот мотив и далее, посвящая Тамаре Цулукидзе и мне блестящие образосплетения:
О, как приятно и легко
В любви, веселье и игре
Жилось в те дни Манон Леско
И кавалеру де Грие!
Была судьба их как трик-трак,
Как лотерея, как лото.
Теперь, увы, совсем не так,
Всё по-другому, всё не то.
Мужчины нынешних времён
Умеют только оскорблять.
Они сказали бы: «Манон,
Хоть и французинка, а…».
И был бы беспощадно строг
Теперешний над нею суд, —
Ведь отбывать пришлось бы срок
Не в Орлеане ей, а тут.