– Я люблю вас, Александра Фёдоровна.
– И я тебя люблю, – щедро возвратила она мне отнятое «ты».
И это никого, кроме нас, не касалось.
В Чебоксарах меня ожидал конверт с вызовом в местное отделение МГБ. Понадобилось много времени, чтобы осознать написанное там: «Явиться к 16 часам».
Бесстрастный, уверенный в себе майор обрисовал «сложности жизни» и резюмировал:
– Вы должны нам помочь.
– Я вам ничего не должна.
– Здесь вам не театр, – повысил он тут же голос.
Было заверение, данное мне в Москве: «Больше вас никто беспокоить не станет». Была собственная решимость. Я сказала, что мне есть к кому обратиться, есть адрес и фамилия человека, который в случае чего обещал помочь. «Пройдите в комнату восемнадцать, потом вернётесь», – приказал майор сквозь зубы.
У ведомства были те же повадки, тот же аппетит и тот же арсенал приёмов низведения человека к нулю. В комнате восемнадцать мне намазали на пальцы чёрную мастику, сняли отпечатки.
Майор подвинул ко мне бумагу:
– Подпишите.
Там было написано, что МГБ отказывается от сотрудничества с Т. В. Петкевич.
– Это не вы отказываетесь, а я отказалась от сотрудничества с вами!
– Подписывайте! – И снова та же реплика: – Здесь вам не театр!
Только после этого он подмахнул пропуск на выход.
От соприкосновения с этим учреждением, от сознания, что ничего человеческого у режима не проклюнулось и ждать этого глупо, всё снова заволокло мраком. Всё утратило краски, когда я вышла оттуда, – и Волга, и жизнь, и театр.
Дима не был настроен вникать в отработанную прошлым тему и в то, насколько меня выбил из колеи этот вызов. Его равнодушие ввергло меня в депрессию, которая растянулась надолго.
На проходной в театре сказали: «Вам письмо!» Вдруг о сыне? О сыне, которого по всем законам и меркам я давным-давно должна была найти?..
Нет. Письмо было от Ольги. Она хлопотала о нашем с Димой переезде в Кишинёв и сейчас сообщала, что дирекция Русского драмтеатра высылает мне приглашение на переговоры.
Жаль было мира и доброты города. Жаль было уезжать от Волги. Привольная река страстотерпицей несла повинность: доставлять, перемещать, соединять. Чему-то учила. В Чебоксарах была серьёзная и славная труппа, хорошие актёры: изысканный Александр Александрович Дуняк, Козоровицкий, Марина Каширская, Анна Григорова. Дивная семья главного художника Е. Е. Бургулова. Была поглощённость работой. Однако ощущения, что я вросла здесь в почву, так и не возникло.
Меня задаривали здесь цветами, записками: «Муза далёкая и близкая, успеха Вам. Ваш чуваш». Я получала письма: «В гриновской „Бегущей по волнам“ Вас зовут Биче Сениэль. Но глубиннее и в сущности своей Вы ближе к Фрези Грант. Фрези – волнующий и прекрасный призрак; напоминание нам о том, что стоит над. Вы для меня и то, и другое». Такие письма приводили к временному равновесию. Но пора быть иждивенкой «прекрасных слов» – отошла.
Главным доводом в пользу того, чтобы жить неподалёку от Александра Осиповича и рядом с Олей, было ощущение их как самых близких людей. Мне до умопомрачения хотелось понимания и тепла. Впрочем, принимать решение было ещё рано. Пока меня приглашали только на переговоры. Ничто не подсказало мне тогда, что сын мой тоже живёт у Волги, находится совсем недалеко.
Дима из Чебоксар уезжать не хотел. Боялся, что не найдёт в Кишинёве равноценную работу. Здесь он был в фаворе. Я отправилась в Кишинёв «на разведку».
Ехать в Молдавию надо было через Москву. Рекламные полотнища возвещали о столичных гастролях Тамбовского театра. Главный режиссёр – В. А. Галицкий. Тот самый, которого два года назад превозносил до небес приезжавший в Шадринск актёр Танин. Я, однако, в тот единственный вечер, что оставался до поезда на Кишинёв, пошла в Театр имени Вахтангова. В те годы там работал удивительный администратор, никогда не отказывавший в контрамарке актёрам с периферии.
Глава пятая
Город городу, веси весям и театр театру рознь. Кишинёв середины пятидесятых годов как столица Молдавии не поражал ни размахом градостроительства, ни разнообразием архитектурных стилей. Зелёный, тихий, примечательный большим количеством особняков – домов в два этажа, отделённых от улицы оградами. То, что за этими оградами нельзя было рассмотреть ни садов, ни двориков, свидетельствовало о непривычной закрытости городской жизни. Пяти- и шестиэтажными зданиями государственных учреждений отмечены были только главная улица, центр и вразброс – нижняя часть города. Тем не менее по сравнению с Шадринском и Чебоксарами кишинёвские интерьеры кафе, парикмахерских с обшитыми деревом стенами, искусно продуманными подсветками, красивыми бра отличались особым уютом.
В России акациями называли невысокие кусты с жестковатыми стручками и жёлтыми цветочками. В Молдавии акации были совсем другие – величественные деревья с тяжёлыми гроздьями белых соцветий. В Ленинграде голуби, присев на оконные карнизы непрошеными гостями, застенчиво ворковали между собой, а здесь они, на паритетных началах с транспортом, вмешивали в шумы города своё распевное и сытое «гу-гу-ци, гу-гу-ци».
Центральная площадь, где памятник Ленину соседствовал тогда с памятником Стефану Великому, вечерами заполнялась хорошо одетыми людьми в чесучовых костюмах и габардиновых пальто. Жители города совершали променад парами и целыми семьями. Чопорность взаимных приветствий говорила о достоинстве клана, личности. Забывать про границы достоинства не полагалось: молдаванин, вне зависимости от сословия, с раздражением косился на улице и в транспорте на тех, кто его задел, толкнул – и не извинился. Правда, наводнившие к концу 1955 года Кишинёв приезжие из других республик заметно подрывали несколько надутый нрав коренного населения.
Разместившийся в центре города рынок с толковой планировкой демонстрировал торговый бум. Столпотворение телег, на которых из деревень привозились овечьи сыры, мясо, фрукты, бочки с вином, орехи, фаршированные баклажаны и перцы, сообщало Кишинёву домашнее простодушие и свидетельствовало о незыблемой устойчивости традиций. А особенности национальной одежды – каракулевые шапки на крестьянах, расшитые цветными узорами жилеты на женщинах – придавали рынку ярмарочную живость.
Встреча с директором Русского драматического театра К. М. Дружининым и главным режиссёром Е. В. Венгре прошла успешно. Недолго посовещавшись, они сказали:
– Вы нам нужны. Приглашаем вас в труппу. Сезон открывается через неделю спектаклем Чехова «Дядя Ваня». Вам придётся заменить актрису, которая играла Соню. Что касается жилья, пока поселим вас с мужем в театре, а первая освободившаяся комната в театральном общежитии будет ваша.
Я склонялась к тому, чтобы в Чебоксары не возвращаться. Выбор теперь был за Димой. Мы с ним не были официально зарегистрированы. Решать должно было горьковатое «любит – не любит». Звонить ему я шла с отягощённым раздумьями сердцем. Сдержанно отозвавшись о городе, сказала, что в Кишинёве есть музыкальное училище, консерватория и филармония. Попросила его написать от моего имени заявление об уходе из театра и забрать мою трудовую книжку.
– Значит, я тоже увольняюсь? Постараюсь оформить всё как можно быстрее, – сказал он.
На следующий день, однако, срочной телеграммой Дима вызвал меня на переговорный пункт:
– Тебя ни в какую не отпускают. Министр культуры твёрдо обещает нам комнату и тебе – звание «заслуженной», если останешься. Давай обдумаем всё ещё и ещё раз.
Обещание комнаты было существенным, но обидно запоздалым. Звание «заслуженной» – незаслуженным. Карьерные притязания надо мной не довлели. Я ответила: «Нет. Уже всё».
Оля подселила меня в гостиничный номер, который для неё снимала студия «Молдова-фильм». Общий быт и полная открытость друг другу сблизили нас ещё больше.
Через две недели Дима приехал в Кишинёв. Недели через полторы был уже устроен на работу концертмейстером, в консерваторию и в музыкальное училище. Оттаявший, воодушевлённый тем, что оказался угоден и там, и тут, он признался, что город его очаровал. Да и я чувствовала себя здесь куда раскрепощённее, чем где бы то ни было раньше. В общем, южанину Диме и северянке мне Кишинёв пришёлся по душе.
Русский драматический театр размещался в перестроенной под него бывшей синагоге. Под «квартиру» нам отвели две крохотные комнатки в сумрачном и холодном подвале со стенами в полметра толщиной. Что-то я драпировала, маскировала, расставляла принесённые с рынка цветы в желании победить мрак подземелья. Но здесь ведь стоило подняться на три ступени вверх, толкнуть дверь – и ты оказывался на юге.
Ввод в уже готовый спектакль был не лучшим началом для работы в новом театре. Занятые в «Дяде Ване» актёры говорили:
– Конечно же вы не Соня, а Елена Андреевна.
И роль Сони действительно ускользала от меня. Мне был не совсем понятен секрет упорядоченных натур. Какой ценой Соне удавалось без ропота покоряться безрадостности, смиряться с безответной любовью к доктору? Что-то важное заключалось в её исступлённом обращении к отцу: «Надо быть милосердным, папа…» Из чистого любопытства – не к пьесе, а к постановщику спектакля – я спросила:
– Соня действительно так самозабвенно верит в Бога? Или жертвенно сочиняет для дяди Вани иную реальность, когда говорит в финале: «…и там за гробом… Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную… и отдохнём… Мы отдохнём!»?
– Ну конечно, это от религиозности, – не задумываясь ответил постановщик. – Не забывайте, она ведь каждое воскресенье ходит в церковь.
Я представила себе, что ответил бы Александр Осипович, если бы «Дядю Ваню» ставил он…
После отыгранного спектакля в грим-уборную зашли и директор, и главреж:
– Поздравляем! Мы не ошиблись. Спасибо.
И поверилось: шаг за шагом я тоже дойду до «жизни светлой… изящной»…
В кишинёвской труппе не было шадринского простодушия отношений между актёрами, как не было и творческого миролюбия