Олю Улицкую, Нину Гернет и Володю Галицкого связывала всё та же одесская молодость и участие в «Синей блузе». Когда пора задиристых куплетов и физкультурных пирамид себя изжила и сменилась опасностью пострадать за излишнее вольнолюбие, а позднее и за «связь с врагами народа» (недавними товарищами, оказавшимися в ссылках и лагерях), Нина Гернет не поддалась страху. Не затронутая, к счастью, репрессиями, она продолжала переписку не только с Олей, но и с арестованным Александром Осиповичем. Более того, по его просьбе присылала в зону для кукольного театра Тамары Цулукидзе свои детские пьесы и посылки с лоскутками и мишурой для изготовления кукол.
В коммунальной квартире на Петроградской стороне ей принадлежали две комнаты.
– Занимайте комнату сына, – сказала она мне. – Он с женой и детьми живёт в другом месте.
Вряд ли я хорошо продумала, на что могу рассчитывать, возвращаясь жить в родной город спустя двадцать лет. Пешком через Тучков мост добиралась до дома на 1-й линии Васильевского острова, в котором наша семья жила до войны, заходила в нашу парадную, прислонялась к стене, тщетно надеясь совместить себя с прошлым. Стояла перед зданием школы на углу 4-й линии и Среднего проспекта, где училась до войны, но и там испытывала только ощущение минувшего времени. По отдельности я с каждым из срезов своей жизни была связана намертво, но в одно эти куски-периоды никак не сводились. Сказка, в которой порубленное окропляется живой водой и срастается, была не про меня.
О чиновничьи рогатки разбивалось немало судеб. Чтобы устроиться на работу, необходима была прописка, а чтобы прописаться, надо было иметь работу. В моём случае эта сцепка осложнялась ещё и тем, что, уезжая из Кишинёва, я оттуда не выписалась. Как реабилитированные, мы с Димой вот-вот должны были получить отдельную квартиру. Выписаться значило обречь Диму на жизнь в общежитии, чего я допустить не могла.
По прошествии трёх месяцев после моего отъезда Дима телеграфировал, что квартирная очередь подошла. Я отправилась в Кишинёв, прописалась в новую квартиру, помогла Диме наладить быт и только после этого отдала там паспорт на выписку. Готовность Нины Владимировны Гернет временно прописать меня к себе дала мне теперь возможность заняться собственным обустройством. Однако в Ленинград я возвратилась, когда пик кампании по постановке реабилитированных на очередь миновал. Потребовалась уйма дополнительных справок и документов. Сложности умножались. Всё бы, вероятно, на том и застопорилось, если бы не загадочные повороты жизни.
Это было года два назад, в Кишинёве. Я готовила обед в кухне-коридоре театрального общежития, когда открылась входная дверь и вошедший, мужчина лет пятидесяти, спросил: «Не подскажете ли, где можно найти Тамару Владиславовну Петкевич?»
Это был друг ленинградской художницы Елизаветы Георгиевны, обучавшей меня в юности росписи батиком. Друзья называли его Дод. Когда-то в её доме, указав на меня глазами, он сказал ей по-английски: «Я очарован». Затем, помнится, без приглашения пришёл к нам в дом. Попросил угостить чаем. Пока я ходила на кухню, без церемоний вытащил из ящика ученического стола мой дневник. Успел прочитать несколько страниц. Я возмутилась, он снисходительно и несерьёзно извинился. Потом отбыл в длительную служебную командировку в Мурманск. От него приходили «умные» письма. Он учил меня смеяться над самой собой, остерегал от «пленительного болотца привычек и вещей», которые затягивают человека так, что воля его слабеет и ему становится всё труднее прорваться к самому себе – такому, каким его замыслил Бог.
Через восемнадцать лет мы не сразу узнали друг друга. Растерявшись от неожиданного визита, я спросила, каким образом он очутился в Молдавии.
– Всегда узнавал о вас у Елизаветы Георгиевны. И о постигшей вас катастрофе тоже знал от неё. А сейчас от переводчицы Марии Адольфовны Колпакчи услышал, что вы живёте в Кишинёве. Вот и приехал узнать, счастливы вы или нет. Если нет, то буду просить вас выйти за меня замуж.
– Счастлива, – ответила я. – Даже очень. А вы?
– А я, как видите, за вами приехал.
– Как Елизавета Георгиевна?
– Елизавета Георгиевна умерла.
– Когда?
– Полгода назад. Очень мужественно уходила из жизни.
Пришёл с работы Дима. Они познакомились. В общей сложности Дод просидел у нас много часов. На прощанье сказал:
– Я когда-то грезил вами. Но уж слишком вы были юны. Пожалуй, вы правду сказали, что счастливы. Коли так, то знайте, что у вас имеется давний, очень настоящий друг. Будете в Ленинграде, непременно дайте о себе знать.
К календарным праздникам Дод присылал поздравительные открытки. Через недолгое время оповестил, что женился, жена славный человек, работает в редакции одного из ленинградских журналов. Теперь, в Ленинграде, когда главный из вопросов – как получить жилплощадь – повис в воздухе, Дод вызвался помочь:
– Мой однокашник – серьёзный начальник. Уверен, он сделает всё, что нужно.
Иметь дело с «серьёзным начальством» было не по душе. Я долго отказывалась. Но точка, на которой всё застряло, в самом деле оказалась мёртвой. В назначенный день и час однокашник Дода принял нас в своём огромном кабинете. Письменный стол был заставлен телефонными аппаратами.
– Петро, тут во что бы то ни стало надо помочь одному человеку. Такой, понимаешь ли, случай, – рокотал он в телефонную трубку председателю райисполкома, в котором я была поставлена на учёт. – Ну, опоздала чуть-чуть. Не делай из этого проблемы. Каким-то боком мы с тобой тоже в ответе за все эти дела. Поставь её на очередь. Заделано? Договорились? И перезвони мне. А с твоей просьбой – ажур. Ясно? Тогда – лады!
И мне, уверенно и вельможно:
– Всё устроится лучшим образом, землячка! Ни-ко-му больше не дадим в обиду такую красоту. Ждите. И не сомневайтесь!
В разговорах между собой заключённые историю своих судеб часто ассоциировали с образом «парохода», поплывшего не в ту сторону, куда предполагалось. И меня удивляло, что винили не пароход, а себя – за то, что сели на него, не разобравшись. Пароход и впрямь петлял. Плыл и не по лоцманской карте, и не по звёздам. И закон по ходу пути заменялся беззаконием, круговой порукой.
До того как Нина Гернет по Олиной просьбе взялась помочь мне, Александр Осипович – незадолго до смерти – поручил ей позаботиться о Хелле Фришер. Вместе с писательницей Энной Михайловной Аленник они усадили Хеллу за стол и сказали: «Пиши! Обо всём, что прошла. О своей Чехии, о том, как бредила идеями коммунизма и красной Москвой. Пиши о разгроме Коминтерна и как выбрасывалась с баржи в Вычегду, когда тебя везли этапом в Коми АССР. И как тебя спасли такие же арестанты, как ты».
Хелла взялась за перо. Стала часто наезжать из Москвы в Ленинград. Подолгу гостила у Энны Аленник. Прекрасные, умные женщины – литературовед Тамара Юрьевна Хмельницкая и переводчица Эльга Львовна Линецкая – одобрили её наброски. Нина Гернет привлекла Хеллу к переводам пьес для театра кукол, с чешского на русский и обратно. Брала Хеллу с собой на кукольные фестивали. Приодетая своими новыми друзьями, молодыми москвичками, весившая не более сорока килограммов, Хелла преобразилась, вспомнила, что была когда-то «европейской женщиной». К ней вернулась природная смешливость. Я помнила, как уводила её с железнодорожной станции в Микуни, откуда она надеялась уехать в Прагу (!). Помнила её ежевечерние рыдания в нашей с ней микуньской комнате. И теперь на вопрос: «Как вы находите Хеллу?» – отвечала: «Чудо!» Я понимала: возрождение Хеллы – всплеск. Но для неё оно было в тот момент реальностью, явью. Мы бываем прозорливы в дружбе, постигаем глубину трагического мироощущения друзей, но умудряемся при этом не догадываться о блеске их натуры.
Однажды, когда я навещала Хеллу в московской клинике, она попросила нагнуться к ней поближе: «Знаешь, психиатр сказал, что отсидевшим в тюрьмах и лагерях всё равно надо кончать с собой, даже если удалось выжить». Озабоченный «здоровьем нации» циник-врач был по-своему прав. Но по совести следовало бы посоветовать это режиму.
В ожидании жилья, при плачевных результатах поиска работы, я плохо справлялась с образовавшейся в судьбе брешью. Держалась благодаря великодушию и деликатности Нины Владимировны, благодаря её умному и ясному дому.
Богатство жизни Нины Владимировны составляла её семья: сын Эрик, инженер-физик по вакуумной электронике, преданная невестка и двое одарённых внуков. Жили они отдельно, но к бабушке приходили часто. Старший сочинял рассказы о царской семье. Младший обладал уникальной способностью перемножать в уме четырёхзначные, пятизначные числа и тут же выдавать результат. Бывали случаи, когда мы оставались с ним вдвоём. Я решила испытать его дар и несколько раз подряд спросила: «А сколько будет, если умножить столько-то на столько?» Шестилетний математик исправно отвечал, потом подошёл ко мне вплотную, посмотрел с любопытством в глаза и озадаченно спросил: «А ты что, сама считать не умеешь?» Цветными карандашами он нарисовал однажды что-то невообразимо яркое и сумбурное. Я похвалила, но не удержалась от вопроса:
– А что ты рисовал?
– Неужели не понимаешь?! КРАСОТУ!
И я окончательно упала в его глазах, когда яйцо, которое я ему варила, оказалось тухлым, лопнуло и заполнило кухню смрадом. Он затопал на меня ногами: «Ты не умеешь варить яйца!» Даже это меня порадовало как знак домашнего, семейного мира.
За окном в моём родном городе тихонько падал снег. В книжных шкафах Нины Владимировны уютно теснились книги. Я вызвалась составить каталог её библиотеки. Автор сказок, киносценариев для детей, пьесы «Волшебная лампа Аладдина», которая много лет шла в театре Образцова, Нина Владимировна Гернет с 1932 по 1937 год заведовала редакцией детского журнала «Чиж». Не знаю, было ли это истинным её призванием или своеобразной «эмиграцией» в область воспитания детей искусством. Созвездием таких имён, как Маршак, Хармс, Бианки, Конашевич, Шварц, и многими другими была в те годы создана блестящая детская литература.