якое. Но вообще-то, у меня брат – молодчага.
– И всё-таки: как Ма?
– С Ма не всё в порядке. Она слепнет. Просила передать тебе привет.
– Спасибо. Я люблю твою Ма.
– У вас с ней прямо-таки душещипательный роман.
– Со зрением всё так серьёзно?
– Как ты сказала про старика? «Более чем»? Так вот и здесь.
– Как нынче считаешь: всё разложилось верно?
– В смысле – у нас с тобой? Хм! Ещё как верно! Слишком уж мы с тобой разные. И отношения были сплошной литературщиной.
«Тон – бравада. Тайная работа времени всё утопила в глуби. На поверхности – ни всплеска. Значит, всё проходит? Слава богу. Прекрасно… Но близко к себе не подпускает».
Он галантно бросил:
– Знаешь, такая, как сейчас, ты мне гораздо ближе.
– Не представляешь, как меня радуют твои слова, Боря.
– Ты о чём?
– Что всё сложилось как нужно. Что ты окончил художественное училище. Что жизнь нас помирила… Я готова, пошли на твою «Советскую Украину».
И вдруг – как плотину прорвало. Давним, прерывисто-озлобленным тоном:
– А ты хотя бы раз отдала себе отчёт в том, что со мной сделала?
– Д-да.
– Так объясни, раз захотела этой встречи, как ты смогла это сделать? Возьми и объясни!
– Не при такой ожесточённости, – попыталась я отвести атаку.
– Твоего имени я никогда про себя не произношу. Если хочешь, расскажи всё, чтобы я мог защитить тебя в себе самом. Есть две Тамары. Одна – которую я любил. Другая – которая меня обманула. В одно имя они не вмещаются.
– Я тоже не всё могла и не всё могу вместить в одно твое имя.
– Я был плох для тебя? Да! Так! Но ты помнишь, в какой момент обманула меня? В каком квадрате земли оставила? За проволокой!
– Да, да! Господи! Помню. За все эти годы не справилась с чувством вины. Но ведь по сути-то я ни в чем перед тобой не ви-но-ва-та.
– Вот и спаси прошлое искренним рассказом, чтобы я мог считать так же.
– Если хочешь не разбоя, а искренности, смахни со стола свою недоброту. Всю, до крошки. Помоги пониманием.
Я привезла с собой старую тетрадь, сохранявшую записи мучительной поры после нашей встречи в Москве. Там я напоминала себе и Борису, что никогда не обещала выйти за него замуж. Писала, что считаю своей виной согласие поехать к его Ма и то, что не ушла ночевать на вокзал, как только поняла: меня оставили в доме ради него, а не из участия ко мне. Пыталась объяснить напряжённость моего положения в семье, признававшей во мне только «Борюнькину невесту». Корила Бориса за то, что он запретил рассказывать о подлинных обстоятельствах моего бегства из Микуни. Восстанавливала логику позднейших событий. Признавалась, что не полностью понимала особенности взаимоотношений в его семье. Писала о своей благодарности его родным.
По жгучести упрёков, по жадности вызнать истину было понятно, что Александра Фёдоровна не выдала слов, вырвавшихся у меня после окончательного объяснения с Борисом: «Я деревенею, когда он прикасается ко мне». Мать пощадила сына. Не существовало канона правды, по которому человек смел открыть нечто подобное другому. Потому и сейчас я не смогла сказать Борису, что он был нежеланен. Умолчала я и о некоторых человеческих «неясностях» в нём. Так и получилось, что я, противница лжи, по-прежнему оставила Бориса в неведении, умолчала о чём-то существенном.
По непонятной казуистике мой ровесник остался в моей душе юнцом и не взрослел. Искушённый, бывалый, но с чистым сердцем, этот юнец, сидя со мной в вокзальном ресторане перед отходом поезда, заказал по бокалу вина и стал благодарить меня:
– Спасибо, что сделала всё по большому счёту. Спал сегодня урывками. Просыпался. Думал: не забыть ей сказать при встрече и это, и то. Так вот: ни с кем мне так хорошо и умно никогда не будет, как могло быть с тобой. Выпьем за всё светлое, что у нас было в прошлом! За то, чтобы и врозь быть вместе!
Поезд уже отходил от платформы. С обезоруживающей печалью Борис договаривал:
– То, что мы расстались, это несчастье, Том. Мне теперь жить будет труднее, но это лучше, чем быть мёртвым.
Я уезжала из Москвы ещё более смятой, чем до встречи. Есть, есть такие расщелины, из которых ни в каком союзе с умом или волей не выбраться. И, как видно, не мне одной.
Глава девятая
В учебных планах Театрального института ещё доживала век та особая почтительность к полновесному образованию, которая была присуща Ленинграду и Москве. Именно поэтому для заочников театроведческого факультета по большинству предметов ежевечерне проводились самые что ни на есть очные занятия. Во всяком случае, для тех, кто жил в Ленинграде.
Со студентами группы, в которую я была зачислена (они были лет на двадцать младше меня), сложились дружеские и более чем тёплые отношения. С преподавателями возникали курьёзы. Сидевшую за партой великовозрастную особу поначалу кое-кто из учителей принимал за чиновницу из Министерства образования, явившуюся с ревизией.
Профилирующий предмет – теорию драмы – на курсе вёл умный, элегантный, влюблённый в своё дело профессор Борис Осипович Костелянец. Он с глубоким вниманием выслушивал соображения первокурсников при анализе пьес. Главным его устремлением было сбить студентов со стереотипа суждений, вытащить на свет божий пусть неслаженный, но самобытный взгляд на искусство. Зная о моём возрастном несоответствии группе, он деликатно пёкся о моём авторитете:
– Стоит прислушаться к точке зрения Тамары Владимировны. Она считает: если в пьесе Леонида Леонова «Нашествие» родители поверили не сыну, а молве о том, что он изменник родины, то неизвестно, сын их предал или они его. Вот и попробуем рассмотреть ситуацию при такой исходной позиции…
Я пролистывала уйму учебников и статей по истории театра, зачитывалась «Метаморфозами» Овидия, древнегреческими трагедиями, справлялась с домашними заданиями и через год благополучно перешла на второй курс.
На втором году обучения профессора Костелянца сменила Анна Владимировна Тамарченко. Её появление многое ознаменовало в моей судьбе. Что́ являлось предметом разговора – литература, театр или жизнь, – было не столь уж важно. Любая беседа с ней оставляла глубокий след.
Моей любимой книгой в юности был исторический роман Ольги Форш «Одеты камнем». Разум и чувства героя романа Михаила Бейдемана, сидевшего в одиночке Алексеевского равелина Петропавловской крепости, достигали апогея бескорыстия. Но, так и не дождавшись свободы, он терял рассудок и погибал в каменном каземате. «Неужели всё добытое изнурительной работой духа остаётся в таких случаях безвестным для мира? Неужели так никто никогда и не узнает об откровениях, являвшихся человеку в его пути?» Эти вопросы постоянно мучили меня. Узнав, что Анна Владимировна – автор книги о творчестве Ольги Форш, я подступилась к ней.
– То есть вас интересует, сохраняется ли каким-то образом духовный опыт преходящей и неповторимой индивидуальности или исчезает с физической смертью человека?
– Да, да, да! Именно так!
– По Форш, завоевания духа не исчезают. Так или иначе они сохраняются в общем балансе духовной культуры человечества. В худшем случае становятся навозом истории, обогащающим почву для будущих взлётов творческих натур. Как подтверждение необратимости моральных завоеваний личности у Форш выступает правда истории.
«Правда истории» время от времени подтверждала такое воззрение. При всей своей шаткости оно хоть как-то объясняло судьбу человеческих завоеваний. Я связывала это с памятью об интеллекте и творческом багаже бесславно угасших людей, встреченных в лагерях, и состоянии духа, которое Александр Осипович отразил в формуле: «Потому и умирать не страшно. Потому же и не хочется умирать».
В разговоре после одной из лекций Анна Владимировна Тамарченко предложила мне посетить занятия группы старшекурсников:
– Моя любимая студентка будет читать свою работу. Хочу, чтобы вы её послушали. Сможете?
Конечно же я сказала: «Смогу!»
По каким-то причинам намеченный доклад был заменён. Вместо него свою работу читала прелестная худенькая студентка – Леночка Симонович-Фролова. Только что по экранам страны прошёл фильм «Гамлет» (режиссёр Григорий Козинцев, в главной роли Иннокентий Смоктуновский). Студентка предложила обстоятельный, с умными и тонкими наблюдениями анализ фильма. В частности, в связи с монологом «Быть или не быть?» она доказывала, что после встречи с призраком отца выбор «быть» доставался Гамлету с не меньшей мукой, чем мысль о «не быть». Обсуждение доклада в этой группе проходило значительно жёстче, более взыскательно, чем в той, где занималась я. Как позже выяснилось, у многих студентов этой группы за плечами уже было по одному высшему образованию.
На вопрос Анны Владимировны: «Ну как?» – я ответила:
– Умные, оригинальные, даже артистичные студенты. И ваша ученица понравилась.
Преподавательница пояснила:
– Лена очень одарённый человек. Но доклад моей любимицы Али Яровой перенесён на следующее занятие. Придёте? – И, не дожидаясь моего ответа, продолжила: – Я ведь не случайно вас зову. Хочу уговорить вас экстерном сдать экзамены за второй курс и перейти в эту группу.
Эта идея была логическим продолжением стратегии Нины Николаевны Гороховской, стремившейся выправить мою судьбу. Меня торопили. Я это оценила: к кому же ещё мы обращаем сердце, как не к людям, озабоченным нашей жизнью? И ответила Анне Владимировне признательностью и безоговорочной любовью.
Отныне каждую свободную минуту я тратила на подготовку к экзаменам. Сдала их и со второго курса была переведена на третий, в группу «6-А».
Не в пример предыдущей группе, моё появление здесь в качестве сокурсницы было воспринято как вторжение в уже сбитый, сложившийся круг. Да и по возрасту я сильно смахивала на представителей ретроградного поколения. Одна из студенток вообще встретила меня недвусмысленным хохотком: «В таком возрасте следует сидеть дома». Пока я нащупывала, каким образом следует реагировать на браваду молодого окружения, любимица Анны Владимировны Яровая накинулась на мою обидчицу «аки тигрица», утащила её в угол аудитории, что-то нашептала ей, после чего та принесла извинения.